Несмотря на нудную весеннюю морось, душой овладела такая приподнятость, что не казались тяжелыми даже облипавшие грязью сапоги, не тянула плечи катушка с кабелем, хотя время от времени рука машинально оттирала сползавший из-под шапки пот. А перед глазами то неясно, то отчетливей всплывал временами все тот же увиденный мельком плакат с такой ободряющей, такой веселой надписью: «Дойдем до Берлина!» И добрая улыбка бесхитростных солдатских губ как бы уверенно подтверждала:
- «Конечно, дойдем!»
Как был он похож, Николай Гладышев, на того, с плаката, солдата! Почти такие же четко очерченные губы, такая же энергичная линия подбородка, и даже волосы с таким же упрямством выбиваются из-под шапки.
Впрочем, кто же из тысяч прорывавшихся за Одер фронтовиков не был в чем-то похож на того солдата? Хотя бы неодолимой решимостью своей во что бы то ни стало дойти, покончить с фашистской нечистью раз и навсегда!
И была особая гордость у людей, которым выпала судьба довершить боевой поход свой именно здесь, на главном направлении, у стен рейхстага, над которым взовьется скоро знамя Победы. Потому так взыграли силы в молодых натруженных мускулах Николая, и легко было месить прибрежную глину. И даже, когда совсем близко взорвалась мина и он упал в желтоватую лужу, руки не выпустили концы только что найденных проводов.
Пронесло! Еще дрожащими от возбуждения пальцами сращивает он провода. А застрекотавшие из пулеметов «мессершмитты» проносятся так низко, что видна паучья свастика на крыльях. Укрыться бы в надежном блиндаже, но приказано сколотить плот и опустить провод на дно Одера: слишком часто рвут его на воде. А что значат их чудо-машины, несущие благодатный всепобеждающий гром, какая цена легендарным, прославленным на всех фронтах «катюшам», если лишить их связи? И, выждав минуту-другую, солдаты снова поднимаются, тащат бревна от разобранного фашистского дзота. И снова падают, прижатые взрывной волной. И опять с бреющего полета бьет в них шквал пулеметного огня. Три отверстия на бронзовой коре соснового кряжа, три пули
прошили бревно, подпертое плечом Николая Гладышева. Нет, родился он все же в рубашке, если в этом, почти двухчасовом поединке со смертью на совершенно открытом зеркале реки остался цел и невредим!
Среди ночи связь обрывается вновь. И отделение так поредело, что выходить ему в сырую темь одному. Все оставшиеся в живых — на дежурстве. А ему, командиру отделения — хоть голову с плеч, хоть без единого солдата, — но связь дай! И он скользит по крутым уступам к воде, подворачивает ногу, больно ударившись о камень, катится несколько метров кубарем. Перед разгоряченными, полными досады глазами как бы мелькает все та же подстегивающая надпись... «Эх, дойдем до Берлина!» — горько усмехается он, сцепив от боли зубы. Но тут же собирается с силами, вздыхает поглубже: «А что — и дойду!»
Сколько раз чуть ли не через самую смерть переступал, чтобы выстоять, чтобы дойти! Начиная с той первой ночи в Сарнах, куда прибыл их эшелон. Казалось, что после суровой школы в бригаде гвардейских минометов любая опасность не удивит. Но то, что довелось увидеть в ту первую фронтовую ночь, представить себе очень трудно. Кромешный, пышущий громом и пламенем ад, самолеты накатывают волнами, и вся земля сотрясается от бомбовых взрывов. Слева с оглушительным грохотом взлетают огнедышащие цистерны, справа опрокидываются теплушки, переворачиваются платформы, пылают шпалы на поднятых дыбом искареженных рельсах. Чтобы спасти эшелон, его расцепили на части, разбросали по боковым веткам. И в этом аду они лихорадочно прилаживали мостки, опускали с платформ свои драгоценные «катюши». Потом подсчитают убытки, раненых, обгоревших. Но он все же родился в рубашке! Он дошел от самого Ковеля, где принял боевое крещение. И осталось теперь до Берлина только 70 километров!
...Но какой ценой дается каждый метр! «Катюши» еще на том берегу. Без связи невозможно управлять ими, корректировать огонь. А до начала наступления каких-то два часа... Взрывная волна вновь бросает Гладышева наземь, ракеты фонарями виснут над вспененным Одером. Из разных частей и подразделений протянули уже провода и скрепили их в один жгут с кабелем, который они еще днем опустили на дно реки. Но прямым попаданием его разорвало. И потому одновременно нарушено так много линий, потому в поисках своей Гладышев то и дело попадает в другие подразделения, и, услышав свои позывные, бегут к нему проворные связисты. Но вскоре кто-то и его провод нашел:
— Где «Ромашка»? Кто от «Ромашки»?
Гладышев едва успевает ухватиться за поданный провод, как поблизости вновь взрывается снаряд. «Спасибо тебе, друг!» — хочется отблагодарить солдата. Но друг уже не поднимает голову: не все, стало быть, рождаются в рубашках. О, во сколько обойдется еще каждый метр!..
— Да, я «Ромашка», — доносится с НП, — почему так долго возитесь! Командир разгневан. Но Гладышев слышит его, слышит! И это лучшая награда — есть связь! И услышат командира расчеты «катюш», и обрушат свой сокрушительный огонь на обреченных, но отчаянно сопротивлявшихся фашистов. Есть связь! Собрана, спаяна в единый кулак сокрушительная сила, которая нанесла столько испепеляющих ударов по врагу.
Николай Гладышев, скромный парнишка из Мурома, окажется среди тех бесстрашных, кто эту связь обеспечил. И потому на груди его рядом с медалью «За отвагу» появится орден Красной Звезды...
...Волнуют боевые награды — воплощение солдатской славы. Но еще прекрасней она, подкрепленная славой трудовой. Прост и скромен коммунист Николай Григорьевич Гладышев. Не любит громких слов. Никогда не помышлял он о подвигах. Но еще с детских лет жила в нем родниково чистая совестливость. Душевная потребность делать все так, чтобы на радость себе и людям. От родителей это перешло, от простых крестьян из деревни Лопатино, что под Муромом.
Потом, правда, отец устроился на стрелочный завод. И умер в одночасье, когда Николаю и пятнадцати еще не было. Он собирался после семилетки учиться, документы в техникум отправил: кому же, как не Гладышеву, первому в классе ученику, продолжить образование в техникуме? Но легли уже цветы на отцовскую могилу. И идет тяжело мать с погоста с грудным на руках. А с нею еще трое — кто до локтя достает, кто за юбку цепляется... Показалось ему: со смертью отца словно оборвалось, потонуло все во мгле.
Но за ночами все так же наступали рассветы, ясные и чистые. И люди торопились к делам, и жизнь стремилась вперед. Поступил он через месяц в ФЗУ на «Станкопатрон», тот самый, что ныне называют заводом им. Орджоникидзе. И какой перед ним открылся мир: какие ребята, какие мастера! Разве только там — в техникумах и институтах — наука? А любая фреза? А тонкости станка, а тайны металла, в который вгрызаешься резцом? О, сколько в нем своих глубин, в рабочем деле! Прочитать только чертеж, увидеть в объеме то, что скрыто в этих загадочных линиях — разве не гордость и наслаждение!? А как захватывало дух, когда нетерпеливые руки закрепляли еще горячий от заточки инструмент, а глаза уже угадывали замысловатую конфигурацию детали! Это было и когда перешел он на токарный полуавтомат, и позже, уже после войны, когда поступил в инструментальный цех радиозавода на участок штампов и пресс-форм, где трудится вот уже третий десяток лет. И каждый год — новизна, поиски, творчество. Впрочем, и неудачи тоже были, и огорчения. Тем более что он всегда брался за все самое сложное. Не случайно первую форму к прибывшему из Чехословакии оборудованию для литья под давлением поручают изготовить именно ему. И на чертежах неизменная помета: «Конструктор Фомичев, слесарь Гладышев». Уже и годы прошли, многие другие эту форму освоили, а надпись все та же.
— Не тревожься, Николай, ошибки нет, — усмехается конструктор на замечание Гладышева. — Знаю, что и другим доверяют, но фамилию Гладышев, сразу поймут: нельзя сделать хуже, чем он!
Вот как! Из этих рук словно бы выходит эталон. Потому и сложнейшая пресс-форма с внутренним редуктором, чтобы автоматически сходили детали, прежде снимаемые вручную, тоже первой доверяется ему. И проходят годы, забываются бесчисленные сложности и затруднения, а эталон остается. Остается доброе имя, не нуждающийся в рекламе авторитет. И уверенность у всех, кто знает этого человека: разберется, подскажет, поможет!
Так вот и стал он мастером, а затем старшим мастером, у которого в подчинении теперь уже четыре участка. К науке о металле и фрезах прибавилось знание человеческих характеров, опыт многолетнего наставничества, умение видеть не только скрытое в сетке чертежа, но и в сетке морщин, в уголках глаз, в доброй или язвительной усмешке. Ибо все эти Катковы, Никитины, Судаковы, которых он так самозабвенно ставил на ноги, исподволь учили и его безошибочному подходу к человеку. И медаль «За трудовую доблесть», орден Трудовой славы III степени — это уже не только за его виртуозную власть над металлом, но и за мудрое, любовное отношение к людям. За умение не только организовывать их труд, но и учить их находить в нем радость, одухотворение.
— Вот что главное, — убежденно утверждает Гладышев, кстати, дважды удостоенный звания «Лучший мастер-воспитатель области».— Без этого человек превращается в робота...
Нет, не роботом, а счастливым, вдохновенным тружеником хочется видеть каждого и мастеру. И, право же, послушаешь неторопливые, выношенные годами его суждения — как широко раздвигается простор перед глазами. Не забыл он о своей мечте, о науке.
— Собирался в науку, а складывалось все непредвиденно... Но ни о чем не жалею. Может быть, из всех наук самая главная — наша рабочая наука. В любом деле ведь важно не растекаться по поверхности, — говорит он.
Не правда ли, глубокая мысль? И впрямь; что всего весомей, важнее в жизни? Верный и преданный на все годы друг? Любящая жена? Дети? Квартира с мебелью, коврами? Или счастливая тяга к музыке? Когда он берет в руки аккордеон, когда по-особому проникновенно исполняет «Хотят ли русские войны?», зал замирает. Не зря у него дипломы лауреата смотров самодеятельности. Но и все это не составило бы подлинного счастья без дара видеть, чувствовать именно в работе своей живой, неисчерпаемый мир. И без постоянного ощущения судьбы завода, судьбы родного цеха своей личной судьбой. Без глубокого ответного доверия коллектива. Неоднократно избирали его и в состав партийного бюро, и в профсоюзный комитет. Поручали возглавлять группу народного контроля, выбирали пропагандистом. Отсюда, из этого неиссякаемого родника, черпает он неустанно силы, ясность ума, бодрость души.
И хотя уже в проседи копна волос надо лбом, но так легко представить себе, как выбивалась она когда-то из-под пилотки. А в отяжелевших с годами чертах лица все еще угадываешь улыбку бесхитростных губ того неунывающего солдата, что уверенно натягивает кирзовые сапоги: «Дойдем до Берлина!» Это было начало, ориентир на всю жизнь. И неважно, что многое свершалось непредвиденно. Разве можно все предвидеть? Да и нужно ли в личной жизни предвидеть абсолютно все? Куда важней, чтобы при любых обстоятельствах у тебя оставалось чистое и преданное, людям сердце, увлеченные работой душа и руки. И чтобы в любом случае — фрезеровщик ты или слесарь, мастер, академик или командарм — оставалась бы с тобой твоя родниковая совесть, оставался бы ты тем же простым и великим тружеником, неподкупным рабочим человеком.
Владимирский край в годы Великой Отечественной войны
