Александр Иннокентьевич Шарыпов родился 24 ноября 1959 года в городе Великом Устюге Вологодской области.
В 1982 году окончил Владимирский политехнический институт. После службы в армии (на Дальнем Востоке) с 1984 года по 1996 год работал в научно-исследовательском лазерном центре (г. Радужный Владимирской области).
Печатался в журналах «Юность», «Соло», «Рагпаззо» (Хельсинки), «Glas» (Москва-Бирмингем), «Двоеточие» (Иерусалим), альманахе «Остров» (Берлин), сборнике «Muschiks Underground» (Мюнхен-Цюрих), а также в «Независимой газете», еженедельнике «Неделя», газете «Очарованный странник» и др. В течение ряда лет издавал альманах «Стропила».
Член Союза российских писателей с 1996 года.
Лауреат литературной премии им. Н. Лескова (1993), премии международного фонда «Демократия» (1996), награждён Пушкинской стипендией Гамбургского фонда Альфреда Тепфера (1995).
Умер 22 декабря 1997 года в г. Радужный.
В 2001 году вышла посмертная книга прозы А,И. Шарыпова «Убийство Коха».
Источник:
Писатели Владимирской области : биографии, произведения, фото / [редкол.: В.Л. Забабашкин и др.]. – Владимир, 2009. – С. 333.
Шарыпов Александр ШТАНЫ
В ту ночь мне не спалось. Вздрагивали стёкла от непогоды, какой-то птеродактиль метался под потолком, всякие мысли лезли в голову, заставляя выйти на улицу: как там? что?
Горели жёлтые лампочки, и я спускался, засунув руку в карман. Под лестницей у нас складывают всякий металлолом пионерам, вот там как раз лежала чья-то раскладушка, гнутая и заржавленная, и на этой-то раскладушке сидел, сгорбившись, человек, увидев которого, я сразу вынул руку из кармана и обалдело сел рядом с ним, и все мысли, которые лезли в мою голову, лезть туда перестали. Этот человек был в синем пиджаке и галстуке, в лакированных румынских ботинках, но в чёрных и, пардон, потёртых, трусах. - Эта, как её, - произнёс я, оборачиваясь к нему, - жена, что ли, выгнала? Он посмотрел на меня и тяжко вздохнул. Я протянул ему руку: - Здравствуйте, товарищ. Он пожал мою руку, но опять ничего не ответил. - Вот, - сказал я тогда, - погода. И ткнул пальцем в дверь. А он опять промолчал. - Эх! - не сдавался я. - Ка-ак же они нас, а? И, подняв руку, как пионер, впечатал ладонь в колено. - Сволочи, - сразу согласился человек в румынских ботинках. - Нет, ну надо же, а? — сказал я, уставясь в пол, потому что понятия не имел, кто сволочи. - Сволочи, - повторил он. - Ты скажи, шо им надо? Шо им надо от нас? Они, кила им у зад, угомонятся когда-нибудь или нет? А? - Да... - вздохнул я. - А вы сами из какой квартиры? - Та я из соседней улицы. - Вот те раз! За что же она вас так? - Кто? - Да жена ваша. - Какая там жена... Нетути у меня никакой жены. Я задумался. Надо сказать, я с детства не любил всякие загадки, особенно про капусту или про грушу, у меня от них всегда какое-то беспокойство происходило. - Да где тогда ваши брюки? - озлившись, полез я напролом. - Та! - махнул он рукой и опять, сгорбившись, загрустил. - Что, украли, что ли? - Не. - Слушайте, товарищ, вы мне голову не морочьте. Я человек чувствительный, тонкий. Мне такие загадки вредно загадывать! - Та шо же я... Вышел погулять ночью... Уж совсем нельзя стало. - Товарищ! Ночью наоборот должно быть всё ясно, потому что люди спросонок и соображают хуже! - Та я родився таким дураком, вот и всё вот... - Как так? - опешил я и вдруг увидел, что он плачет. Помедлив, я сказал: - Ну-ка, пойдем, - и потащил его за локоть. Он покорно дал себя вести, захватив зонтик, лежавший на раскладушке. Я привёл его к себе на кухню и заставил выпить сто грамм, после чего он с безразличным видом стал снимать башмаки и, сняв их, остался в красных носках. - Ну так что? - сказал я. - Та я же говорю... Такой я и есть урод узади ноги. А шо? Та если б не это, я б ещё показал! А! - махнул он рукой, налил сам себе в стакан и, выпив, вытер ладонью рот. Я протянул ему грузди, но он, мотнув головой, отстранил мою руку и заговорил, махая перед лицом ладонью, будто ловя невидимую муху: - Усем взял! Усем взял! Да, не жалуюсь! И рожей вышел! И ума хватает! В сашки кого хоть обыграю! Ну! А вот штанов не дал Бог. Не дал Бог штанов-то, - и он, замолчав, отщипнул задрожавшими пальцами кусочек хлеба. Я сидел подавленный и тёр колено. - Никак привыкнуть не могу, - говорил он, щипая хлеб. - Вот недавно иду у магазин. Бабы, те жалеют, конечно, не смотрят, вроде и ничего... Делают вид... «Здрасьте, Валерий Петрович... Вам рожки подать, Валерий Петрович?» А выходить стал - тут девчушка какая-то, годов пяти: «Мама, - говорит, - а почему у дяди штанов нет?» Как кипятком ведь ошпарила, пуговица этакая... Им же рот не закроешь, детям-то... - Да, - сказал я и стал скоблить ногтем лимон, нарисованный на клеёнке. - Теперь зиму возьми. Летом-то ладно, а ты попробуй зимой, зимой попробуй, вот хреновина-то где! Я покачал головой. - А пуще всего худо - один я! Слепой - тот на конгресс собирается, и библиотека у него своя, потому как много его, слепого, накопилось! А я один! Я один на весь шар земной хожу такой урод! Без штанов! А какая дура за меня замуж пойдёт? Какая дура? Жалеть жалеют, а шоб у дом мой - та ни за какие деньги! Она за десять слепых пойдёт, только не за меня! Кила ей у зад! Мы проговорили с ним до самой зари. Вернее, говорил всё он, а я только сострадал. Проводив его на рассвете до двери, я засунул руку в карман, прислонился плечом к косяку и задумался. Какое-то новое, светлое чувство рождалось в моей душе. Хотелось чем-то помочь этому несчастному человеку, облегчить его страдания. Я вспомнил, что в холодильнике у меня лежит жёлтая дыня, и решил непременно утащить ему завтра эту дыню, и тут же обругал себя, потому что забыл спросить его адрес, а потом тяжко вздохнул. Сколько их, несчастных и обездоленных, вечно страдающих, ходит по свету, а мы, те, у которых всё есть, ещё недовольны чем-то, ещё требуем чего- то, стучим по столу кулаками, ропщем на судьбу, не спим по ночам - как это нехорошо всё, друзья мои, как нехорошо...
Шарыпов Александр В РАЮ
В раю всё живое действительно появляется из земли, но не как у Мильтона - лев якобы скребёт лапами, помогая себе, и потом трясёт гривой, - у человека, по крайней мере, дело обстоит так. Бугор рождающий почти не виден, пока в это место кто-нибудь не воткнёт крест. Тогда он начинает расти. Когда вспучивается настолько, что выворачивается глина с песком — начинают откапывать человека. Но он не только не помогает, но даже не может двигаться - выкопав, его несут на руках. Три дня он лежит на столе. Все плачут. Потом только пробует встать; и даже когда встанет - долго болеет и, вспоминая о прошлом, сильно пьёт. Потом перестаёт пить, откапывает родных и знакомых - тут очень важно, в раю, чтоб кто-нибудь хотел откопать. И опять пьёт, ещё пуще прежнего. Ему снится женщина. Потом перестаёт пить, идёт на вокзал, минут пять стоит там в каком-то оцепенении, - вдруг подъезжает вагон, прямо перед ним открываются двери - и выходит та самая женщина, которая ему снилась. Он обалдевает настолько, что сначала даже не рад. Тем более, она с каким-то мужчиной. Но потом они понимают, что всё это неспроста, и начинают встречаться. И сначала ругаются, но, вспомнив о прошлом, спохватываются и начинают любить. Сперва неумело, потом всё чище и чище. И так во всём. И постепенно он понимает, что любить надо всех. И тот мужик становится его другом. В это время он уже способен удивляться всему. Он, как дитя малое, - чувствует, что над ним Бог. И этот мир опостылевает ему. Он хочет родиться и разом покончить,- с криком влезает в мать и, дав плод, тайны мира постигает внутри; потом отходит к отцу. А отец, немного погодя, - к своему отцу вместе с ним, а тот — к своему, и так дальше, пока праотцы не выкопают Адама и через нет вместе со всеми не уйдут к Богу. Тогда уже не будет добра и зла, а будет одно.
Так было десять миллиардов лет назад, и так будет, когда свет дойдёт до предела. Красное смещение тогда сменится синим, расходившиеся галактики начнут сходиться, исчезнет идиотизм и наступит рай на земле.
Источник: ПИСАТЕЛИ ВЛАДИМИРСКОЙ ОБЛАСТИ: биографии, произведения, фото/ [редкол.: В.Л. Забабашкин и др.] - Владимир: Транзит-ИКС, 2009. - 376 с.: ил.
Александр ШАРЫПОВ НОЧНОЙ ПОЛЕТ
Он любил, когда темно, бывать на всяких крышах и видеть огни улиц, разноцветные окна домов, поэтому, выйдя с хлопушкой на улицу и увидев, что темно, полю на крышу оранжевого "Москвича", который стоял у дверей. Крыша гремела, прогибаясь под его коленями, что было удивительно, и его тащили в разные стороны, и он сказал кому-то в лицо, чтоб его не тащили зря, а шли праздновать свой Новый Год, после чего полетел вниз башкой, и его несли в темноту, взяв за штанины и рукава, а вверху виднелись кресты колокольни, и он кричал, что залезет еще на крышу колокольни, и ухватился за крест. А в темноте ничего не было видно, и он разбил какую-то банку с капустой, ища выход, и вот, почувствовав жгучий холод, посмотрел на свои руки и увидел, что держит обеими руками обледенелые уши большого чугунного креста, и от неожиданности выпустил их из рук и стал падать, и только открыл рот, чтоб закричать, как встретил спиной твердь. Он ожидал, что еще покатится, ибо свалился не до конца, что покатится по крыше колокольни и свалится вниз, потом осторожно приподнялся на локтях и увидел носки ботинок, расплывающиеся в темноте, и крест, торчащий из сугроба, покрытый снегом и потому заметный, как снег. В памяти всплыла какая-то лампочка и дверь под ней, в которую он стучал ногой - да! - где же шапка? - ухватился он за голову, - шапка лежала тут же. Он сел и, дыша, ощутил боль в груди - в той кости, где скрепляются спереди ребра - это мокрый детина налетел на него плечом, и эта самая кость тогда, наверное, треснула и с тех пор болела, если надышишься холодным воздухом.
- Кладбище, - сказал он вслух, показав пальцем на крест. Рука, описав дугу, попала в карман и вытащила оттуда горсть квашеной капусты и в ней согнутую в три погибели сгоревшую бенгальскую свечу. С трудом ухватив негнущимися пальцами свечку, он бросил ее прочь, а капусту, понюхав, отправил в рот, а потом, пошарив вокруг себя, опять нашел черную свечку, долго смотрел на нее и сунул обратно в карман, после чего стал вставать, но наступил ногой на пальто снизу и опять упал коленками на лед, не удержав во рту капусту, и усмехнулся над собой, и нелепая снежинка, летя неизвестно откуда, шлепнулась ему прямо в переносицу. Встав, он налетел животом на ограду, которую скрывала темнота, и, оттолкнувшись он нее, побрел по дорожке, и остановился, раздумывая, в ту ли сторону он идет; посмотрел назад и вперед, но везде была одинаковая темнота со снегом, и тогда он пошел вперед, чтоб делать следы, как на Луне. - Пустыня, - думал он и говорил вслух то, что думал, роясь в одежде на груди и щупая кость, где скрепляются ребра. - Кругом огни и город, троллейбус гудит, а вот. - Он поскользнулся и замолчал. Было слышно, как скребут шершавую корку на льду ноги и где-то гудит троллейбус, разгоняясь. - Оазис тишины, - сказал он, вытаскивая из-за пазухи руку. Темные люди сидели, и, казалось, что ждут и встанут ему навстречу, когда он пойдет, но они не вставали, а он едва не упал, зацепившись ногой за неясное скопление веток и бумаг, будто грачиное гнездо, сдунутое ветром. Он посмотрел на ветки и, медленно перегнувшись, уперся руками в снег, и, глядя еще раз, решил, что это не гнездо, а венок из елки, а бумажные клочки - вместо цветов, и потащил венок изо льда, венок стал трещать и ломаться и все равно наполовину остался во льду вместе с иголками. Тогда он понес другую половину и водрузил на одинокий крест, на котором ничего не было, но не как венок, а как гнездо, чтоб прилетали и гнездились тут грачи, и вздохнул. - Грачи, - сказал он и посмотрел на небо, но небо крутнулось вместе с крючьями веток, и он, чтоб не упасть, ухватился за ограду, громыхнув ее составными частями. - Я был честным человеком, - сказал он, держась за прутья, расплющенные сверху, и потряс ограду, пробуя ее на прочность, и схватился за голову, чтоб потрогать шапку, и пошел дальше, главным образом по дорожке, изредка натыкаясь на барьеры из снега, сделанные безымянным дворником по ту и другую сторону пути. - Хуже всего, - сказал он, имея в виду, что хуже всего, если у человека нет глаз назади, и обернулся по поводу красных точек, похожих на глаза. Кто-то большой и черный стоял спиной к нему, он кинул колючим снегом. Осыпался снег... Он стоял, шатаясь, и, если бы мог, побежал бы, но не мог бежать, потому что все части тела испытывали какие-то сотрясения от бега. Поэтому стоял, глядя на кресты и ограды, а когда защекотало в горле, кашлянул и опять обернулся, но в другую сторону, и увидел там бледный огонь. Он зажмурился и, вытащив руки из карманов, стал мять и тереть ими лицо, а потом открыл глаза и, когда растаяли розовые фонари, увидел, что огонь все светится. И в голову ему вдруг полезли совсем не страшные мысли. - Ален, - сказал он вполголоса, - смело товарищи в ногу, - и, торопливо шагнув через барьер, устремился к бледному огню. Он шел, проваливаясь в глубоком снегу, и капризы тяготения норовили уронить его. - Спокойно, - сказал он, с грохотом налетая на деревянную ограду. И пошел вперед, но вернулся обратно, потому что ограда уцепилась за пальто и не пускала. - Отдайте! - кричал он, дергая пальто изо всех сил. - Отдайте, дьяволы! А-ат! Духом окреп... - и, выдернув пальто, полетел на деревянный крест и вместе с ним в снег, - в борьбе, - говорил он, пытаясь встать, но, захлебнувшись, кашлянул и опять сел в сугроб и, размотав шарф, стал дышать, глядя в небо. Потом вытянул шею, ища огонь, а найдя, показал на него пальцем, успокоился и снова стал дышать, глядя в небо и на снег под собой. - Гниль, - сказал он дыша и поддел ногой упавший крест, большой, как заборный столб. Он воткнул его в сугроб, но тот стукнулся в сугробе о твердь и подскочил, и он понял, что этот крест не от этой могилы, потому что она каменная, а он деревянный. И была дыра под снегом в плите, но в нее пролез только палец. - Вот, - сказал он всем, вставая и показывая рукой вперед, и пошел, куда □оказывал рукой, а огонь вдруг мигнул, погас и засветился так же слабо чуть дальше; он остановился, но тут же пошел еще быстрей, проваливаясь в ямы, перелезая через бугры и натыкаясь на ограды. Ветка, подцепив сверху шапку, скинула ее в снег, за что он сломал ветку и хотел сломать еще, но не мог подпрыгнуть и достать. И вот, когда совсем уже рядом был огонь, он вдруг ступил на твердую поверхность, ударив по ней ногой, и чуть не ткнулся лицом в бледный огонь, но оказалось, что это стекло, под которым смеется кудрявая тетка, а бледный огонь был рядом и везде, где стекла и пластинки. Обернувшись, он увидел, как вдали горит яркий язычок пламени, как бабочка, потому что бабочка летит на свет, но одна рука махнула, а в другой оказался крест, который он повалил в снег и сказал: "Окрепнем". Яркий язычок медленно двигался слева направо и потух, когда ветки воткнулись в шапку. Он с досадой отогнал ветки от головы. Впереди опять стало темно, и он ощутил, как холодно и сыро ногам в ботинках, которые сделаны, чтобы ходить по паркету. Ноги дергались на ходу; он хотел зевнуть, но зубы клацнули друг о друга, и тут опять желтый язычок засветился в темноте и стал двигаться справа налево, прыгая и рисуя загогулины в такт шагам, и погас, когда нога наткнулась на снеговой барьер. - Ходит шо швечкой, - сказал он, разевая опять рот, и со всего маху грохнулся наземь, ударившись об лед локтями. У него засвистело в ушах, и что- то плотное сдавило со всех сторон лицо. Он устало вздохнул и закрыл глаза. Хотелось уснуть и проспать до утра, и никуда не ходить; он чувствовал, как горячи веки и тяжелы руки и ноги, и зря все это, зря снег и лед и нужно было лишь одеяло, шерстяное сухое одеяло сверху, чтоб темно и еще чтоб снизу было не так холодно, чтоб не лед, не мокрый холодный лед, а хотя бы доски и половик, и можно было уснуть и проспать до утра. Но был только лед и костяшки пальцев, замерзнув, заставляли отталкиваться и подниматься, упираясь ладонями под себя, и еще он помнил огонь, который горел вдали и звал. Поднявшись, он сразу пошел. Перед глазами прыгали мячики, и он таращился, стараясь видеть огонь, и остановился, потому что там стоял кто-то. Мысли мешались в голове; он не мог вспомнить, зачем и кто там стоит, только сердце стало стучать громче. И, вытащив руки из карманов, волнуясь, он пошел к сутуловатому человеку, застывшему у огня, и спросил: - Что? Голое его срывался, и сердце стучало, как колотушка в барабан. Человек молчал, и он подумал, что это, может быть, не человек, а может, человек, который стоит и мерзнет. Но почему он молчит? - Что? - повторил он громче. - Не спится? - А потом с размаху сел на каменную плиту. Большое прозрачное пламя металось по всей плите, будто пытаясь оторваться от черного круга и убежать в темноту, и гудело, и хлопало. А плита была раньте красной, но закоптилась и стала черной, и на черных столбах висела крыша из гранита, а у подножья столбов был грязный лед на котором сидел он, обняв крест, и выглядывал из-за пламени, и звал человека сесть рядом, но человек не шел, и тогда он замолчал. Пламя успокоилось и стало гореть ровно, еле слышно шипя. Лед или камень щелкал и трескался то тут, то там, и что-то все время сыпалось после щелчка, как песок. Отставив в сторону крест, он задумал снять свои ботинки, которые сделаны, чтобы ходить по паркету, но тело его и руки двигались слишком резко, и даже голова на шее поворачивалась зачем-то то на один бок, то на другой, а потом взяла и задралась вверх, отчего с головы съехала шапка и он, чтоб взять шапку, перевернулся на четвереньки, но не удержался и упал вперед ткнувшись головой в грязный ноздреватый лед и вспомнил, как, стоя посреди заснеженной улицы, останавливал такси с зеленым огоньком, и такси совсем было остановилось, и он стал дергать дверцу, но то ли он дергал не как надо, то ли не ту совсем дверцу, но дверца не открывалась, и такси вдруг заворчало и поехало прочь, и он, не удержавшись, упал прямо посреди дороги.
- Эй! - крикнул он, перевернувшись обратно и чистя шапку. - Говори чего-нибудь! Новый Год! Слышишь или нет? Молчать нельзя!
Серые от высохшей слякоти ботинки он поставил слева и справа от себя и вытянул ноги к огню, с трудом шевеля закоченевшими пальцами.
- Только не молчи. Стихи читай!.. Песни пой! - глядя на синюю нитку, торчащую из носка, он потянулся и оторвал эту нитку, и, обняв пальцы ног, принялся сжимать их, стараясь согреть, и тут пламя прыгнуло к нему, обдав кислым газом; он отпрянул, упав на локти, и пламя опять притихло. - Иль села обходи с медведем, - пробормотал он, шевеля пальцами ног, и вдруг услышал чей-то далекий голос. Он прислушался, и ему почудилось, что выпившие девушки идут вдалеке и хохочут друг над дружкой, и он, торопливо натянув ботинки, полез на четвереньках и спрятался за столб. Потом поднялся и взял с собой крест. Он стоял, слушая и улыбаясь, с открытым ртом, и сердце опять стучало громко, заглушая все звуки. Он оглянулся назад, улыбаясь, а сзади синие фонари уходили в темноту, и он повернулся обратно и прислонился лбом к черному граниту, гладкому, блестящему и с желтым мусором внутри. И, глядя на мусор, вспомнил, как в троллейбусе стоял, упершись лбом в стекло, залепленное снегом с обратной стороны, а рука его стыла на ледяном поручне, и большой палец вдруг придавило чем-то теплым, и это оказался локоть девушки в коричневой куртке, и он посмотрел ей в лицо и сказал, что вот дом рыжий, как радиола, и она засмеялась, сморщив нос Он думал, что сейчас, когда они и он - все пьяные, и пьяные сторожа, и устали, и хотят спать, они обнимутся по крайней мере и постоят, как пингвины, прижимаясь носами и щеками. Он шагнул из-за столба навстречу смеющимся девушкам, но девушек не было, а была темная ночь. Пламя набрасывалось на воздух и пустоту, и прозрачная снежинка, свалившись сверху, ударилась о гранит и полетела, кувыркаясь и ломаясь, к ногам. Он посмотрел на пальцы рук, красные, в черных крупинках вытаявшего мусора, и, раскрыв рот, перевел взгляд на синий пушистый шар вдалеке и, не закрывая рта, усмехнулся. Потом прислонился к черной стене, съехал на корточки и стал смотреть на крест, прислоненный напротив, а смотря, подпирал щеки кулаками. Глаза слезились, и все расплывалось. Обернувшись к молчаливому человеку, он сказал: - Я знал, но забыл: мы умрем, - и двинул рукой, показывая на крест, отчего тот полетел, но он подхватил его и поставил обратно и, раскачиваясь и подперев щеки кулаками, опять стал смотреть. Крест был залеплен снегом, который таял и катился вниз, объезжая ржавые шляпки гвоздей, и там, как на велосипеде, стоял ржавый номер 0696, а под перекладиной болталась паутина в изумрудных бусинках влаги, и в ней длинные желтые иголки. И снег, который стал водой, расплывался вдоль но трещинкам, наплывая на свернувшиеся лохмотья краски и отражая в выпуклостях огонь. Он покачал головой и поднялся, щелкнув коленкой. - Нет, - сказал он, глядя в пустоту и воздух мокрыми глазами. - Что-то здесь недодумано, с этой смертью. Слышь, друг? Не выходит. Не боится никто, и все, бляха, - он нащупал в кармане что-то мягкое и в нем колючее и вытащил согнутую в три погибели бенгальскую свечу, желтую квашеную капусту и в ней ярко-красную клюквину. Глядя сверху на эти комплектующие, он бережно погладил их пальцем все по очереди. Пламя сзади замерло; он заметил это, обернулся и сказал, озаренный пламенем: - А замысел был неплохой. Да. Надо признать. Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду, - и, подняв ладонь с капустой, как бокал, поднес ее ко рту, но отвел, потому что увидел себя в черном граните. А рядом, внизу, отражался огонь толстым и изогнутым, как в кривом зеркале. А сам гранит отделился от деревьев и оград, а деревья и ограды отделились от неба, которое поднялось вверх; и все за ним устремилось вверх, и тонкие стальные прутья оград взлетали вверх, и черные ветки, которые лезли в разные стороны, казалось, только искали лазейку, чтобы пролезть кверху, а вершины так качались, стремясь оторваться, что ему захотелось бросить все и лезть на крышу. - Магический реализм, - сказал он, выпрямляя свечку, и, нагнувшись, сунул ее в пламя, и ждал, когда она вспыхнет ярким огнем, но она не вспыхивала, а только краснела, а пламя уклонялось. Он, раскачиваясь, терпеливо водил рукой и совал свечку в пламя, но оно уклонялось быстрей, и он не успевал за ним. - Магический реализм, - пробубнил он в шарф неизвестно откуда всплывшие слова и отдернул руку, потому что свеча вспыхнула, но на самом деле она не вспыхнула, а просто несколько искр высыпалось из нее и погасло, и тут он вспомнил, что эта свечка уже сгорела и поэтому не горит. Тогда он поднял свечку над головой и сказал: - Слушайте все! Пусть как будто она горит! И, подняв ногу, шагнул с гранитного пьедестала на ледяную дорогу и пошел по дороге, размахивая свечой налево и направо и говоря громко и нараспев: - Зайки пушистые! Волки зубастые! Белке я рад и лисе! Здравствуйте, мальчики! Девочки, здравствуйте! Здравствуйте, здравствуйте все! Тук-тук-тук! Я - Дед Мороз! Эй, кто там прячется? Выходи на середину! Теперь Новый Год! Я - Дед Мороз, а вы кто? Прекратить молчание! Нате вам шапку за девяносто рублей! Нате вам!.. Кашне!.. Стило!.. Выходите все! Будем плясать! А вот ключики! Ай, какие ключики! Ключики-бубенчики! Нельзя молчать! Пляшут все! Внимание! Раз, два, три! Магический реализм!
Он повернулся боком и запрыгал приставными шагами: - Рич-рач, румби-бум, румби-бум, румби-бум, рич-рач, румби-бум, румби- бум, румби-бум. Та-рари-рари-рарарарам-пам, та-рари-рари-рарарам. - Он плясал, махая ногами, и, как бубен, звенела мелочь в кармане. - Рич-рач, румби-бум, румби-бум, румби-бум. Рич-рач, румби-бум, румби- бум, румби-бум. Вы-хо-ди-ла на берег Катюша... Эх! На высокий берег, на крутой… Он плясал, пока все не поплыло у него перед глазами, и тогда, шатаясь, оперся об ограду,, перегнулся через нее и отдохнул, мотая головой, разглядывая повешенные на ограду железные венки, а потом поднял голову и увидел на сосне огромный щит, на котором было написано красной краской: "Складирование мусора запрещено. За нарушение штраф". Он оттолкнулся от ограды и побрел к своему огню, все еще тяжело дыша, но огонь как-то померк, и, оглядевшись, он понял, что за тучами вверху уже начался восход и пока еще сумерки, но скоро будет совсем светло, и вот поэтому все отделилось и перевернулось. - Все стоишь,- сказал он сутулому человеку и, нагнувшись и поднеся пальцы к переносице, громко высморкался. После чего, проглотив слюну, поглядел на светлеющее небо, на мерзнущего человека в черном комбинезоне. - Надо было подержать эту идею в столе,- сказал он и, подняв свой крест, сунул его нижним концом в огонь, и долго ждал, когда тот загорится, но он не стал гореть, а только зашипел, и из него полезла белая пена и пошел пар. - Понимаешь, дело-то б чем? Не боятся ничего. Египтяне, жены... мать... жнецы. Думают: зароем в землю - и вырастет десять человек. Им же говорят: при жизни, дура! При жизни! - он постучал кулаком по лбу и махнул рукой, и закинул крест на плечо. - Эй! - крикнул он, держа одной рукой крест за мокрую перекладину, а другую засунув в карман. - Эй! Дядя летчик! Парле ву франсе? Десин муа ен мутон! - И, не услышав ответа, пошел навстречу тускнеющим фонарям. Он шел под фонарями, шел под черной крышей, спускался вниз по лестнице на обычную улицу, он шел по пустынной светлой улице и кричал: - Эй! Аще убо ревенонз а но мутон! Медам! Месье! Ревенонз а но мутон! Лесин муа ен мутон! Силь ву пле! (Вернемся к нашим баранам. Нарисуй мне барашка, пожалуйста.) - кричал он. На лицо ему садились холодные мелкие капли, возникающие из ничего. Они клубились в воздухе, как пыль, которую не видно в тени. Зато с крыш капали крупные капли, разъедавшие лед на тротуаре, а из водосточных труб текли струи, как из дул чайников, и вода пузырилась и журчала в блюдцах, вытаявших во льду, и ноги разъезжались на сером в темных пятнах тротуаре. Январь был как апрель или как январь, но в Париже. - Лесин муа ен мутон! Эй, кто-нибудь! Выходи из ящиков! Неужели все перемерли? - Пф, - треснул сзади крест, и он обернулся, и полоса дыма возникла перед ним и поплыла, распадаясь в клочья, а на льду лежала красная крошка и стала ярко-желтой, а потом погасла и исчезла, и он пошел дальше, проткнув лбом висящий в воздухе голубой огурец. - Ле конкомбр бле, - сказал он, ощущая потребность говорить по-французски, потому что все было как в Париже и даже Эйфелева башня чернела вдалеке, но какая-то чересчур голая, будто тут с нее все облетело, не выдержав морозов. - Ля Тур Эйфель ню, - сказал он и остановился, услышав далекий нарастающий гул. Что-то приближалось сзади или сверху неумолимо; он смотрел на бело-голубой киоск, мокрый от воды, стараясь запомнить. И когда уже дальше некуда было нарастать, что-то знакомое и родное лязгнуло сзади. Он обернулся и увидел смотрящий на него троллейбус. Он смотрел на троллейбус и ждал, что будет. И в самом деле: из дверей вышла девушка в тигровой шубе и прошла, не глядя на него, поскользнулась и пошла дальше, и мокрая пыль садилась на нее; прогнувшись назад, он смотрел на ее красный шарф; когда она прошла мимо, он сказал: - Ну что же вы? - Троллейбус лязгнул дверьми. - Что же вы? - сказал он, прогнувшись вперед; троллейбус загудел и задрожал, но колеса вертелись на месте, разбрызгивая воду. - Куда же вы! - спохватившись, крикнул он вслед девушке. - Почему вы не обняли меня? - Он сделал шаг, но поскользнулся и отчаянно засеменил ногами, прогнувшись назад; троллейбус смотрел на него и трясся. - Нас же не будет! Стойте! - кричал он, широко расставив ноги и прогнувшись вперед. - Так не делают! Так делают одни мытари! Да стойте! Слушайте! Я - пророк! Я - Дед Мороз! Я - Прометей! Я похитил огонь! Он сделал шаг, но опять поскользнулся и взмахнул руками; крест поехал с плеча и упал ребром, крякнув как кукла, постоял на ребре и шлепнулся плашмя в лужу, обрызгав его ботинки. Девушка оглянулась издалека и пошла дальше, закинув на спину красный шарф. Троллейбус отъехал одним боком. - Недодумано, - сказал он. И сел на корточки, обхватив голову руками, и сдавил ее изо всех сил. - Недодумано! - крикнул он в отчаянии, понимая, что не успеет. Бух-бух-бух-бух - дружно топая, к нему торопливо бежали сторожа.
Владимирское региональное отделение Союза Писателей России Владимирская энциклопедия
