Имя поэта Юрия Васильевича Мошкова дорого нам, его землякам, а его стихи не могут оставить равнодушными всех, кто любит и понимает настоящую поэзию. Живя и работая в небольшом районном городке, окруженном реками, лесами и озерами, поэт не только любовно и проникновенно воспевал многие его заповедные уголки, но и живо отзывался на острые вопросы времени, а его сердце вмещало в себя целую вселенную от цветка ландыша до «рыжей планеты» Марс.
Мошков Юрий Васильевич
Юрий Мошков родился 11 августа 1928 года в Вязниках, однако регистрация рождения произошла в Муроме: отец будущего поэта Василий Петрович Мошков хотел, чтобы сын был муромлянином. Сам он, выходец из крестьянской семьи села Петраково Муромского уезда, находился на партийной работе в Муроме. Как нередко случалось в те годы, он подвергся репрессиям, а в 1933 году его не стало. Мать, Мария Матвеевна, дочь вязниковского рабочего, переехала с маленьким сыном в Вязники и в 1935 году вышла замуж за Андрея Иосифовича Бандолина.
По воспоминаниям матери, Юра, еще не умея читать, любил слушать стихи. «Память у него была идеальная, иногда казалось, что он будет оратором. Встанет, бывало, и говорит какие-то речи. В четыре года он написал большое стихотворение, которое опубликовали в газете и передавали по радио. Из «Пионерской зорьки» Юре ответили, что он еще маленький и должен писать стихи поменьше», - вспоминала Мария Матвеевна. Учась в школе, он выступал на утренниках с чтением своих стихов, которые нравились всем, и их потом печатали в стенгазете. Отличник учебы, заядлый любитель книг, Юра помогал своим товарищам в учебе и в жизни. Был он общительным и жизнерадостным, вместе со своими сверстниками рыбачил на Клязьме, ходил в походы.
Во время Великой Отечественной войны Юра послал отчиму А.И. Бандолину на фронт свое стихотворение. Его опубликовали во фронтовой газете, и у тринадцатилетнего подростка завязалась переписка с бойцами. Их письма он потом хранил всю жизнь.
В 1944 году, после окончания семилетки, Юрий поступил учиться в Вязниковский льнотехникум, а защитив диплом, работал на льнокомбинате города Гаврилов Ям под Ярославлем сначала бригадиром слесарей, а потом техником-чертежником. Он продолжает писать стихи, его самобытный талант крепнет и мужает вместе с ним. Он находит самые лучшие струны своего сердца, чтобы воспеть людей труда: слесарей, ткачих, место, где родился и вырос: «Я ведь тоже к фабричному цеху привязан, родословная ниточка моего городка», - писал он в стихотворении «Улочка». В годы армейской службы на Урале Юрий Мошков не оставляет поэзию, и его стихи часто печатаются в армейских газетах, коллективных сборниках.
Однако молодому автору хотелось услышать мнение о своем творчестве профессионального литератора. Такой случай представился: мать Юрия показала отдыхающему под Вязниками писателю Э.Г. Казакевичу стихи сына. В письме к Мошкову писатель дал такую оценку его творчеству: «Вы стоите на правильном пути. Вам присуще ощущение современности. В стихах Ваших есть темперамент, страсть, и к тому же Вами, хотя еще несовершенно, еще только нащупывается, но все-таки уже чувствуется та необходимая техника, которая нужна в стихах, как во всяком другом деле». Сказано это было в 1953 году. А вскоре, отслужив положенный срок, Юрий Мошков вернулся в родной город и стал литсотрудником районной газеты. Беспокойную работу журналиста он сопрягал с поэтическим творчеством.
«Было это тогда, когда зав. отделом литературы и искусства в «Сталинской смене» после смерти И. Ганабина (1954) работал Мстислав Костиков. Приехали мы с Борисом Симоновым по своим литературным делам в областной центр. Как водится, наведались сначала в «Сталинскую смену» узнать, что да как. Наши стихи там не залёживались. Ждём зав. отделом. От нечего делать, из озорства, давай стихи сочинять. Сочинили и подписали их: «Людмила Трепалина». Новоиспечённое творение положили в редакционную папку. Прошло какое-то время, и, к нашему удивлению, оно было напечатано под рубрикой «На конкурс». Затем узнали, что стихи получили первую премию. Вообще-то они неплохими получились. А женщина с таким именем действительно существовала. В нашей вязниковской газете работала машинисткой. Вот такая история. Но кто в молодости не озоровал? И Пушкин, и Есенин... А женщина та на нас не обиделась. Как-никак прославилась». Серьезное отношение к поэзии привело его на заочное отделение Литературного института им. Горького. А в 1959 году во Владимире вышла первая книга его стихов «Моя улица». Это окрылило, поэта, заставило поверить в свои силы. Он с большим желанием, успешно учился в институте и с не меньшим вдохновением писал стихи.
Годы учебы не прошли даром. В рецензии на его дипломную работу сборник стихов «Под синим небом» руководитель семинара, известный критик В. Дементьев писал: «Я думаю, что мы должны не только выдать Ю. Мошкову диплом с отличием, но и рекомендовать сборник «Под синим небом» к изданию». Это была вторая поэтическая книга поэта, она вышла во Владимирском книжном издательстве в 1963 году под названием «Дым весны и лета». Высокую оценку еще в 1957 году дал стихам своего земляка прославленный поэт-песенник Алексей Фатьянов: «Честно признаться, рад и взволнован. Понравились стихи Юрия Мошкова. Сделаны уверенно». В разное время о них одобрительно отзывались Владимир Солоухин, Егор Исаев, Евгений Долматовский и ряд сотрудников центральных литературных журналов. Так, критик Т. Грушин из «Современника» писал: «Поэзия Мошкова ровна, спокойна, гармонична. В ней нет шума, звона, треска, какие свойственны некоторым современным поэтам».
Все это вдохновляло Юрия Мошкова, он много работал над стихом, начал пробовать себя в прозе. В 1965 году в Верхне-Волжском книжном издательстве увидела свет его лирическая повесть «Цветы на подоконнике».
Однако «на полпути земного бытия» судьба, бывшая вначале столь благосклонной к поэту, как будто бы отвернулась от него. Неурядицы в быту, проблемы с выпуском книг (во Владимире было закрыто областное книжное издательство ), пошатнувшееся здоровье - все это выбивало его из колеи. Но особенно больно ударил отказ в приеме в члены Союза писателей. В 1977 году Владимирская писательская организация утвердила две кандидатуры от Вязников, слово было за Москвой. Но тут нашелся тот, кому понадобилось зачем-то напомнить руководству СП историю о репрессированном отце, после чего поэту намекнули на темные пятна в биографии и в Союз не приняли. Сейчас это кажется чудовищной несправедливостью.
Чтобы как-то развеять мрачные думы, поэт ушел с головой в свое давнее увлечение - собирание книг, вел «Тетрадь книголюба», фрагменты из которой были напечатаны в «Альманахе библиофила», к сожалению, посмертно. По характеру Юрий Васильевич Мошков был человеком мягким, скромным, свои литературные заслуги никогда не выставлял напоказ. А был он уже автором четырех изданных поэтических сборников (кроме названных книг, в 1971 году увидели свет «Ночные костры», а в 1977 - «Родниковый говор»: оба сборника вышли в Верхне-Волжском книжном издательстве) и лирической повести. Юрий Васильевич охотно выступал с чтением стихов перед земляками, щедро делился с людьми своим творчеством. Конечно, он надеялся, что его литературный труд заметят, оценят по достоинству. Он давно уже ушел из редакции газеты, чтобы больше времени отдавать стихам, работал заведующим клубом, художником-оформителем на фабрике, был воспитателем и также художником-оформителем в школе-интернате, где его любили коллеги и, конечно же, дети. Там сейчас бережно хранят о нем память, собирают материалы о Ю.В. Мошкове, человеке и поэте. Он долгое время руководил литературной группой при газете «Маяк», был заядлым шахматистом, увлекался радиотехникой, рыбной ловлей, любил «тихую охоту» (в газете печатались его «Заметки грибника»). И всю жизнь он собирал книги, дома у него образовалась солидная библиотека: классика, фантастика, книги серии ЖЗЛ, словари по всем отраслям знаний, а эрудиция книголюба-энциклопедиста восхищала и удивляла всех, его знавших.
Юрий Васильевич, несмотря на все неурядицы и жизненные передряги, был полон творческих планов, но катастрофа была уже близка, и он ее предчувствовал, иначе бы не написал стихотворение «Музыканты». А только ли свою личную трагедию предсказал поэт, который в высшем своем проявлении не может не быть пророком (страна стояла тогда накануне больших перемен)?.. Можно предположить, что оно написано в последний год его жизни и является своеобразным поэтическим завещанием. МУЗЫКАНТЫ
Затерянный в океане,
обросший мохнатым илом, ржавеет на дне «Титаник» - лайнер с пробитым килем. А он, может быть, и сейчас бы отсчитывал мили морские, да вот не заметили айсберг беспечные рулевые... Корму запрокинув круто, сползал он к омарам и скатам... До смертной своей минуты играли на нем музыканты. Не думаю, чтобы лгали сердца, инструменты и ноты - спасая других, напевали мужественные фаготы...
Свои ледяные горы и нас поджидают где-то, они ведь не только в море - прости, диалектика, это. Но если придется когда-то разбиться об лед опасный, - я буду, как те музыканты, играть до последнего часа.
К большому сожалению, поэт из глубинки Юрий Мошков недостаточно известен вне своей малой родины. Сейчас в Вязниках проводятся Всероссийские Фатьяновские праздники, и мало кто знает, что у их истоков стоял Юрий Мошков. Он, может быть, первый обратил внимание на исключительность и народность песенного дара Алексея Фатьянова. Он даже посвятил, будучи студентом Литинститута, исследованию его творчества курсовую работу. Когда речь заходила о собратьях по литературному цеху, Ю.В. Мошков не жалел сил и времени, стремясь воздать им должное. Сам же, не найдя поддержки там, где ожидал ее найти, добровольно ушел из жизни. Случилось это трагическое событие 29 февраля 1980 года.
И, возможно, уместно будет вспомнить, что поэт Юрий Васильевич Мошков посвятил целый ряд великолепных стихов родному Литературному институту: «Я сдаю вступительный экзамен», «На Тверском», «Профессор Машинский снимает очки». Здесь, в Вязниках, на родине поэта, память о нем не угаснет: на доме, где жил Ю.В. Мошков, установлена мемориальная доска; проходят Мошковские чтения, было отмечено 80-летие со дня рождения поэта. Конечно, было бы справедливо, если бы мэтры отечественной литературы, преподающие в Литинституте, дали достойную оценку его поэзии именно сейчас. Очень бы хотелось, чтобы, применяя самые высокие критерии для оценки его стихов, специалисты-литературоведы определили место самобытного русского поэта Юрия Мошкова из Вязников в истории отечественной литературы. Пусть родниковый говор его стихов не затеряется в многоголосии современной поэзии. Нам он здесь хорошо слышен. Пусть его услышат и другие.
* * *
Ромашек снег и купы вязов - ах, как добра и хороша земля, которой я обязан за каждый вздох и каждый шаг!.. Она судьбу мою вершила и на характер мой давно свой отпечаток наложила, свое родимое пятно.
И перезвон березок белых, и родниковый говорок, и песня сосен корабельных — сама предтеча этих строк. Я не прилаживаюсь к моде, привычки старые храня, и стих веду на скромной ноте - негромок голос у меня. И если взять на ноту выше, - я и себе и ей солгу - земле, которой нету ближе, перед которой я в долгу.
ПЕСНЯ Читал он и вновь волновался, а вроде слова - о простом: оркестр довоенные вальсы играет в саду городском...
Негромко читал, даже тихо, и бровь выгибалась дугой, и орден алел как гвоздика, - награда поры фронтовой.
А нам-то всего девятнадцать, и разве мы знали тогда, что в песню стихи обратятся и скоро вернутся сюда.
Зима отсверкает снегами, пройдет по реке ледоход - и в парке старинном динамик нам песню его пропоет.
И станут милей и дороже - скамья под цветущим кустом, и звезды в пруду, и дорожки над памятным этим прудом, молчание лиц и акаций, и шепот застенчивых пар... Другие теперь в девятнадцать под вечер торопятся в парк.
Но сердце мое замирает, едва донесется порой с пластинки о том, как играет при звездах оркестр духовой.
И снова я с юностью вместе, и даль, как бывало, светла... Спасибо фатьяновской песне - с ней молодость наша прошла.
* * * Крутой овраг... Здесь кто-то был. Здесь поутру следы остались: вот две лыжни, как две судьбы, сошлись и вскоре разбежались. Свернула в лес одна лыжня, Другая - протянулась в город... Что тут случилось до меня? Какая приключилась ссора? Чьи судьбы - врозь? Следы молчат, и никому не разгадать их... Как метроном полдневный час в тиши отстукивает дятел.
* * * Отличники - и те робели, когда она урок вела, и пересказывали «Бэлу», держась за краешек стола.
И, собираясь в коридоре, мы ей желали бед и гроз и чтоб какой-нибудь Печорин Татьяну Павловну увез Желали мы! И как-то в марте - вовсю капель была слышна - она вошла в нарядном платье и молча стала у окна. Мы переглядывались долго, не зная, что произошло...
Ее мизинец тонкий трогал чуть запотевшее стекло.
Он на стекле оставил бледный замысловатый завиток...
Так начала она последний - мы сердцем поняли - урок.
...И, собираясь в коридоре, переживали мы всерьез, что вот какой-то там Печорин Татьяну Павловну увез.
ВЯЗ Зеленый вяз на желтом поле - такой у города был герб. Хотя у каждой колокольни вздымались рощи лип и верб. Но что там верба - жидковата, красива липа, да хрупка. А вяз стоял молодцевато, упершись прямо в облака. А если, похваляясь силой, сердито ухали грома, он прикрывал от молний синих прядильни, церкви и дома. Он прогонял и зной, и вьюгу и, как заправский часовой, свою пробитую кольчугу менял на новую весной. И вновь стоял молодцевато, и, видно был любим не зря - упругий, рослый, в три обхвата, похожий на богатыря.
ОЛТУШЕВО Олтушево, Олтушево, старинное село - под вишнями да грушами от лепестков бело. Пройду по Клязьме тропочкой, петляя в зеленя; на левый берег лодочник перевезет меня Олтушево, Олтушево, бегут к реке сады... Я соловья подслушивал у клязьменской воды. Оливковый, взъерошенный, присев на краснотал, то две, то три горошины он в горлышке катал. И вдруг - взахлеб, неистово коленце вывел он - он щелкнул, он насвистывал и душу брал в полон. Недаром Клязьме издавно на гусляров везло!.. Рассвет сады пронизывал и поспешал в село. Проснулись колокольчики, и в роздыми лугов они синели строчками лирических стихов.
КРАСАВА Меж лугами шумит дубрава, называют ее Красавой, а в Красаве, журча тихонько, пробирается речка Шехонка - в белокрыльнике и кувшинках в позолоченных камышинках, и вода в ней - темнее браги, и замшелые, как коряги,
бродят щуки по речке важно -
им считай лет по двести каждой.
А над речкой - берег нехожий,
а над речкой летают ронжи,
сипло каркает черный ворон
на осине зеленокорой.
У осины - вот это чудо! -
сыроежки размером с блюдо,
и смородина прячет под листья
сочных ягод лиловые кисти.
Поплутав тут,
на луг раздольный
выхожу я с лукошком полным,
а в глазах все стоит дубрава...
Нет, недаром она Красава!
ХОЗЯЙКИ ДОЖДЯ Не подстега, не ситничек, не шальной, не грибной -
пляшет ниточка к ниточке -
дождик льняной.
От сторонки к сторонке,
за порядком следя,
ходят цехом девчонки -
хозяйки дождя.
Прикасаются к ниточкам
пальцы чуткие их:
будет пряжа отличная,
дождь - в руках молодых.
Пусть он весело шпарит
семь часов напролет!..
Дожидаются парни
у фабричных ворот.
Вот и кончена смена -
и легки и звонки
на асфальте вечернем
стучат каблучки.
Провожают ребята
девчонок домой,
а в садах-палисадах -
белопенный прибой.
Вьются стежки средь вишен,
в туман уводя...
Скучно в цехе притихшем
без хозяек дождя.
***
Ветер по буксиру колобродит,
за кормою тормошит канат...
Ни одной звезды на небосводе -
словно все сгорели в звездопад.
Берега расплывчаты и мглисты,
неуютно стало на реке...
И тебе, наверно, снится пристань
в нашем задремавшем городке.
Тонкие морщинистые руки
ты кладешь на плечи мне опять -
тихая противница разлуки,
все-то понимающая мать.
Знаю: ничего тебе не надо,
лишь бы я вернулся поскорей...
И в дорогах дальних с нами рядом
вечная тревога матерей.
Мы за сотни верст от них, а дома
снятся им - уже в который раз -
пристани, вокзалы, космодромы:
- Ну, сынок, до встречи... В добрый час!..
***
Опять над улицей моей,
укрытой зарослями вишен,
развесил хвост бумажный змей -
изобретение мальчишек.
А день ядрен, в садах пестра
листва, пронизанная светом...
И вновь мальчишескую страсть
мне возвращает бабье лето.
И я припоминаю всех,
с кем бегал в детстве с пересвистом:
наш змей - он тоже так висел
на паутинке серебристой!
Мочальный хвост с пучком травы,
газетный лист, катушка ниток...
Друзья мои... Сегодня вы
солидно смотрите с открыток.
И каждый - в свой, конечно, срок, -
как говорится, в люди вышел,
весь мир про тихий городок,
про наши Вязники услышал...
А в поднебесье - чей-то змей,
он, козырнув под облаками,
висит над улицей моей...
А мне все кажется - тот самый.
РАДУГА Гроза умчалась,
разлохматив липы...
Опять простор открылся голубой,
и солнце снова,
точно медный слиток,
повисло над московской мостовой.
И тысячу дождинок в самосвалы,
аачнувшись,
обронили провода. ..
Но долго на асфальте ворковала
пузыристая теплая вода,
пропахшая, казалось, иван-чаем,
купальницей и ягодой лесной...
Не с просек ли заклязьменских
случайно
грозой благоуханье занесло?..
И долго-долго радуга сияла,
семь арок перекинув на восток -
как будто бы она соединяла
Москву и мой районный городок.
УЛОЧКА
Обнимают друг друга
замшелые вязы,
сладко мятою пахнет,
лопухи у ворот...
К этой улочке старой
я особо привязан -
вот откуда начало
городок мой берет.
Припадают на прясла
терны в ягодах сизых,
краснобокие яблоки
снегирями висят...
Здесь дома сохранили,
как резьбу на карнизах,
простодушный и мягкий
деревенский уклад.
Здесь автобус не ходит,
и настолько здесь тихо -
слышно, если на Клязьме
всплеснет вдруг весло...
Давним жителям улочки -
слесарям и ткачихам
по наследству семейному
перешло ремесло.
Это - улочка первых
рабочих династий,
постигавших мудреную
душу станка...
Я ведь тоже
к фабричному цеху причастен, -
родословная ниточка
моего городка.
ПТИЦЕЛОВ
Пообещал приятелю вчера
поймать щегла -
такая вот петрушка...
Натянута струною бечева,
коснется чуть -
и в западне пичужка.
Ага, летит...
Приятный голосок!
Раз - и захлопнута
ловушка глухо.
И он достал трепещущий комок
из разноцветных перышек и пуха.
Какое уж там сердце у щегла -
с брусничину,
а вот заколотилось,
отчаянно на волю запросилось,
и просьба эта душу обожгла.
С брусничину...
Велик ли вроде жар?..
Но дрогнула рука у птицелова,
он пальцы узловатые разжал:
- Ну, Бог с тобой, -
свищи на воле снова!
И западню уносит птицелов...
Что ж, вечером к приятелю он сходит:
мол, не везло,
мол, не было щеглов,
мол, постарел -
глаза теперь подводят...
ПОЛОВОДЬЕ
Вниз по реке проплыли глыбы льда,
на отмелях сшибаясь, словно кремни,
и захлестнула полая вода
заклязьменские села и деревни.
Но, как всегда, в заботах каждый день,
вот только сухопутной связи нету:
в правление артели - по воде,
в клуб - по воде, и по воде - к соседу...
А если председателя в райком
вдруг вызовут - дорогою прямою
домчит он на моторке с ветерком
и с радугой, повисшей над кормою.
В дверь постучит и строен, и плечист,
и секретарь ему ладонь протянет
и улыбнется:
- Ну садись, садись. ..
Скучаешь по делам, островитянин?
И сядут вместе, глянув на часы,
планировать зареченское лето,
и голос отбиваемой косы
послышится в апрельский полдень этот.
А к вечеру созвездьем огоньки
засветятся над зеркалом разлива -
крестьянские родные огоньки...
И застучит моторка торопливо.
ударит ветер, брызг зеленых россыпь,
и кисловатый привкус столбунцов
коснется губ, как в пору сенокоса.
*** Был у нее певучий говор
и добротой светился взгляд -
я сроду не встречал такого, -
и отвечал ей невпопад.
Робел пред нею почему-то,
глаз на нее поднять не мог...
Но вот тропа свернула круто,
блеснула Клязьма, как клинок.
На берегу душист и розов,
шиповник цвел, к себе маня.
К воде сбежала, в лодку села,
и по сиреневой реке
мелькнула лодка птицей серой
и быстро скрылась вдалеке.
Откуда, кто она такая -
спросить бы мне, да не спросил...
Кого-то тоже провожая,
уныло чибис голосил.
*** Отличники - и те робели,
когда она урок вела,
и пересказывали "Белу",
держась за краешек стола.
И, собираясь в коридоре,
мы ей желали бед и гроз
и чтоб какой- нибудь Печорин
Татьяну Павловну увез!
Желали мы!
И как-то в марте -
вовсю капель была слышна -
она вошла в нарядном платье
и молча встала у окна.
Мы переглядывались долго,
не зная, что произошло...
Ее мизинец тонкий трогал
чуть запотевшее стекло.
Он на стекле оставил бледный
замысловатый завиток...
Так начала она последний -
мы сердцем поняли -
урок.
..И, собираясь в коридоре,
переживали мы всерьез,
что вот какой-то там Печорин
Татьяну Павловну увез.
ПОРЫВ
Сажусь за стол -
и ни строки покуда...
Но вот, он, миг:
прозрачна и легка
мелодия рождается,
как чудо -
и проступает
первая строка.
Подходит ночь,
а музыка все льется...
Ей отдаюсь
до самого утра.
Не оборвать бы!
Если оборвется,
услышу я
лишь скучный скрип
пера.
***
Жил во Мстере,
склонный на проказы
богомаз
по прозвищу Рябой.
Он скучал,
когда иконы мазал
по веселой краске голубой.
И смотрели на него печально,
будто в этом был повинен он,
серыми
холодными очами
старые угодники с икон.
И не в силах удержаться боле,
никому ни слова не сказав,
он тайком угоднику Николе
голубые выписал глаза.
И - пошло...
И подхватила Мстера
новый цвет...
Его Рябой любил -
богомаз отчаянный,
который
у Николы взор подголубил.
*** Дымки витают над борщами,
благоугают голубцы...
Сложив у столика пищали,
в кафе обедают стрельцы.
А у дверей, на тротуаре,
взирая нервно на часы
и первый зной кляня, бояре
сердито кашляют в усы.
Попробуй - в очереди выстой!..
И, чтобы время скоротать,
дьячки мурлычут под транзистор:
"Орлята учатся летать..."
Под сенью липовой аллеи
ведут монахи давний спор:
кто в нападении сильнее -
"Торпедо" или "Пахтакор"?
А рядом царские невесты
и государевы гонцы
шуршат страницами "Известий",
пока обедают стрельцы.
На эту очередь с дороги
смотреть забавно и смешно:
смешались в полдень две эпохи -
снимают в Суздале кино.
***
Свернул с тропы - и сердце сжалось,
не узнаю знакомых мест:
обезображенный пожаром,
стоит полусгоревший лес.
Воздев обугленные сучья,
чернеют мертвые стволы,
и ветер ворошит беззвучно
настил из листьев и золы,
Сдувает пепел, словно вату,
то с той, то с этой головни...
И я, не раз познав утрату,
снимаю с кепку с головы.
И не унять тоски щемящей,
не побороть, не заглушить -
как будто выгорела с чащей
частица собственной души.
***
Дремлет город под небом ночным...
Тишина. Приоткрыто окошко.
Старый мастер, как врач над больным,
наклонился над хворой гармошкой.
Он лады разложил на столе,
принахмурил белесые брови
и представил, как песня в селе
оборвалась вдруг на полуслове.
Захрипела гармонь, осеклась,
жадно воздух глотнула у клуба -
и потухли огни чьих-то глаз,
и поджались обиженно губы.
Смолкла песня - и вроде беды...
Потому и торопится мастер
подлечить и мехи, и лады,
чтоб гармошка играла на счастье...
***
Пароход прошлепает, и снова
золотые звезды на реке,
да круги огня берегового,
да бревно в искрящемся песке.
Тихо, только возле поворота
плещутся на отмели язи...
И протяжно вдруг попросит кто-то:
- Митро-фан Лу-кич, пе-ре-ве-зи!
Поругает бакенщик вначале:
- Ну, кого нечистая несет?
Поворчит, а все-таки отчалит,
побурчит, а все ж перевезет.
Слышно, как вода о лодку бьется,
как Лукич орудует веслом:
- Куковал бы, парень, ты до солнца,
да, видать, счастливый - повезло...
КРЫЛЬЯ
Слова вбивая будто сваи,
гонец, с дороги поостыв,
прочел указ:
"...Повелеваю
ткать корабельные холсты..."
Колокола запели разом
над Вязниковской слободой
и в честь святых,
и в честь указа:
Петр Алексеич - царь крутой...
Станки в цехах залопотали -
и молодой российский флот,
тугие крылья обретая,
приказа ждал начать полет...
Те крылья дым боев окутал, -
рванувшись к вражьим берегам,
они свистели у Гангута
и возле острова Гренгам.
Их отражения плясали
белесой вязью по воде...
А за дремучими лесами
станки стучали в слободе.
В коптилках пламя трепетало,
давил на плечи низкий свод...
И прадеды мои устало
горячий смахивали пот. Владимирское региональное отделение Союза Писателей России
