Серафима Семеновна Заржицкая
Серафима Семеновна Заржицкая
Серафиму Семеновну Заржицкую хорошо знали во Владимире. Она была частой гостьей пионерских сборов и комсомольских собраний, ее приглашали в студенческие аудитории и заводские цеха. В нач. 80-х годов несмотря на преклонный возраст эта женщина старалась быть в гуще всех комсомольских событий, что помогало ей в публичных выступлениях. Рассказывая о времени, для молодежи ставшем давно историей, а для нее пусть далеким, но близким, — ведь человеческая память не может измерить прожитое лишь количеством прошедших лет, — Заржицкая.
Энергии ее можно позавидовать! Невероятно много раз ездила она с ребятами из владимирских школ в Волоколамск, в деревню Кашино, по смоленской земле, где проходила ее молодость, пролегали военные пути-дороги. Там ее рассказы звучали сдержаннее и убедительнее: для ребят минувшее не просто оживало в ее устах, а продолжалось в них самих, переливаясь в будущее. Открытые уроки Серафимы Семеновны Заржицкой долгое время были на памяти у многих.
Когда-то она хотела стать учительницей, но судьба распорядилась иначе — стала партийным работником. Впрочем, точек соприкосновений у этих профессий гораздо больше, нежели различий. Сразу же после войны приехала она во Владимир. Работала секретарем горкома партии, была депутатом городского Совета. На ее глазах ширился, молодел древний город, и она уже не представляет своей жизни без него. Здесь вырастали ее дети, здесь ее радости и утраты.
Вот пожилая женщина идет по городу. Ее узнают люди, приветствуют, останавливают, чтобы поделиться новостями, радостями, заботами. Да, у нее есть дар горячего оратора, но есть и дар внимательного слушателя. Вот она поднимается к себе домой; в почтовом ящике письма, их приходит по несколько штук почти каждый день. Пишут фронтовые друзья, красные следопыты из многих городов, почта приносит и новые приглашения на новые встречи. Она садится за стол, читает их, близко поднося к очкам с большими увеличительными стеклами; на краешке стола стопка чистых конвертов и писчей бумаги.
За окном восемьдесят первый год, но стоит только переставить цифры и...
По вечерам они собирались в подвале заброшенного дома, где делились скудной снедью, той, что удалось выклянчить или украсть за день. Было их пять человек: трое девчонок и двое мальчишек. Мальчишки были совсем малолетки, но умели курить, ругаться, ловко сплевывать сквозь зубы. Верховодила ими девочка лет двенадцати, широколобая, крепкая. Она была старше всех и чувствовала себя в какой-то мере ответственной за младших: кого-то поругивала, кого-то защищала, право дележки съестных припасов принадлежало ей. Ватага их сбилась в начале лета, летом жить было можно. Они шныряли по пыльной базарной площади Волоколамска, умели просить милостыню на папертях церквей, удачно прятаться от милиционера Федота, худого высокого мужчины, вечно бранившегося с торговцами.
Летом жить еще было можно, но настала осень, и жить стало невмоготу. Один из мальчишек отстал от ватаги, девочки болели и хныкали. Начались дожди, рынок стал скуден.
Они сидели в своем убежище, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь согреться, и рассказывали страшные истории про чертей с ведьмами. Последний хлеб они съели утром, а выходить на улицу не хотелось, да, в общем-то, и не имело смысла — дело шло к вечеру. За рассказами и шумом дождя не услышали, как к ним в подвал спустился милиционер Федот, а с ним человек в длинной шипели и пенсне.
— Туточки они, туточки. А я гляжу, другой день шпаны энтой на рынке нет. Ну, думаю, сгинули. — Федот причитал чуть по-бабьи, совсем не строгим, как обычно, голосом. — Они думали, что дядька Федот малины их не знает. Все знает Федот.
Человек в пенсне молчал, привыкая к полумраку. Дети, вначале всполошенные, стояли теперь перед ним спокойные и безразличные.
— Как тебя зовут? — спросил он у старшей.
— Сима. — Ответила та.
— Родители есть?
— Папки и не было, а мамка давно померла.
— Где же ты жила раньше?
— Нянькой была, потом убегла, — и девочка улыбнулась, услышав, что сказала складно.
— Ишь, какая! — Не то одобрительно, не то укоризненно сказал Федот.
— Грамоту знаешь? — снова спросил человек в шинели и пенсне.
— Знаю буквы, только складывать не могу. Аз, буки, веди, глагол, добро, есть... Дяденька, мы есть хотим.
— Ну, айда, выходи за мной, — приказал Федот и шагнул за дверь. Человек в пенсне вышел последним.
Колония для беспризорных детей называлась в духе времени: детский городок имени III Интернационала. Располагалась она в кельях Иосифо-Волоколамского монастыря за крепкими его стенами. Впрочем закоренелых беспризорников стены не останавливали. А Симе бежать было некуда. Детский городок стал ее родным домом. Шел восемнадцатый год с начала века, второй — с начала революции.
Главное, здесь кормили и учили. Учили читать и писать. Учили трудиться: в мастерских, в саду, на огородах. Бежать Серафиме было некуда еще и по той простой причине, что встретила она здесь человека, с которого захотела брать пример сразу и на всю жизнь.
Александра Львовна Катанская работала воспитателем. Педагогика была ее призванием, а начинала она учительствовать вместе с Надеждой Константиновной Крупской еще в Петербурге в воскресной рабочей школе. За ее плечами были ссылки, казематы Петропавловской крепости, жизнь, полная борьбы. Она рассказывала бывшим беспризорникам о партии большевиков, о Владимире Ильиче, о своей подруге Надежде Константиновне, о светлом коммунистическом будущем. Большевистской страстности, нравственной чистоте, высокой культуре учились у нее вчерашние бродяжки и попрошайки, а ныне ученики советской школы второй ступени. Она отдавала им свои обширные знания, материнскую теплоту. Дети тянулись к ней, как молодые побеги тянутся к солнцу.
Однажды, собрав ребят постарше, Александра Львовна показала им брошюру в серенькой обложке.
— В этой книжке, — сказала она, — речь Владимира Ильича Ленина на съезде молодых коммунистов. Давайте вместе прочитаем ее.
Читали весь вечер, вдумываясь в каждое предложение, примеряя мысли вождя к своей собственной судьбе, спорили, вспоминали пережитое, а у каждого уже было что вспомнить.
— Почему же у нас нет комсомольской ячейки? — Неожиданно возник такой вопрос. Этой неожиданности они удивились. О комсомоле знали, слышали, но имели ли они право, бывшие беспризорники, быть комсомольцами?
Александра Львовна глядела на них добрыми умными глазами.
— А как вы думаете, зачем мы читали эту замечательную книгу?
Вопрос был ясен. Где-где, а в их детском городке имени III Интернационала комсомольской ячейке надлежало быть. Серафиму Заржицкую избрали секретарем.
В укоме комсомола ее ждало разочарование. На просьбу дать характеристику для поступления в педагогический техникум ответили отказом. Она уже закончила школу, она уже больше не воспитанница детского городка, она взрослый человек, которому надо начинать взрослую жизнь. А тут! Секретарь укома, в косоворотке, стриженый под ноль паренек, горячо растолковывал ей:
— Пойми ты, товарищ Серафима, — он подглядел в комсомольский билет, — Семеновна, комсомольцев в уезде мало, с практическим опытом организаторской работы еще меньше. В текущий момент, когда мировая буржуазия и кулацкие элементы внутри страны все еще не смирились со своим поражением и еще мечтают о возврате старого строя, молодежь должна сплотиться и стать непобедимой. Так что отпустить тебя учиться мы пока не можем. Потом дадим характеристику, а сейчас нет. Мы направляем тебя в село Кашино для организации комсомольской ячейки. Сочувствующих там много, а вожака нет. Кандидатура твоя обсуждалась, возражений не было.
— Ладно, поеду, — сказала она, подумав, — только про мировую буржуазию ты того, гнешь, товарищ. Шикарно больно выражаешься. Ты бы попроще, а?
Паренек немного смутился:
— Понимаешь, очень надо в Кашине быть комсомолу. Село, можно сказать, на всю страну известно, Ильич там электростанцию открывал, а в комсомол мы там молодежь не собрали.
Откажись она тогда, сумей настоять на своем, и вся жизнь сложилась бы иначе. А иной жизни ей не надо.
Потом во многих анкетах Заржицкая будет писать: член ВЛКСМ с 1921 года, член КПСС с 1928 года. Позже ее комсомольский билет хранился в Кашинском музее. Ее призвание отныне — партийный работник. Неправда, что опыт приходит с годами — опыт приходит с делами. Большие дела — большой опыт, маленькие — малый, а то и вовсе никакого. Ей везло на встречи с большими и интересными людьми. В тридцатые годы она была парторгом строительства нового ЦАГИ (Центрального аэрогидродинамического института), ныне город Жуковский. Здесь велось сооружение большой аэродинамической трубы для испытания новых типов самолетов. Стройка была ответственной. Андрей Николаевич Туполев почти каждый вечер звонил ей по телефону из Москвы, справлялся о делах. А дела не всегда были блестящи.
В одном из таких разговоров Заржицкая сказала Туполеву:
— Приезжайте срочно, Андрей Николаевич, без вашей помощи не обойтись.
— Что случилось, Серафима Семеновна?
— Приезжайте. Нужно народ отпропагандировать.
— Как, как? — поперхнулся Туполев в трубке.
— Да очень просто, все в Комсомольск ехать собрались.
— Хорошо. Завтра буду в семь утра.
Строился Комсомольск. Газеты звали туда. Лучшие молодежные бригады бетонщиков ЦАГИ упаковывали чемоданы: возводить город юности на далеком Амуре считалось престижным. Заржицкая не спала ночь, к семи часам утра собрала народ. На всю жизнь запомнила парторг стройки этот митинг. Туполев говорил взволнованно и страстно, но как-то очень просто и душевно о необходимости в кратчайшие сроки пустить аэродинамическую трубу, о том, что энтузиазм не должен быть стихийным, но может и должен быть разумным и хорошо организованным. Своей речью, нет, не речью — беседой, высокой правдой и доверительностью он сумел переломить настроение. Каждая молодежная бригада выделила своих представителей на строительство Комсомольска, остальным хватило работы здесь. Искусству убеждать училась Заржицкая, молодой парторг, у таких людей перенимала опыт. В годы войны цены ему не будет.
Для всех советских людей, кто пережил войну, 1418 ее дней от 22 июня 1941 года до 9 мая 1945 года, воспринимаются как нечто цельное, единое, грозовое. И какие бы воспоминания не озаряли память, два дня главенствуют над всем. День начала войны, день ее окончания.
Партийный актив Саратовской области был назначен на воскресенье: время было дорого, дело шло к уборке урожая, и разговор в основном велся о нем. Заржицкая работала в то время в аппарате Энгельсского горкома партии. Здесь же работал и ее муж Георгии Ростиславович Брант, тоже партийный работник.
После доклада в президиуме произошло какое-то замешательство, и тревога передалась в зал заседания. Война! В общем-то, ее ждали, к ней готовились, но война, как смерть, неожиданна. Повестка собрания партийного актива была изменена. Еще утром, не собираясь выступать с высокой трибуны, она попросила слово. И женщине, и матери — как ненавистна была ей война! Но если будет нужно, мы, женщины, наденем военную форму и встанем в строй, сказала она тогда. Вскоре слова ее сбылись. Нужно. И на войне Заржицкая политработник: агитатор, парторг батальона, замполит полка.
— Товарищ капитан, красноармейцы просят вас сказать слово. — Окликнувший ее солдат был бледен, как полотно, губы и подбородок его дрожали.
— В чем дело? — спросила она. Только что закончился бой, немцы отступили, и она, пообещав написать заметку в дивизионную газету, расположилась за поваленной сосной с планшетом на коленях.
— Пойдемте, это недалеко.
Он подвел ее к немецкому блиндажу, возле которого толпились бойцы. Она спустилась вниз и пошатнулась. К стене блиндажа был прибит окровавленный человек. В самое сердце вогнан штык с лоскутком серой материи. Нет, это не лоскуток, это комсомольский билет.
— Снимите его, — сказала она, почувствовав, как у нее заныли ладони, — похороним в братской могиле.
— Красноармейцы! — воскликнула вдруг. — Вы просили сказать слово? Но разве теперь нужны слова?! Нужны ваша ярость и храбрость, меткие пули и твердая рука, чтобы гады и палачи узнали, как умеем мы мстить, и нашли здесь свою смерть.
Билет был пропитан кровью, но все удалось прочитать: Владимир Ильич Октябрьский. Красноармеец был не из их части, но замполит долго сидела над рапортом в Главное политическое управление. Рапорт вместе с билетом она отправила в Москву. Через много-много лет она увидит его снова в музее Советской Армии.
Пути войны неисповедимы. Однажды, будучи в одном из танковых полков, куда она приезжала вручать партийные билеты, ее попросили задержаться. Сейчас придет пополнение, объяснили так, хотелось бы, чтобы вы познакомились с ним сразу. Колонна уже на марше.
Действительно, ждать пришлось недолго. Скоро послышалось урчание тяжелых машин, и вот они уже выстроены в линейку на опушке леса. Обратил на себя внимание один танк, выкрашенный серебряной краской.
— Это что за демаскировка такая, — возмутился начальник штаба. — Вызвать командира танка. — Командиром оказалась женщина, и начштаба, приготовившись к сильным выражениям, прикусил язык. Дело объяснилось просто: в рембате, откуда пришел танк, бойцы решили угодить его командиру и «попудрить» машину под цвет пыли очень дорогой краской.
Так Заржицкая познакомилась с Марией Васильевной Октябрьской. Что-то сразу потянуло их друг к другу. Но в этот день поговорить им как следует не удалось. Зато потом, бывая в расположении танкистов. Заржицкая всегда встречалась с Марией Васильевной. Октябрьская была женой кадрового офицера, погибшего в первые дни войны. Сыновья ее тоже были на фронте, и Мария Васильевна, отдавшая все свои сбережения в фонд обороны, умевшая водить автомобиль и трактор, убедила военкомат отправить ее на фронт. Воевала она дерзко и удачливо. Старший сын пропал без вести, и Заржицкая сказала:
— Не пропал, Маша, кажется, я знаю, как он погиб...
Горькими были их слезы в тот вечер, тяжелым расставание.
Замполит возвращалась к себе в часть верхом на послушной кобылке Ласточке, думалось о своих детях, о муже. Через несколько дней она узнала, что Мария Васильевна погибла, а чуть позже — о том, что отважной танкистке было присвоено звание Героя Советского Союза.
Война для нее кончилась на Эльбе. 9 мая союзники устроили прием для офицеров Советской Армии. Было шумно, было поднято немало тостов за победу, за боевое оружие. Кто-то из американских офицеров, увидев ее с боевыми наградами, предложил выпить за женщин на войне. Все высоко подняли бокалы.
— Нет, я не согласна, — сказала она. — Женщина и война — это противоестественно. Лучше — за женщин без войны. За женщин и мир!
Под окнами ее дома детский сад. Весной и летом гомон детей наполняет двор, залетает в комнаты. Детский щебет ни с чем не сравним, он как вечная и великая песня. Растет новое поколение, которое переступит через порог века и тысячелетия. Время спрессует годы и века... И когда-нибудь досужие историки скажут обо всех нас: они жили в двадцатом веке, когда была Великая Октябрьская революция и две страшные мировые войны. Обо всех: и об этой женщине, сидящей над письмами, и мальчишках, бегающих во дворе.
Работала во Владимире секретарем горкома партии.
Георгий Ростиславович Брант и Серафима Семеновна Заржицкая. 1945 г.
Источник: А. ЗАРЕЦКИЙ. Далекое близкое
Владимирский край в годы Великой Отечественной войны
|
