Михаил Ефимович Лавров
Родился я 6-го января 1839 года в селе Торках, Суздальского уезда, от пономаря того села Ефима Яковлевича Лаврова и Анны Артемьевны. Родители мои были люди бедные и многосемейные, а приход один из бедных и, в добавок, священники того села были люди слабые (Священником был зять моего отца о. Михаил Герасимович Алякринский, а потом зять о. Михаила — о. Иоанн Устинович Виноградов. Свящ. Алякринский, будучи заштатом с 1858 г., умер в 1861 г., а зять его, с 1858 г., свящ. Виноградов умер в 1880 году.), а потому и доходы были самые пустяшные. Тяжела была жизнь моим родителям, особенно когда нас двое стали учиться в Суздальском училище, но они не отчаивались, а последние крохи собирали и доставляли нам необходимое. Спасибо им!.. При такой бедственной обстановке я учился, кончил курс Семинарии и произведен во священника. И вот, как моя жизнь текла — расскажу, что упомню, по порядку.Жизнь моя до 7-летнего возраста Эта младенческая жизнь моя, насколько помню, была самая приятная и блаженная. Я, как первенец у родителей, был любимцем их; меня любили и все родственники отца и матери, особенно же матери, так что я больше находился у них, чем дома, и к ним очень привык, но родственников отца я очень не смел, и беда моя была, если мне приходилось когда быть у них в гостях; я у них был как-то не в своей тарелке, что называется.
Друзьями и приятелями моей младенческой жизни были крестьянские дети села Торок: Михаил Сезонов, Дмитрий Зеленин, Антон Быков и Никифор Сетров, а самым близким и задушевным моим товарищем был отставного фельдфебеля Ивана Алексеева сын Адриан, которого мать была дочерью дьячка села Иванькова, а моя мать — дочь пономаря того же села. Адриан был нрава тихого, скромного и он во всю жизнь мою до поступления во священники был моим задушевным другом, с которым я любил проводить наедине каникулярное время. Мы были как бы одного характера, не любили ходить на гулянья, а любимая наша прогулка была в поле, а занятие — чтение книг и душеспасительные разговоры.
Жизнь моя от 7 лет до 10, до поступления в училище Когда исполнилось мне 7 лет, родители задумали обучить меня грамоте. Родитель мой не был способен к этому занятию и попросил свояка своего, а моего дядю, села Иванькова пономаря Федора Ивановича Добронравова обучить меня читать и писать. Тяжела моя жизнь была, доколе я учился у него. Учитель мой был старинных правил; о звуковом методе в то время и понятия не имели. На первых порах засадил он меня за азбуку. Целый день с утра до темной ночи и даже вечером поздно все я твердил «азы» и это затверживание продолжалось несколько дней, которые казались мне годами. Наконец я одолел азы и принялся за двойные: «ба, ва, га» и т. д. Ходом я пошел по этим двойным, только без малейшего понятия о них, и учитель мой не в состоянии был растолковать мне мое бормотанье и приложить его к делу. Машина была устроена и только как заведут ее, пошла писать. Принялись за склады: «Азъ земля ер-ъ — азъ». Долго я бился, но наконец добился до того, что всю эту хитрую страничку наизусть выучил, конечно опять без всякого понятия об выученном. Принялся учить под титлами; эти страницы азбуки были, так думаю, в тысячу крат труднее египетской работы. Но и это победил и выучил наизусть, как свои пять пальцев. Начал учить «оксию исо варию...», и не знал я — что это такое, и сам премудрый учитель не мог растолковать мне эту мудрость. Наконец выучил и азбуку. Слава Богу! Принесли мне часовник, раскрыли передо много его, и я хоть бы слово мог разобрать в нем; темным лесом показался он мне. Выучил и часовник, раскрыли передо мной Псалтирь, я и в ней затруднился; очень хитра она мне показалась, но механика взяла свое, я начал читать уже без складов, как прежде в азбуке и часовнике, а толком. — Уча псалтирь, меня принялись учить писать; учителем письма был мой родной дядя по матери, бывший тогда семинаристом, а теперь диаконом села Ярышева Суздальского уезда близ посада, Дмитрий Артемьевич Беляев. Он во время вакации и выучил меня мало-мальски владеть пером и чертить разного рода каракули — элементы букв и заставил меня учить Священную Историю наизусть. Благодаря Бога, я обладал довольно порядочною памятью и выучил наизусть более; половины Истории, опять конечно без понятия. Нужно сказать, в то время и в училищах преподавалось учение бестолково, механически. Моими механическими успехами утешались учителя, а более всего родители.
Наука так надоела мне и омерзела, что я не знал как дождаться бывало когда отпустят меня из Иванькова в Торки, и рад-рад когда пойду домой, и я уж не иду, а просто лечу; за то обратно из Торок с большими слезами и с болью в сердце возвращаюсь к учителю. Не забуду я случай, как я горячо, среди дороги от Иванькова в Торки (в 5 верстах расстояние), со слезами на коленах взмолился Богу. О чем вы думаете? А вот о чем, чтобы Иваньково сгорело... Вот как оно насолело мне. Письмом и Историей закончилось мое домашнее образование; я стал готовиться к поступлению в Суздальское Духовное Училище. Это было в 1848 году.
Жизнь моя в Суздальском Духовном Училище с 1848 по 1854 г.
В Торках у священника о. Михаила был сын, и сын единственный, Иван, мне двоюродный брат, и у дьячка Дмитрия Васильевича Широкогорова был сын тоже Иван. Эти два Ивана уже учились в Суздальском Духовном Училище и учились очень плохо. Во время вакации, после которой я уже был определен в училище, эти Иваны таких страхов наговорили мне об училище, что я боялся его как медведя.
Наконец настал час ехать в Суздаль: родители мои поплакали, как водится, просили меня учиться хорошенько и повезли; я же не знаю и сам почему не выронил из глаз ни слезки, меня что-то интересовал Суздаль. Приехали в Суздаль; отец мой отправился со мной к соборному псаломщику — пьянице, но умному, написать к Смотрителю (Смотрителем тогда был Иеромонах Амфилохий, кандидат Академии, после епископ Угличский, сконч. в 1893 году. Инспектором — кандидат Академии Павел Иванович Цветков, умер в 1852 г. Помощником Инспектора Алексей Васильевич Чижов, студент Семинарии.) прошение о принятии меня в училище. Принялся он писать, но я по обычаю своему стал чертить пальцем по лавке, как бы писать, а он, заметив это, сказал: «ну, видно, этот будет писака». По прошению принят я в училище и отец меня поставил на квартиру к Пятницкому дьячку Ефиму Абрамовичу Архангельскому.
Не легко мне было на первых порах свыкаться с семинарской жизнью, но время свое берет, Я нашел себе в новой семье друга — это ученика низшего отделения Никиту Левитского — дьяконова сына из села Кибергина. Он был такой добрый, я полюбил его как родного брата, с ним спал вместе на одном войлоке и под одним одеялом. Старшими товарищами по квартире были: Артемий Малинин, ныне села Елец, Юрьевского уезда, священник, Александр Архангельский, ныне священник села Теньков того же уезда, Михаил и Василий Виноградовы села Тетерина священнические дети. Михаил, исключенный из низшего отделения училища, ныне Иеромонах Боголюбова монастыря, а Василий, исключенный же из высшего отделения, поступил в свет. Материальная обстановка моя была скудненька.
В первый раз являюсь я в училище, переступаю порог 1-го класса и сажусь за стол. Родичи мои Иван Лавров и Иван Широкогоров, как уже обнатурившиеся ученики, пришли ко мне в класс и посадили меня самовольно за первым столом. 2-го класса учитель во время вакации от холеры помер и место его заступил учитель 1-го класса о. Андрей Ив. Виноградов (умер 18 апр. 1860), а место учителя 1-го класса было вакантное, а потому за неимением учителя мы все, поступившие в 1-й класс, сидели во 2-м классе со второклассниками, в числе коих нашелся мне двоюродный брат, села Парши священнический сын, Николай Лавров, с которым я почти и незнаком был прежде. Он обласкал меня и питал ко мне родственную дружбу. Учителем 2-го класса был священник Козьмодемьянской церкви о. Андрей Иванович Виноградов. Не более двух — трех недель прошло, как в 1-й класс прислали учителя Студента Семинарии Александра Васильевича Невского. Мы первоклассники отделились от второклассников и перешли в свой класс к новому учителю. Учитель был из умных; пошло наше учение своим чередом.
Окончили первую самую трудную и долгую треть рождественскую, отпустили нас домой на Рождество Христово. С каким восторгом я отправлялся домой, и описать не могу. Приезжаю домой, меня встречает мать, братья младшие: Иван, ныне дьячок села Крапивья, и Дмитрий. Как мне все было приятно и интересно дома. Явились ко мне мои друзья крестьянские дети и первый явился душевный мой друг Адриан. Попович и дьячков сын предо мной гордились и не хотели со мной ничем заняться, даже играми.
Прошло, или лучше, пролетело это дорогое и приятное домашнее время, настала минута ехать опять в училище. Сердце замерло, но предчувствовал я некоторого рода отраду, что и оправдалось на самом деле. Явившись в первый раз в класс после Рождества Христова, мы выслушали пересадный список, где я записан под 1-м №. Этот успех моего учения очень обрадовал бедных моих родителей, и они еще более полюбили меня, жалели меня заставлять что либо делать, что много повредило моему физическому здоровью впоследствии. Они так и думали, что я буду священником и мыслили, что работа для священника излишнее дело, в чем много ошиблись; меня же самого успех учения много ободрил и я стал поживее и смелее; для моих же родичей Ивана Лаврова и Ивана Широкогорова мой успех был нож острый в сердце; так думаю потому, что они, не знаю за какую вину, пришли ко мне в класс и высекли меня как хотели. Самоуправство в тогдашнее время со стороны учеников высшего класса над маленькими было в ходу. Конечно я тогда поплакал, — и все...
Не забуду я любовь ко мне учителя Александра Васильевича Невского (А. В. Невский в 1859 г. был определен священником в с. Пестяки, Гороховецкого уезда, и там скончался в 1872 году.). Однажды он, учитель, велел мне прийти в нему в квартиру вечером. Квартира его, в доме Ал. Ив. Сарментова против самого училища, была довольно далеко от нашей квартиры; я за обязанность считал исполнить приказ своего учителя; иду, но не знаю зачем, иду и боюсь, но вместе и рассуждаю, что я ни в чем не виноват пред ним, следовательно нечего бояться. Прихожу в квартиру в долгом тяжелом тулупе; порог его квартиры был высокий, и я, запутавшись в тулупе, упал через порог и довольно сконфузился. Учитель с хозяином пьют чай (Чай для меня был редкость по бедности родителей и родственников. Расскажу курьезный случай. Как-то во время вакации я с братом Иваном, посещая родных, пришел в село Иваньково к дяде, своему первому учителю, а тетка нам была крестной. Они сенокосили. Поздоровались, крестна и посылает нас домой, велит нам там напиться чаю, который у ней заварен в горшке и грелся в печке. Пришли; нашли чай в горшке и сахар, но чашек не могли найти, да их и не было; принялись мы хлебать его ложками и выхлебали. Приходит крестна и спрашивает: «пили ли чай?» Я ответил: «пили, только что-то от чаю репой пахло», — говорю я; в репном горшке заварили чай-то. Вот как жилось бывало!) и меня посадили, обласкали меня, напоили меня чаем, дали мне два больших кренделя и с миром отпустили, приказав девице проводить меня до квартиры. Я, пивши чай в тулупе, очень вспотел; поднялась в тот вечер сильная погода, и я дорогой простудился, утром у меня высыпала на лице и теле сыпь. Этот же учитель несколько раз приглашал меня к себе на квартиру, но не знаю почему мне не пришлось сойти к нему. Эти два факта свидетельствуют, что я был любимым учеником его.
Прошел учебный год, настал публичный экзамен и я награжден был книгою за успехи и благонравие и переведен во 2-й класс под 1-м №. Такие успехи и книга от Начальства привели в восторг моих родителей. Вакация проведена была весело. Настал другой год моего учения, 1849. Во 2 классе, в который я не без трепета вступил, пошла другая обстановка и новый учитель священник Андрей Иванович Виноградов. Он был человек строгий и мы довольно боялись его. И во 2-м классе я учился также как и в 1-м и опять я переведен в низшее отделение под 1 № и награжден на публичном экзамене книгой, и тоже был любимым учеником и этого учителя. Дьяческий сын Иван Широкогоров был исключен из высшего отделения, а Иван Лавров был оставлен в высшем отделении на повторительный курс.
С 1850 года я стал учиться в низшем отделении. Учителями этого отделения были: Алексей Васильевич Чижов по Латинскому языку и Арифметике, а по Греческому языку, Катихизису, церковному уставу и нотному пению бывший учитель 2-го класса свящ. Андр. Ив. Виноградов, переведенный в низшее отделение на место уволенного от должности учителя соборного священника Косьмы Ивановича Смирнова. Учение в низшем отделении было довольно трудно. Здесь преподавались и Латинский с Греческим языки и Арифметика, тем более трудно, что я был из числа так называемых младших, так как я был отдан в училище в курс и я проучился в низшем отделении только два года, а кто был отдан не в курс, тот учился три года. И так я нагнал своего родственника двоюродного брата Николая Лаврова в низшем отделении. В первый год мы младшие робели перед старшими, но по прошествии года нас всех перетасовали и составили один список, где я оказался под 2 №.
В последний год моего учения в низшем отделении учитель священник о. Андрей Иванович Виноградов велел мне ходить к нему каждый вечер для занятия с его сыном Петром Виноградовым, который теперь в Университете Профессором (П. А. Виноградов, по окончании курса в Москов. Университете в 1869 г., был учителем, а теперь инспектор 3-й Москов. гимназии; ни доцентом, ни профессором Университета не был.). В это время жизнь моя была самая хорошая. Выучивши свой урок, отправляюсь я к учителю на кондицию, где пью чай и ужинаю и в добавок ко всему этому получаю в награду две или три копейки. В тогдашнее время это было верх счастия.
Проучившись два года в низшем отделении, в 1852 году я переведен в высшее отделении под 2 № и награжден книгою на публичном экзамене, а священнический сын Иван Лавров был исключен из высшего отделения после повторительного курса. Не забуду я как мне завидно было на него, когда ему из дома пришлют сдобных пшеничных лепешек, а мне только ситников. Хочется, хочется поесть сдобной лепешечки, а он не дает, скуп был. Он несколько времени стоял со мной на квартире и я однажды удостоен был от него пожертвованием сдобной лепешки за уход мой за ним, как больным.
Перешел я в 1852 г. в высшее отделение. Здесь опять все новое и предметы и учителя. Смотритель Иеромонах Амфилохий произведен был в сан Архимандрита и назначен в Борисоглебское Ростовское училище в Настоятеля монастыря и Смотрителя училища. Инспектор наш Павел Иванович Цветков помер, и было у нас в училище безначалие. На должность Смотрителя прислан к нам Магистр Академии Евгений Федорович Сретенский, человек умный и дельный. Во время его смотрительства Суздальское училище, бывшее в поношении у всех, как бывало в древности г. Назарет, процвело и пошло вперед. При нем учение совсем переменилось, он стал требовать от учеников не буквального зазубривания уроков, а сознательного и разумного знания. Вместо Инспектора Цветкова тоже поступил Кандидат Академии Иван Кузьмич Кузнецов. Завелась при них при училище библиотека, из которой стали нам выдавать книги для чтения и требовать результата чтения. Учился я и в этом отделении хорошо, только мне было гораздо потруднее, чем прежде, так как со мной уже учился брат мой Иван, о котором я имел большое попечение. Квартировал я во все пять лет на одной квартире у вышеозначенного дьячка Ефима Абрамовича Архангельского, но на последнем году моего учения в Суздале я перешел на квартиру к Пятницкому диакону Василию Кузьмичу Лепорскому.
Ученье шло своим чередом. В конце учебного курсового 1853/4 года донесся из Владимира слух, что в наше училище приедет ревизор. Но кто? Неизвестно. Ужасно боялись мы Сердцева (Иосиф Трофимович Сердцев, род. в 1812 г., был преподавателем Владимирск. семинарии до 1864 г.; скончался в Москве, будучи протоиереем, в 1884 году.) да Ж... (профессора Семинарии, отличавшиеся строгостию): сердце замирало у нас от них. Вдруг получаем верное известие, что в наше училище назначен ревизором Ректор Владимирского училища Кафедральный Протоиерей Федор Михайлович Надеждин (умер в 1876), человек добрый и снисходительный. Отлегло у нас на сердце, мы встрепенулись и стали спокойно ждать к себе ревизора, утешаясь тем, что после вакации не будет нам экзамена в Семинарии, а это ужасно тягостно для учеников. В конце июня приезжает к нам давно ожидаемый ревизор. Сердце екнуло, но не смутилось. Начались экзамены. Ревизор обращался с нами ласково и мы полюбили его как отца своего, без страха шли к столику экзаменаторскому. На всех экзаменах мне пришлось ответить хорошо.
Экзамены кончились, ревизор уехал; начальство наше занялось приготовлением к публичному экзамену. Лучшим ученикам всех классов дали разного рода уроки или статейка для публичного испытания. Мне тоже, как лучшему ученику, дано из русского языка приготовить стихотворения: «Что ты спишь мужичек»; «Ну, тащися Сивка» — (Кольцова); «Квартет» (Крылова) и «Сиротка». Не было у нас заботы о казенных уроках, одна забота — получше выучить статейки и отличиться на экзамене. Учителя и Смотритель обращались с нами ласково, под час и шутили (что в наше время считалось редкостью); мы ходили к ним для репетиций. Наконец желанное время — публичный экзамен наступил. Все наше начальство явилось в форме и на экзамен прибыли о. Архимандрит Спасского монастыря Амвросий, Городничий и некоторые светские аристократы г. Суздаля; не мало было и духовенства, интересовавшегося экзаменом. О. Архимандрит председательствовал. Вызван был и я для прочтения стихотворений. Обладая даром произношения, я, читая стихотворения, заинтересовал всех и Городничий просил меня повторить чтение, что конечно я с удовольствием и исполнил. По окончании экзамена о. Архимандрит стал нас дарить приготовленными для сего книгами, и мне подарено было три книги: Катихизис, Арифметика Буссе и Священная История. Восторга своего от этих подарков теперь и описать не могу, а какова была радость у моих родителей? По окончании публичного экзамена был прочитан переводный список, в котором я значился под № 3-м; мы, простившись с наставниками, особенно с умным Смотрителем, поблагодарив их за их воспитание и взявши билет, отправились с великою радостью домой. Дома я встречен был родителями с большою радостью, и когда у меня увидали три книги наградные, заплакали от радости. В продолжение вакации почет мне был от всех родных хороший. Но день за день, неделя за неделей, подкатилось незаметно время отправки в незнакомый город Владимир в Семинарию. Помолясь Богу, простившись с матерью и малыми братьями и сестрой, я с родителем своим и братом Иваном, которого хотелось мне перевести во Владимирское училище, но не пришлось, отправился во Владимир.
Жизнь моя во Владимирской Семинарии с 1854 по 1860 год
Приехал я во Владимир, как в темный и незнакомый лес, — никого и ничего не знаю. По счастию моему во Владимирском училище учились мои двоюродные братья Владимир и Григорий Георгиевские (Владимир — диакон села Великого — помер, а Григорий за дурное поведение лишен духовного звания.) — дети моего дядюшки и о. крестного, села Михалкова священника Ефима Тимофеевича Георгиевского. С ними я, как родственник, познакомился, но это близкое знакомство впоследствии послужило мне в большой вред.
Предлагались мне две квартиры: одна с двоюродным же братом, моим сотоварищем Николаем Лавровым, где большим в квартире был хороший ученик богословского класса Петр Васильевич Доброхотов — бывший ученик Суздальского училища и двоюродный брат Николаю Лаврову, значит и мне несколько сродни; другая — с братьями Георгиевскими, где было два ученика богословии: Иван Акинфыч Лебедев и Николай Архангельский (Лебедев и Архангельский чрез год поступили по своему желанию в военную службу.). Несчастная судьба решила мне быть на квартире с Георгиевскими. В квартире было нас только 5 человек: два богослова, я — оратор и двое Георгиевских, учеников училища; старший Владимир Георгиевский оставлен был в высшем отделении на повторительный курс. Квартира наша помещалась в мезонине мещанина и башмачника Агапова и была очень тесна. Товарищей по классу со мной не было; братья мои занимались шалостями, а старшие картежной игрой с вечера до утра. Дело мое плохо. Слово Божие говорит: тлят обычаи благи беседы злы, и со избранными избран будеши и со строптивыми развратишися. Так случилось со мной на опыте.
В Семинарии было три реторических отделения и я определен был в 1-е отделение реторики и был представителем Суздальского училища. Учителем реторики — главного предмета — был Алексей Иванович Розов; учителем православного исповедания — Священник Павел Абрамович Прудентов, учителем греческого языка Магистр Академии Михаил Иванович Флоринский (Архимандрит Митрофан), учителем латинского языка и всеобщей истории Магистр Академии Александр Иванович Хитрово (недолго), после его Александр Михайлович Сперанский; учителем алгебры и геометрии Николай Яковлевич Дубенский (А. И. Розов, П. А. Прудентов, А. М. Сперанский — скончались будучи священниками в г. Владимире, М. И. Флоринский (архимандрит Митрофан) умер в Суздале, а Н.Я. Дубенский — в г. Судогде.). При таких наставниках началось мое учение. Ректором Семинарии был Архимандрит Платон 1-й (Платон (Фивейскин) был ректором Владимиpской духовной семинаpии с 3 декабря 1852 по 30 апреля 1856 года. Скончался архиепископом Костромским 12 мая 1877), Инспектором Архимандрит Виталий.
Наставники особенное внимание обращали на первых учеников каждого училища. Не посчастливилось мне учение в начале; занимался я плохо, да и не с кем и некогда и не почему. Причин тому много.
1. Я был глух и не мог ничего слышать, о чем толкует наставник. Был я в горячке, еще бывши учеником училища; бабушка моя родная Аграфена Федоровна — мать моей матери — после болезни затащила меня в жаркую печь попарить; после такого пару я совсем оглох и не мог недели две ничего слышать, потом уже слух несколько раскрылся и я навсегда остался довольно глухим. 2. Товарищей, с которыми бы мог я заняться уроками вместе, не было. 3. Истории всеобщей по недостатку средств не имел вовсе, а записки по реторике писал сам, что отнимало очень много времени, только и имел я свою книгу Православное Исповедание. 4. Заниматься особо по тесноте и не удобству квартиры было нельзя, при том же с раннего вечера во всю ночь была картежная игра. Наша квартира была сборным пунктом картежной игры; к нам собирались играть кончившие уже курс, как теперь помню: А. П. Пр—ский (священник села В—на Суздальского уезда), Федор Федорович Нечаев (бывший священник села Ильинского, умер в 1880), потом ученики богословия: М. И. А. (священник с. Петровского) и Евгений Петрович П., сын какого-то протоиерея. Мои же братья тоже была первые шалуны, и они тоже принимали участие в игре. Что мне было делать с такими обстоятельствами? Бывало до вечера заберусь куда-нибудь в угол на дворе, доколе тепло, да и учу урок, а вечер придет, глазею на картежную игру. Придет утро, нужно идти в класс, у меня же и урок не учен, и сочинение — период — не писано, а если и писано, то никуда негодящее, кое-какое. Писать сочинения для меня было делом новым, так как нас очень мало заставляли писать в училище. Итак я — представитель Суздальского училища — был плохой ученик. Наставники недоумевали, что бы это значило, что первый ученик Суздальского училища очень плохо учится. Я же молчал, но видел свою гибель и гибель неминуемую — исключение из Семинарии. Жутко мне было. К концу рождественской трети наставник реторики поставил меня в списке в конце 2-го разряда, истории и латинского языка — в начале 3-го разряда, только по Православному Исповеданию я значился в списке под 2 №. Какая разность!.. Пришел экзамен. Пред экзаменом учитель Истории Хитрово публично в классе высказал, что я на всех учеников надеюсь, не надеюсь только на Лаврова. Обидно мне показалось, да и горько; но сам виноват. На экзамене же случилось так, что я только один из всего класса ответил, а прочие все, что называется по семинарски, срезались. После экзамена приходит в класс Хитрово и говорит: на кого надеялся — не ответили, а на кого не было вовсе надежды — ответил лучше всех; занимайся Лавров, я тебя высоко посажу. Это для меня было утешением.
Хорошим ответом на экзамене дело мое немножко поправилось, но вижу я, что могу скоро погибнуть и решил в уме после Рождества Христова непременно сойти с квартиры и попроситься к Петру Васильевичу Доброхотову, где квартировали два реториста: двоюродный брат Николай Лавров (Лавров Николай чрез год из философского отделения за худое поведение был выключен лично самим Архиереем.) и Павел Новосельский (священник села Григорова), но они оба учились во 2-м отделении; поэтому тесного товарищества у меня с ними не было. Впрочем на новой квартире мое учение пошло лучше. Петр Васильевич не редко поправлял мои сочинения. Спасибо ему! Я начал учиться ровненько, из плохих-то повыбился, но к хорошим еще не пристал. Так прошел весь год. Страшил меня годичный экзамен. Лекции учил я плохо, сочинения не совсем хороши. Наступил экзамен по главному предмету — реторике. Ректор Платон (строгий, нервный человек), пришедши в залу, велел нам написать хрию простую на тему: «ученики Семинарии должны вести себя также, как Апостолы в Сионской горнице», и сам стал вызывать последних учеников по реторике (учебнику). Что мне было делать? Писать ли хрию, или просматривать реторику, так как я был по спискам на средине. Положение затруднительное. И в реторику посмотрю, и попишу немного, но то и другое плохо у меня клеилось; видно — по пословице, за двумя зайцами погонишься, ни одного не догонишь. Растерянность моя кончилась, когда Ректор оставил экзамен по реторике и начал вызывать первых по сочинению. Тогда уж и сосредоточился я на сочинении: попишу, попишу да зачеркаю; наконец очередь доходит и до меня, — меня инда в пот бросило, когда ректор сказал по списку — Лавров и проч. Выхожу и несу с собой измаранную бумагу, начинаю читать свое сочинение; сочинение понравилось ректору, а особенно понравилось мое произношение и он тут же заставил меня тем же произношением прочитать «Слово о пьянстве», которые мы, все ученики семинарии, обязаны были, по распоряжению Ректора, выучить наизусть. Я же выучил, но не все (оно очень длинное); как на беду заставил читать последнюю часть его, которой я не знал. Он потом заставил меня прочитать 1-ю часть, я прочитал, и ректор остался доволен, а об сочинении сказал, что оно написано очень порядочно. И по всем предметам отвечал я довольно порядочно. Мое дело поправилось вполне и я, по составленному Ректором списку, поставлен был под 26 №, тогда как к экзамену я в списке значился под № 48. Шаг велик. После первого года Ректор Платон очень много исключил суздальских учеников; осталось нас только человек 8-мь.
Второй год моего учения в Семинарии начался гораздо получше, чем первый. На квартире я был опять с Петром Васильевичем, только мои товарищи — Лавров и Новосельский отделились от нас, а на место их перешел к нам мой единоклассный товарищ Павел Алексеевич Белояров (после профессор Влад. Семинарии), 1-й и лучший ученик нашего отделения (Скончался преподавателем Семинарии в 1899 году.). В этом году учение мое шло своим чередом, но не так бойко, так что к концу переводного года значился я в списке в числе средних учеников. Из всех предметов Всеобщая История Шренка ужасно мне не нравилась и я ничего не знал из нее, но по некоторому случайному обстоятельству мне пришлось на экзамене отличиться по ней. Дело было так: за отсутствием на чреду Ректора Платона, должность его правил Ректор Влад. Училища Федор Михайлович Надеждин. Был экзамен по истории и латинскому языку. Из истории я только и знал о каких то французских королях. Сижу и не думаю ни о чем, — я был уверен в совершенном своем молчании на экзамене. Пришлось мне сидеть рядом с учеником Соловьевым, у которого была какая-то полная История (кажется Беккера), беру ее, раскрываю и читаю об Орлеанской девице. Рассказ мне понравился, прочитал я еще; вдруг меня Ректор вызывает с двумя учениками к столу. Повиновался. Стою. Жду, что будет. Моих товарищей спрашивает о французских королях; те молчат, видно такие же знатоки, что и я; спрашивает меня, я отвечаю, так как я только это и знал. Полюбился мой ответ Ректору; с веселым духом он спрашивает меня: не знаешь ли ты чего об Орлеанской девице. Знаю, и начал подробно рассказывать ему эту историю (а в Истории Шренка об ней сказано очень обще); гляжу, в списке ставит балл 1 (равносильный 5, такой балл самый лучший в тогдашнее время). По латинскому языку тоже пришлось ответить на 1. Остается экзамен по главному предмету — реторике. Был он 8 июля — в день Казанской Б. Матери. Приходит Ректор и первое дело велит написать хрию из текста: «Достойно есть величати тя Богородице, честнейшую …» и проч. Садится и начал вызывать к столу по реторике последних. Со мной повторилась такая же история, как и на экзамене при Ректоре Платоне. Ректор стал вызывать первых учеников по сочинению и ни один из всех не мог угодить ему; все чего то не хватает, говорит он каждому. Вызываюсь я; начинаю читать, и мое сочинение оказалось лучше всех и по сочинению получил я балл 1. В конце концов я переведен в философское отделение под 18 № в числе студентов. В два года в Семинарии я увидал на себе особенное действие Промысла Божия. Благодарение Богу!..
Началось мое учение в философии. По распоряжению Семинарского Правления я поступил во 2-е отделение. Учителем по главному предмету — логике, психологии и патристике был профессор Герасим Федорович Нарбеков (после секретарь Консистории), по Библейской Истории Священник Иоанн Аввакумович Павлушков (член Консистории, Николозлатовр. Протоиерей), по сельскому хозяйству Василий Алексеевич Ставровский, по Русской Истории Михаил Миныч Никольский (Ректором Семинарии был с 30 мая 1856 по 9 июня 1857 г. Арх. Леонтий Лебединский, после Архиеп. Варшавский и с 1891 г. митрополит московский (сконч. 1 авг. 1893), Инспектором Иеромонах Кирилл. — И. А. Павлушков и М. М. Никольский скончались во Владимире, будучи священниками, Г. Ф. Нарбеков † на должности секретаря консистории.). Лишился я своего Петра Васильевича доброго и честного человека (кончил курс студентом), перешел я на квартиру к некоему живописцу Никол. Александрову Абросимову — в Щемиловке под Семинарией. Товарищем моим был Павел Алеев, с которым я впрочем дружбы большой не имел. Старшие в квартире были люди нетрезвой жизни. Обстановка для меня не совсем была хороша; но учение мое шло своим чередом, впрочем не бойко. Оставляю чрез год эту квартиру и перехожу к своему профессору Герасиму Федоровичу Нарбекову. Здесь мое занятие стало лучше и я стал поправляться. После окончательного экзамена я переведен в богословское отделение под № 18 — первым во 2 разряде. Являюсь домой с радостью, сказываю родителям своим, что я переведен в Богословский класс, те перекрестились и от радости заплакали.
Поработавши и погулявши в вакацию, отправился я во Владимир вместе с своим младшим братом и крестником Дмитрием, который во время вакации вписан был в число будущих учеников Владимирского училища, — средний же брат Иван исключен был из Суздальского Училища (после моего поступления в Семинарию занялся шалостями, за что и выключен был). Квартиру себе нашел я на Варваровке в доме мещ. Алексея Ивановича Шканова. Здесь был я доверенным; со мной квартировали: ученик средн. отд. Семинарии Алексей Троицкий (священ. Перес. уезда), ученики Реторики: Василий Ив. Чижев (кончил курс в Университете), Иван Федорович Волоцкий (Кандидат Академии), Кузьма Андр. Орлов (дьячок села Самары), Алексей Дмитр. Альбицкий (А. Троицкий ум. свящ. с. Купани в 1890 г., В. И. Чижев — присяжный поверенный, И. Ф. Волоцкий кончил в 1867 г. в Киевской академии, А. Д. Альбицкий — в 1891 г. уволен заштат из священников с. Михалева.) и человека четыре из 1-х классов училища; с последними в течение двух лет я занимался как с детьми своими и из-за них я многое опускал свое, с ними я имел не мало труда и из-за них не мало потерял здоровья. Но Господь милосерд; может быть, по их молитвам, я слабый здоровьем продолжаю жить до сего времени, имея уже 44 года.
По расписанию я назначен во 2-е высшее отделение. Ректором и профессором догматического богословия был во всех 3-х отделениях Архимандрит Платон 2-й, инспектором Иеромонах Кирилл, профессором нравственного богословия Магистр Андрей Иванович Боголюбов; учителем Св. Писания Петр Григорьевич Клиентов, — по истории и церковному праву свящ. Иоанн Аввакумович Павлушков, по греческому языку Григорий Федорович Соколов (Архимандрит Платон (Троепольский), бывший ректором Владимир. Семинарии с 18 июля 1857 г. по 21 марта 1860 г., скончался епископом Томским 8 окт. 1876 г., — А. Боголюбов — во Владимире, а Клиентов - в Москве скончались в светском звании.). Много терял я себя из-за глухоты, но открыть свой недостаток наставнику почему-то не смел. Профессор Боголюбов говорил тихо и скоро и что он толковал, я по своей глухоте ничего не мог слышать и не редко на его вопросы и возражения я только стоял да молчал, вследствие чего вероятно имел обо мне не совсем хорошее мнение и только сочинения мои несколько поддерживали меня; за то учитель по Священному Писанию П. Г. Клиентов для меня был неоценимым учителем. Говорил он громко, не скоро, а иногда одну и ту же мысль повторял, и я хотя очень был глух, но все мог слышать, что толковал Клиентов, и в списке его я значился под № 7-м, а у прочих наставников около 25 №. Ректор Платон 2-й был знаменитый профессор догматического богословия, только я по своей глухоте лишен был удовольствия слышать его лекции, тем более, что в один класс собирались все три отделения, а речь Ректора была не совсем громка.
В этот курс, когда я был в богословии, посетил нашу Семинарию ревизор Князь Урусов. Он был на лекции о. Ректора и очень доволен остался его лекцией. Занимаясь, как следует, всеми богословскими предметами, я мало занимался догматическим богословием и очень часто не бывал на лекциях Ректора, а это вот по какому случаю. Ректор Платон держался такого правила: кого спросит и кто ответит ему заданный урок, тот еще не будет спрошен до тех пор, доколе всех не переспросит; и на экзаменах по догматике вызывает тех, кто еще не спрошен. Редко, редко изменял он это правило. Семинарист, разумеется, сразу сумеет подметить слабость наставника и готов воспользоваться ею для своей лени. Так сделал и я. Поступивши в богословское отделение, я был на первой трети спрошен о. Ректором. Зная его методу, сначала похаживал в класс, потом вижу, что эта метода идет своим чередом, и я не стал ходить в класс на лекции догматического богословия; впрочем мне, как глухому, не было пользы и ходить в класс. Все сходило с рук благополучно и на экзаменах меня никогда не спрашивал. Боялся только Архиерея Иустина, который ездил на экзамены богословские, но и тот держался такого правила: вызывал только самых первых и последних, середку же не трогал, — а я к счастию значился в средине. На втором году моего учения в богословии тоже я был спрошен как-то середь первой трети и также после спроса уложил догматику в сундучок и не ходил в класс. Так бы и окончилось мое учение по догматическому богословию. Вдруг перемена. Ректор Платон вызван на чреду и уехал перед Пасхой в Петербург, а догматическое богословие стал преподавать Инспектор Иеромонах Кирилл. Этот новый профессор держался совершенно другого правила. Он несколько раз сряду вызывал одного и того же ученика; значит, нам рассчитывать на выгоду никак было нельзя. Дело мое плохо! На беду еще я после Пасхи приехал поздненько и в это время, когда меня еще не было, был спрошен. Являюсь в класс; товарищи мои объявляют мне, что тебя вызывал Инспектор. Заныло мое сердце. Последняя треть, уроки задавались громадные как повторение, для меня же все вновь; готовлюсь каждый класс к спросу, но Инспектор вызывать медлит; более половины повторили догматики, Инспектор вызывает меня. Прочитал я урок; Инспектор спрашивает меня: знаешь ли все пройденное? Думаю себе — как ответить? Ответить: знаю, — могу сейчас срезаться; сказать не знаю — стыжусь. Решился ответить наудалую: знаю. Он начал кое где меня спрашивать, я, сколько мог и сумел, отвечаю своими словами; по счастию удалось мне ответить на все предложенные вопросы. Наконец Инспектор сказал — видно ты знаешь? Тогда я смело ему ответил: все знаю, Ваше Высокопреподобие. Поди, хорошо! Сколько у меня радостей было после этих удачных ответов. Хорошие мои ответы по догматике заслужили награду от о. Инспектора, который во время рекреации в Марьиной роще узнал меня и дал мне пряников и орехов за хорошие ответы.
Время приблизилось к выпускным экзаменам, на которых мне удалось отвечать как следует и я кончил курс семинарского образования в 1860 году и получил аттестат 2-го разряда (кончил я курс в начале 2 разряда). Помолясь Богу и угодникам Владимирским, я отправился домой с полной радостью на душе. Мать моя, уже вдова (Отец мой умер еще в 1859 г. в Москве, брат мой Иван поступил на его место в пономари.), с радостию встретила меня и я пробыл дома до конца сентября месяца, наслаждаясь свободой и отдыхом.
Жизнь моя во дьячках в селе Пьянцине Юрьевского уезда
Сидим однажды вечером на завалинке священнического дома и разговариваем кое о чем с священниками (один из них заштатный мне дядя родной, а другой, его зять, мне двоюродный брат), вдруг подъезжает к нам незнакомый крестьянин — это староста церковный села Рыкова Юрьевского уезда, Михаил Степанов, с просьбою к заштатному священнику послужить у них в Рыкове вместо умершего священника, место коего утверждено за его дочерью Екатериной. Между прочими разговорами я спросил его, не знает ли он где-нибудь праздного дьяческого места. Он указал мне в селе Рыковской Новоселке, — тут дьячок и священник померли холерой и места праздные и тут же рассказал мне доходы и земли и жалованье со вложенного капитала. У меня блеснула мысль поступить тут во дьячки, но был остановлен одним словом крестьянина; он в разговорах добавил, что мне будет тут хорошо, и в Рыкове и Новоселке есть невесты — после священников дочери. Помутился мой разум; целую ночь не спал, обдумывал идти или нет. Наконец решил нейти, — и утром же предложил своему двоюродному брату, — сыну священника Ивану Лаврову, который был дьячком при бедной Суздальской Смоленской церкви, — и он поступил.
Пришел октябрь месяц; вижу я, что только в тягость и брату и матери, притом же и стыдно кончившему курс семинарии жить на чужой счет и быть трутнем. Отправился во Владимир для приискания себе на время какого либо дьяческого места. Являюсь в приемную Архиерея, которая битком набита и просителями и праздно-проживающими. Увиделся я с своим задушевным товарищем по курсу Иваном Парфенычем Спасским, поступающим уже во священники на родственное место в село Пьянцино. Спрашиваю его, не знает ли он где праздного дьяческого места, и он мне указал в селе Пьянцине. Приятно мне было быть вместе с своим другом. Подаю прошение Архиерею на поступление во дьячки в село Пьянцино, и после испытания меня в чтении и пении, я определяюсь во дьячки в село Пьянцино. Получивши указ, отправляюсь на родину, оттуда 6 ноября в свою резиденцию. Приехал в Пьянцино в самый Михайлов день (храмовой праздник) пред обеднею; являюсь в церковь, священник прочитал указ прихожанам и я вступил в права дьяческой должности. Не зная церковного устава, я не мог распорядиться чтением и пением на клиросе, а потому дал полную волю крестьянам — клирошанам; но они исподтишка стали смеяться надо мной, что я кончивший курс, а не знаю устава. Это затронуло мое честолюбие и я принялся за изучение устава вместе с священником, который столько же знал, сколько и я. Наконец эту мудрость уразумел и стал уже сам распоряжаться уставом на клиросе. И до меня не плохо пели на клиросе, а при мне и очень хорошо стали петь; я стал собирать певчих и разучивал их петь разные напевы церковных песней. Из соседних сел нарочно приходили в наш храм послушать пение.
Пришла зима. Показалось мне скучно жить одному и без дела; для развлечения себя я устроил школу, в которой собралось мальчиков 12. С любовию принялся я за это дело. Мальчики скоро выучились читать, — это меня очень утешало. Квартира моя была в доме старушки дьячихи и мне очень было свободно заниматься любимым своим делом, — маленькой школой.
Прошла зима, стали мне предлагать невест. 1-я невеста моя была в с. Красках в 10 верстах от Пьянцина. Отец невесты и сама невеста очень желали меня принять, но Архиерей отказал мне, как младшему, а велел приискивать жениха из старшего курса и поступил туда из старшего курса некто Ефим Беневоленский. Промысл Божий, видно, готовил меня для другого места.
Пришла весна и принесла с собой большие хлопоты и работу хозяйственную. Крестьяне боялись брать у меня землю в аренду, а потому мне пришлось свой клочок земли обработать самому и я насеял овса; покос скосил и убрал помочью, а сено отдал своему брату Ивану. Пришло время жать рожь, а мне большое горе. В один и тот же день вздумали мы с священником собрать помочь. Он набрал народу, а я нет. Присоветовали мне крестьяне собрать мужиков и угостить их вином. Я послушался, собрал; явились мужики с серпами, принялись за дело очень бойко. Дело мое пошло хорошо. Что-то будет дальше. Мужики по стаканчику выпили, стали жать еще лучше. Легко стало у меня на сердце; мужики для храбрости еще выпили. Но храбрость их пошатнулась, сели они на снопах и давай петь песни; еще выпили и принялись было жать, но серпы выпали из рук, тем дело и кончилось, т.е. вино выпили, а рожь не сжали, — дожинал уж наймом. Под озимой хлеб землю вспахал и посеял помощью.
Осенью мой друг и приятель кандидат академии Иван Федорович Волоцкий письмом извещает меня о смерти своего отца (который желал меня иметь своим зятем еще заживо) и между прочим предлагает посмотреть свою сестру, которую я очень хорошо знаю, так как моя родина была от ее родины — села Константиновского в 5 верстах и я несколько раз гостил у них во время вакаций. Еду. Только что я въехал в их село, а от них мне навстречу едет жених — сын села Володятина священника Ефим Андреевич Успенский. Даем знать о своем приезде Ивану Андреевичу; он приглашает нас и извиняется, что был у них жених. Невеста расстроилась. Ей не хотелось идти за Успенского, а за меня, начала плакать; но дядя ее, села Володятина дьячок, всеми мерами старался и решил быть ей за своим поповичем Успенским. Так Промысл Божий отклонил меня от этой невесты, а готовил для другой, но какой — неизвестно.
Пришла зима, опять я за свое любимое дело — за школу. Наступил праздник Великомученика Георгия 26 ноября у дяди моего в селе Ярышеве, близь Гаврилова посада. Еду туда, там и мать моя родная. На другой день праздника приезжает к нам в Ярышево тетка — жена бывшего заштатного священника села Торок, который отправлял должность священника в селе Рыкове, и объявляет, что ее муж, а мой дядя, помер, и зовет на похороны. Еду. И что же? На похоронах, которые были в селе Рыковской Новоселке, где его сын Иван Лавров был дьячком (у него в доме он и помер) — вижу лицом к лицу двух невест: Рыковскую — Екатерину Павловну и Новосельскую — Ольгу Семеновну. После похорон дяди был со мной курьезный случай. Мне пришлось ночевать в Новоселке. Сын дяди дьячок Иван Лавров и его товарищ села Торок дьячок Иван Широкогоров — мои родичи, которые во время оно меня высекли в училище, напившись до пьяна, схватили меня и силом повели в дом невесты. Сил у меня не хватило отбиться от них и я добровольно пошел с ними туда. Входим, — обе невесты тут; стали в карты играть и проиграли почти всю ночь! Хороши поминки по дядюшке!
Утром я уехал обратно к празднику в Ярышево, из которого опять же к празднику на Николин день в Огренево; из Огренева на свою родину в Торки, а оттуда брат мой Иван повез во Пьянцино. Ехать нам приходилось в базарный день чрез Гаврилов посад. Едем базаром, идет нам навстречу двоюродный брат Иван Лавров — дьячок Рыковской Новоселки. Братец! Вас и нужно! А что, говорю я. Матушке нашей хочется Вас в зятья принять; она просила меня; пожалуйте посмотреть невесту. От добра не прочь, думаю себе. Хорошо, я приеду, и тут же с Ярышевским дядей и теткой, которые были в Посаде, отправился в Новоселку смотреть невесту. Оказалось после, что матушка никогда не говорила ему об этом. Приехали; сказали матушке, что жених приехал посмотреть невесту. Разумеется, она не отказалась принять нас, и началось «смотренье». Дело было в кухне; невеста стоит за набойчитой перегородкой; платьице на ней коротенькое ситцевое; подстрижена она в кружку (ей было всего 15 лет). Невеста выходит стыдливая, и я не менее ее застыдился, спросил ее об имени и отчестве и знает ли читать; с робостию и стыдливостию она отвечала мне на все вопросы; попросил я ее прочитать, — не отказалась, но читала плохонько. Я думаю, она и книги перед собой не видала, а если и видела, то буквы у ней перед глазами вертелись так и сяк. Экзамен кончился; начала сваха, моя тетка, свое дело. По просьбе свахи показали нам приданое невесты; внесли: салоп, суконную шубу и еще что-то, попросили невесту померять то и другое; она не заупрямилась, померяла; а так как вся одежда шита не на нее, а на маменьку тещу, которая ростом гораздо была выше ее, то, глядя на приданое, особенно на шубу с лифом, который досягал почти до задняя, я едва не рассмеялся, а сваха моя с серьезным видом знатока заявляет: ах, как хорошо, точно на нее шили!! Невеста мне понравилась и дело пошло в ход; потребовал я лист бумаги для написания росписи приданого, но листа во всей Новоселке не оказалось, и я вынужден написать роспись совершенно белыми чернилами на своем поучении, которое сказывал в Огреневе в день храмового праздника Николая чудотворца. В приданое мне давалось: пятистенный дом гнилой с проломленным полом и потолком и с гнилой крышей, житница ветхая и сарай кормовый на боку, корова и две овцы, стан худых колес, на которых ездить нельзя, и только; кроме этого ничего не было из имущества; в добавок ко всему мне содержать двоих шурьев и свояченицу, разумеется и тещу. Не обращал я ни на что внимания, полюбилась невеста и я согласен был поступить к ней во двор; дело остановилось только за согласием моей родной маменьки, которой тогда не было. Посмотревши невесту и почти решивши дело, я отправился в Пьянцино. Это было в половине декабря 1861 года.
Наступил праздник Рождества Христова. В святки села Поэлова священник о. Иаков Виноградов, который еще прежде мне предлагал посмотреть его дочь невесту, прислал ко мне нарочного человека с покорнейшею просьбою пожаловать к нему в дом на нынешний вечер. Делать нечего, отказаться не ловко, решился ехать. Добыл себе получше тулуп, надел люстриновое полукафтанье, взял с собой старушку — хозяйку, у которой квартировал, и поехал в Поелово. Приезжаю. Был вечер. Меня выходит встречать на крыльцо сам священник в холодной рясе. Иду в дом, раскланялся со всеми; вижу собрание гостей и матушка сидит в доме в пальто и косынкой белой повязана, как будто собралась куда в дорогу. Обстановка меня несколько озадачила. Но уж коль назвался груздем, так полезай в кузов. Сел у стола с о. Иаковом, начал вести с ним разного рода разговоры, а за перегородкой рядят невесту для меня. Одним глазом гляжу на всех, а другой исподтишка запускаю на перегородку. Долго длился наш разговор с о. Иаковом и может быть он продолжился бы всю ночь, если бы матушка не прервала наших разговоров и не предложила посмотреть суженую. Я изъявил желание и минут через пять является предо мной довольно стройная, высокая, красивая и через чур наряженная невеста Надежда Яковлевна. А благоухание то какое от нее! Я с роду и ее обонял. Смутился я, но и ободрился, когда вспомнил, что и я не кто-нибудь, а кончивший курс семинарии. Раскланялся, сели за стол, предложены были карты и мы играли долго в разные игры. Невозможно было мне посмотреть на нее из-за свечки, хотя и очень хотелось, но ей на меня смотреть было очень хорошо. Кончилась игра. О. Иаков повел меня на двор показать движимое имущество, которое должно поступить мне в приданое. Пошел я как невольник и ничего не видал; в глазах у меня была только Надежда Яковлевна. Все я разумеется хвалил, но на серьезный вопрос о. Иакова — нравится ли мне невеста и желаю ли я поступить во двор, я ответил: невеста очень нравится и желал бы поступить, но без воли и благословения матери я не решусь, вдобавок еще у меня начато дело с невестой Новосельской; если дело с той невестой расстроится, я вашу дочь иметь буду в виду первую. Тем дело и кончилось. Собрался домой, вдруг сваха просит у меня носовой платок. Мне странно показалось это; однако же невольно повиновался. (К счастью еще платок-то хорош был, а то бы стыд). Минуты через три сваха мне его возвращает, но не в таком виде и вкусе, в каком получила, а весь раздушенный благовониями. Это было дело невесты. (Видно влюбилась!). Простясь со всеми и поблагодарив за угощение, поехал ночью домой в Пьянцино.
Только взошел в квартиру, гляжу, на казенке лежит незнакомый крестьянин. Он встал и заявил мне, что я-де нарочно прислан отцом дьяконом Ярышевским, который приказал приехать тебе смотреть невесту в Воймиге и нарочно прислал лошадь. Делать нечего, надо ехать. Утром отправился. Приезжаю в Ярышево, отворил дверь и остолбенел глядя на гостя, сидящего впереди. Этот гость — мой родной дядя московский Федор Яковлевич Лавров, который обо мне имел большое старание, без которого бы я может быть и курса не кончил. Тут сидит и маменька. Поздоровался со всеми и спрашиваю с удивлением дядюшку: какими судьбами Вы попали сюда? А он, смеясь, говорит, что слышал я, что ты хочешь жениться, вот я и приехал к тебе. Объяснилось дело так: не был он на родине своей в селе Торках лет 25 и вздумал побывать и пришлось ему приехать в то самое время, когда маменька моя собиралась ехать в Ярышево для смотра в Воймиге невесты Новосельской. Не утерпел он и приехал. В Воймиге же тоже была невеста, но уже сосватанная, как богатая, за студента Ивана Матвеевича Архидиаконского. Отец диакон, как сват, просил Воймицких привезти Новосельскую невесту для смотра к ним. Они согласились и к назначенному дню обманом привезли из Новоселки невесту Ольгу Семеновну, сказав ей, что к Олимпиаде Мефодиевне (Воймицкой невесте) приедет жених, на которого ей хотелось очень посмотреть. С охотой она поехала, но, приехавши, узнала обман и начала плакать (видно ей не хотелось идти за меня). Ей приказано было рядиться, но она и слушать не хотела. Приезд дяди московского устрашил ее и заставил готовиться к приезду жениха с дядей московским (Как сильно действует Москва на деревню). Мы приезжаем, принимают нас ласково, выводят ко мне двух невест: Воймицкую и Новосельскую. Московскому дядюшке очень понравилась Новосельская и он мне совет дал поступить в Новоселку, не взирая ни на бедность прихода, ни на бедность невесты, ни на многих сирот, о которых я должен, по праву обязательства, заботиться. Маменьке моей совет дяди не нравился, так как она предвидела, что ей с сиротами не совсем хорошо будет, а у ней только и надежды было на меня. Дядя решительно сказал ей: сестра, не плачь, ты не будешь оставлена, а мне понравилась очень невеста, да и приход, хоть маленький, но не плох, и тут же стал решать дело, и решились, написали условие, по силе которого я должен поступить в Новоселку, и они должны принять меня. (Условие нужно было потому, что мы не надеялись еще на согласие архиерея, так как ей было еще только 15 ½ лет, а я, вместо казенных 3-х лет, прослужил в дьячках только всего полтора). Пропели Достойно, я поцеловал свою невесту и сел с ней рядом за столом. Если бы в это время был фотограф, интересная бы карточка вышла. Я не смел, а она еще пуще не смела, на нас же все обращают внимание. Покончивши дело, мы отправились в Ярышево. Наше дело совсем, остается ехать во Владимир и просить милости архиерейской. Поехал я с нареченной тещей во Владимир; у ней был родственник — в то время сильное лицо, Иван Иванович Бережков — частный пристав. Он был короткий приятель архиерейскому секретарю Василию Ивановичу Лебедеву, который все дело наше и произвел как нельзя быть лучше. Архиерей благословил наш союз, не видавши меня, и я тут же получил билет из консистории на вступление в брак. С радостью отправились домой, где нас встретили ласково. Погостивши несколько у невесты, я отправился в Пьянцино, где предъявил, что я уже более не дьячок ваш. Не вытерпел о. Иаков Поэловский; слышал он стороной, что Пьянцинский дьячок совсем сделался с Новосельской невестой. Не верит, приезжает сам ко мне и я ему объяснил, что мое дело с Новосельской невестой окончено и архиерей благословил. Призадумался отец Иаков, но делать нечего, простился со мной, а я поблагодарил его за радушие и любовь и послал поклон своей прежней невесте Надежде Яковлевне, которая, как я слышал от верных и близких к ней людей, когда я отправился во Владимир, не спала ночи, плакала и молилась Богу, чтобы мое дело с Новосельской разделалось. Но не судил так Бог. Видно Господь попекся обо мне (Поэловская невеста, вышедши замуж, вскоре, чрез год, лишилась мужа, а еще чрез год и сама померла).
Покончивши все дела в Пьянцине, я простился с ним и с своим дорогим товарищем священником И.П. Спасским, с которым я жил во все время по-дружески, и уехал в Новоселку к своей дорогой невесте Ольге Семеновне. Это было великим постом, так что за распутицей я вынужден был прожить у них недели три. Свадьбу сыграть условились в Фомино воскресенье. Не без дела я жил у них, кое-что и поделывал, а главное уделал разломанную кровать. Вечерами сидел с своей невестой на крыльце, разговаривая кое о чем. Приближалось время свадьбы и я вынужден был идти на родину к матери своей и позвать родных на свадьбу. Пункт собрания гостей назначен в Ярышеве. В Фомино воскресенье я отправился с матерью и родными (свящ. села Торок о. Иоанн Виноградов и тетка старуха — теща его) в Ярышево, где собралась уже вся моя родня, оттуда гулом отправились в Новоселку. Дорога грязная, дождь как из ведра; мы все промокли, я все пешком шел и не евши; отец Иоанн, который должен венчать нас, довольно выпивши и все гости пьяные, мокрые и грязные. Такой интересный поезд въехал в село Рыковскую Новоселку. Промок я и озяб. Переменил я белье, принесли мне другое полукафтанье и я отправился в деревянный храм, где должно совершиться таинство брака. Вводят невесту всю в слезах; началось священнодействие. О. Иоанн Виноградов, бывши довольно пьян, не мог без указки венчать нас и для него был указкой заштатный священник временно исправлявший должность в Новоселке о. Афанасий (чудак, обер-гвоздок по чудесному). Брак совершен 15 апреля 1862 года; отправились в дом ликовать. Что было во время свадьбы, упомнить не могу. После утомительной поездки я с удовольствием проспал ночь часов до 8-ми. И так я сделался уже из жениха мужем! Чрез неделю я с своей молодой женой отправился играть свадьбу в Воймигу — это было в Мироносицкое воскресенье. После этой веселой и богатой свадьбы я пешком отправился во Владимир для посвящения, которое и совершилось 6 мая 1862 года, а 8 мая в Новоселке храмовой праздник, на который мне очень хотелось поспеть…
Жизнь моя в сане священника в селе Рыковской Новоселке
См. Жизнь моя в сане священника в селе Рыковской Новоселке.
Жизнь моя в селе Ледневе
См. село Леднево
11 января 1885 г. он скончался от воспаления легких и место его в с. Ледневе в марте того же года занял зять о. Михаила, студент Семинарии М. И. Лебедев.
Поучения о. Лаврова увидели свет Божий ужe после его смерти, — в марте 1885 г. они были процензурованы в С.-Петербурге и в том же году во Владимире изданы под заглавием: «Простонародныя поучения и речи, сказанныя священником. Юрьевского уезда, села Леднева Михаилом Лавровым. Поучения на разные случаи». Губ. г. Владимир. Типография П. Ф. Новгородского. 1885. 123 + 111 стр. ц. 50 к. В книге всего 81 поучение.
Поучения эти, написанные для крестьян простым, вполне понятным языком, отличаются искренностью убеждений их автора, тою правдивостью и задушевностью, которые были присущи ему на всем сравнительно недолгом жизненном пути.
О. Михаил Лавров досуги свои иногда посвящал и писанию стихов. Конечно, к этим стихотворениям нельзя предъявлять особых требований, — это порывы любящей души, вылившиеся на бумагу под влиянием того или иного события.
Во время разлуки с женой.
Томился дух мой на просторе
Без Оли милой дорогой,
И был я как в неволе,
Как пленник точно я какой.
В утеху были мне и дети:
Евген, Сережа и Леон,
И Maшa, и красотка Юля,
Но все спокоя я лишен.
Какая тайна тут сокрыта,
Что дух унынья овладел
Моей душой, и мной забыта
Утеха прежних дней, и я скорбел?
Всей грусти и тоски моей
Причиною была
Разлука с милой, дорогой
С красавицей женой.
Не спалась ночь, и день со вздохом
В делах своих я проводил:
То я писал, то я читал,
То об училище мечтал.
Но главная мечта
В душе была одна,
Конечно та:
Любимая жена.
Любил ее,
Привык я к ней,
Не мог быть без нее
Без грусти и тоски об ней.
Обет даю себе вперед
Не разлучаться никогда,
Доколе жизнь наша течет,
И вместе быть всегда.
Автобиография сельского священника М.Е. Лаврова. Владимир. Типо-Литография Губернскаго Правления. 1900.
Святители, священство, служители Владимирской Епархии
Владимирская епархия
|
