Алексей Григорьевич Радугин (1826 - 1905) - учитель в Муромском духовном училище (1846-1851), священник Ковровского Христорождественского собора (1851-1883), настоятель Ковровского Христорождественского собра (1883-1905), ковровский краевед.
Алексей Григорьевич Радугин
Алексей Григорьевич Радугин родился в гор. Переславле-Залесском, Владимирской губернии, 7 марта 1826 г. Отец его Григорий Маркович Радугин был священником Переславской Троице-Сергиевской церкви. О своем детстве и годах учения А.Г. записал следующие воспоминания.
«Моя мать Анна Николаевна умерла, когда мне не было еще и года, а родитель мой скончался, когда мне было восемь лет. Из раннего детства у меня осталось воспоминание о том, что родитель мой пользовался почетом и уважением всех знакомых и прихожан, среди которых было много людей высокопоставленных и богатых: помню также, что в нашем доме жило не мало детей-родственников, которых родители привозили в Переславское духовное училище для обучения и оставляли на попечение моего доброго отца. Родитель мой таким наплывом родственных детей не тяготился, в особенности потому, что они являлись товарищами моему старшему брату Николаю, который вместе с ними ходил в училище и занимался уроками. Брат Николай, окончив учение в Переславском училище, поступил в Вифанскую семинарию для продолжения образования, но на первом же году учения в ней простудился во время купанья и умер. Таким образом, два тяжких удара через небольшой промежуток времени обрушились на голову моего отца. Особенно тяжел для него был первый удар, — лишение супруги. Вот как описывал он свое душевное состояние после смерти моей матери в письме к одному родственнику: «Хотелось плакать при гробе моего друга; но никакая слеза не сильна размыть ее мертвенности. Слез не не было; они и доселе льются от утра и до вечера, а все-таки камень остается камнем, а лед льдом. Ваше сожаление я признаю искренним, но моему сердцу нет ниоткуда отрады. Потеря моя, видно, не такова, чтобы можно было ее по крайней мере ослабить и смягчить». После смерти моего старшего брата, под влиянием нового горя, родитель мой вознамерился было оставить приход и постричься в монахи, но от этого намерения его отклонил мой дядя, брат моей покойной матери, высокопреосвященный Лаврентий, архиепископ Черниговский, который указал моему родителю цель жизни в моем воспитании и убеждал не оставлять меня на чужие руки. Родитель мой послушался совета уважаемого родственника и после смерти моей матери и старшего брата всю свою любовь и нежность перенес на меня. Конечно я, как еще несмысленный младенец, не мог заставить его забыть свое горе и даже облегчить его. — На пятом году мне купили азбуку, и я начал одновременно читать склады и писать. В 1835 г. меня отдали в Переславское духовное училище, где я начал учиться хорошо, занимая первое место. Но недолго Господь судил мне наслаждаться миром и любовью под родительским кровом: в том же 1835 г. родитель мой простудился при переходе из теплого храма в холодный на дни Св. Пасхи, прохворал дня три и умер. Оставшись круглым сиротой, я поступил было на жительство к опекуну и дяде моему, священнику Златоустовской церкви, Иоанну Марковичу Радугину, но вскоре я перешел на постоянное жительство к другому дяде, вышеупомянутому высокопреосвященному Лаврентию, проживавшему на покое в Переславском Даниловом монастыре. Попечениями о моем воспитании и руководством в моих школьных занятиях он заменил мне отца; у него я прожил три года, как у самого любящего и нежного родителя. Несмотря на свои богословские занятия, а в последнее время и тяжкую болезнь, сведшую его в могилу, высокопреосвященный дядюшка ежедневно прослушивал мои уроки, какие задавались в училище, исправлял мои задачки и упражнял меня в латинском языке, который знал отлично. Но в 1837 г. неумолимая смерть отняла у меня и этого благодетеля и отца. Я был взят на жительство двоюродным моим братом, учителем Владимирского духовного училища, священником Григорием Петровичем Крыловым и вместе с тем перешел во Владимирское духовное училище, но там жить мне было не хорошо, и я опять перепросился в Переславское училище и поселился у моего опекуна и дяди Иоанна Марковича, у которого и жил до окончания курса в духовном училище и до поступления во Владимирскую семинарию.
Училищная жизнь в наше время была очень неприглядна. Переславское духовное училище помещалось в Даниловом монастыре, в расстоянии от наших городских домов версты на три, и мы, дети городского духовенства, принуждены были зимой и летом ежедневно ходить туда, несмотря ни на какую погоду. Особенно тяжело было зимнее хождение: бывало разбудят тебя часов в 5 утра, наскоро умоешься, помолишься Богу, просмотришь выученные вчера уроки и спешишь в училище; иззябший и усталый прибежишь туда, а там темно, холодно, всюду грязь, пыль, чернота - обычные атрибуты тогдашних духовных училищ. Едва начнет светать, приходят так называемые аудиторы, которые назначались из лучших учеников того же класса и должны были прослушивать остальных учеников в знании уроков и о знании и незнании их отмечать в классных списках. Много было при этом упрашиваний записать знающим; бывали и злоупотребления — аудиторам перепадали пятачки, калачи, сайки, пряники. В 8 часов утра звонок призывал нас садиться на места и ожидать прихода учителя. В девятом часу приходил учитель и читалась положенная перед началом учения молитва; учитель прежде всего задавал урок к следующему дню „отселе и доселе" без всяких объяснений заданного, затем брал списки учеников, рассматривал поставленные в них аудиторами отметки, не знающих учеников вызывал на середину класса и производил им порку. Никакие упрашивания и отговорки не могли избавить от наказания. Иные из учителей были такие любители порки, что проводили в ней все часы, положенные для занятий. Во время уроков таких учителей постоянно слышались приказания: „возьмите его, мерзавца, и дайте ему горяченьких". Затем — крик наказуемых, свист лоз.... Но замечательное дело: наказанные вставали и не только не плакали, но даже смеялись; секрет заключался в том, что заранее ублаготворенные секуторы только свистели лозами по воздуху, а лежавшая на полу жертва оставалась неприкосновенной; некоторые наказуемые даже сидели за партами и неистово кричали: „помилуйте", а наказывали или халат, или шубу. Впрочем, в Переславском училище в мое время были и хорошие наставники, о которых я доселе вспоминаю с благодарностью. Таков был Иван Петрович Чуриловский, инспектор училища. Он был грозой для учеников, но страх вселял не поркой, хотя к ней и он прибегал (такое было время!), а строгим и правдивым исполнением своих обязанностей. Он преподавал латинский язык предмет сухой, но мы с любовью и старанием занимались им, благодаря умным разъяснениям наставником заданных уроков и внимательному наблюдению за тем, чтобы все заданное и обясненное было нами усвоено. В сентябре 1840 г. я перешел для продолжения образования во Владимирскую духовную семинарию. После грязи, порки, грубости, которые окружали нас в училище, здесь повеял на нас новый дух. Хотя в семинарской преподавательской среде было и не без уродов, но вообще наставники семинарии относились к ученикам гуманнее и вежливее, чем в училище, а иные даже обращались к нам „на вы". Наказание за незнание уроков ограничивалось выговорами; самый высший род наказания был стояние на коленах, которого мы стыдились и всячески избегали, — в нас уже начало развиваться сознание собственного достоинства. Семинарский курс в наше время, как и теперь, был шестилетний и разделялся на три двухгодичных отделения: низшее — риторику, среднее — философию и высшее — богословие. Риторику, или словесность, сначала мы изучали по латинскому руководству Бургия, но вскоре оно было заменено риторикой на русском языке Кошанского, чем мы были очень довольны. Хотя из училища мы вынесли хорошее знание латинского языка, но долбить латинскую риторику нам все-таки было тяжело. После первоначального ознакомления с периодами и хриями, нас стали упражнять в составлении сочинений, заставляя писать в классе маленькие периоды и описания. Конечно, мысль наша в начале не умела выражать себя в слове, и наши периоды и описания были плохи, заключая в себе много курьезного и смешного, но к концу риторического класса к составлению самостоятельных сочинений мы привыкли, а некоторые из нас напрактиковались в этом деле настолько, что писали описания и рассуждения основательно и выработали слог легкий, изящный. Этому не мало способствовало и чтение книг, рекомендованных нам наставниками; мы увлекались сочинениями Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Державина и др. Прочие предметы риторического класса проходились у нас как-то вяло, всеобщей историей мы несколько интересовались и занимались; что же касается остальных предметов, то многие ученики на уроки по ним не ходили, да и преподаватели были не очень усердны к своим обязанностям; особенно плохо шла у нас алгебра, которую преподавал наставник, сам не знавший математики; с его уроков ученики уходили десятками, а из оставшихся большинство занималось приготовлением уроков по другим предметам, на что преподаватель не обращал никакого внимания. — В среднем отделении, или философии, логику и психологию преподавал нам магистр старых курсов; его называли человеком умным и преподавателем деятельным; может быть, он и был таким в более молодых годах, а в наше время вел дело вяло, в класс ходил поздно, занимался большей частью спрашиванием уроков, а если иногда и объяснял лекции, то слушать его было трудно, голос был у него глухой, точно замогильный, по-русски он объяснялся мало, более говорил по-латыни; видимо он тяготился новыми учебниками на русском языке, а мы тяготились его латынью и плохо усвоили науку. Русскую историю преподавал нам живой, деятельный и знающий свой предмет наставник; мы с интересом слушали его занимательные рассказы о событиях русской истории, которые он передавал не по сухому печатному руководству, а по вычитанным в журналах статьям; замечательные исторические личности он освещал со всех сторон, указывая их заслуги и не замалчивая их недостатков. Преподаватель физики и математики явился к нам прямо с академической скамьи. Может быть, он и знал свои науки, но с первых же уроков непредставительная его внешность, выговор сквозь зубы и непонятные для нас высокопарные и ученые выражения, которыми он пересыпал свою речь, не расположили как-то нас к молодому преподавателю, и мы слушали его мало. Вообще математика и физика во Владимирской семинарии в наше время не пользовались большим вниманием учеников, о чем многим, в том числе и мне, впоследствии не раз пришлось пожалеть. Священное писание преподавал нам кандидат Киевской академии, высокий ростом, всегда одетый с претензией на франтовство. Так как священное писание должно было пригодиться нам в следующем классе при изучении богословских наук, то мы внимательно и охотно слушали объяснения преподавателя; свои лекции он читал по запискам как говорили, академическим, и эти лекции выдавал нам для заучивания. — В высшем отделении богословские науки преподавал нам магистр Киевской академии, иеромонах, скончавшийся в сане архиепископа Вятского. Это был любимый нами наставник — умный, добрый, преподававший догматическое и нравственное богословие толково, доступно для нашего понимания, умевший заинтересовать нас своими лекциями, которые мы слушали с полнейшим вниманием. Догматику мы изучали по запискам, выдававшимся преподавателем, но он пополнял их в классе сведениями частью из академических лекций, частью из Богословия преосвящ. Макария, только что издавшего первый том своего труда, который в семинарии был большой редкостью. С богословского класса изменилось и направление моих мыслей: до того времени мысли мои были какие-то расшатанные, сводились на несбыточные мечты, которые сегодня были одни, а завтра другие; в школьных занятиях я был беспечен. В богословском классе направление моих мыслей стало более определенным, я начал смотреть на жизнь серьезнее, заглядывая вперед, и с жаром принялся за изучение богословских наук и писание проповедей. Этому изменению моего настроения весьма много содействовал вышеупомянутый наставник богословия, который приходился мне родственником, и у которого я всегда находил себе привет и искреннее расположение, так, что в его келье я занимался школьными уроками. Своими беседами о богословских и философских предметах он, так сказать, перевоспитал меня: из холодного и равнодушного к религии сделал набожным и приверженным к церковным богослужениям, которые я стал посещать в праздничные дни неопустительно; приохотил к чтению серьезных книг и возбудил во мне ревность к школьным занятиям, так что во мне созрела мысль не ограничиться семинарским образованием, а попробовать свои силы в академии. По совету моего незабвенного преподавателя, я в первый год пребывания в богословском классе подал прошение обер-прокурору св. Синода графу Протасову о дозволении мне держать вступительный экзамен волонтером в Петербургскую академию, на что и получил разрешение; но здесь я потерпел неудачу: в течение двух недель сдавал экзамены, но в списке принятых в академию в 1845 г. не оказался; почему? — этого я не мог никогда узнать. Как не было мне тяжело, но и должен был возвратиться в семинарию для оканчивания курса.
По окончании мной полного семинарского курса правление семинарии хотело послать меня в Московскую академию на казенный счет, но я набравшись страхов в Петербурге, отказался от этого и 16 октября 1846 г. был назначен учителем Муромского духовного училища, где и прослужил четыре года, переходя из 1-го класса во 2-й, а потом в 3-й и преподавая латинский язык и соединенные с ним предметы. По внутреннему и наружному состоянию своему Муромское училище не было исключением из числа других таких-же училищ Владимирской епархии; но так как училище помещалось в деревянном корпусе, то грязь и неряшливость училищных комнат не очень резко бросались в глаза; что же касается порки, то в Муромском училище она была в большом ходу. Поступив в первый, самый малолетний класс училища, я решил не прибегать к лозам, и действительно, хотя дети ленились и шалили, но оказалось возможным справляться с ними посредством одних выговоров и самое большее - стояния на коленах в классе. С этим изгнанием лозы я переходил и в высшие классы училища».
После четырех лет службы в Муромском училище (1846-1851 гг.) о. Алексей поступил младшим священником к Христорождественскому собору г. Коврова; в сан священника он был посвящен 4 февраля 1851 г. Так началось его пастырское служение, которое непрерывно продолжалось в течение 54 лет при одном и том же храме сначала в сане священника, а с 1883 г. по 1905 г. в сане протоиерея и настоятеля.
Христорождественский собор г. Коврова
Среди первых ковровских краеведов выделяются фигуры священников Василия Петровича Туторского, опубликовавшего в 1857 г. статью по истории г. Коврова, Алексея Григорьевича Радугина – автора большой статьи «О городе Коврове Владимирской губернии», вышедшей в 1886 г. в ВГВ (Владимирские губернские ведомости. № 42, 43) и содержащей различные эпизоды из истории с. Рождественское и г. Коврова. Протоиерей А.Г. Радугин впервые записал красивую легенду о происхождении прозвания князей Ковровых.
Добросовестно и в страхе Божием трудясь на поприще пастырского служения, о. Алексей в тоже время исполнял разнообразные поручения своего духовного начальства и занимал церковно-административные должности. Беспристрастная характеристика пастырской деятельности о. Алексея и ее значения для граждан г. Коврова сделана последними в адресе, поднесенном ему 30 октября 1894 г. по случаю пятидесятилетия его службы в должностях учителя и священника. В этом адресе сказано: „Почти полвека прошло со времени вступления твоего на общественную деятельность. Столь многолетнее служение твое послужило поводом к тому, что мы, представители всех сословий городского населения, собрались ныне выразить тебе наши искренние, сердечные чувства, которые ты возбудил в нас своею деятельностью и добрым отношением к нам. — Из многосторонней деятельности твоей мы укажем на самую главную и к нам более близкую отрасль ее, а именно в сане священника, а потом протоиерея и настоятеля при нашем Христорождественском соборе. В течение всей многолетней (44 года) деятельности в упомянутом сане ты был для нас всегда поистине пастырем добрым, который неустанно заботится о своем духовном стаде. Руководя нас в духовной жизни разного содержания назидательными поучениями и стараясь прежде всего и больше всего возбудить в нас любовь к храмам Божиим и желание чаще посещать их, ты много потрудился в заботах об их благоукрашении. Нам известно, что твоими стараниями и по твоему распоряжению Христорождественский собор наш украшен позолотой иконостаса и возобновлением живописи, холодная половина этого храма сделана теплой и более поместительной и удобной через расширение арки, ты больше других потрудился и в постройке нового Спасо-Преображенского собора и в торжестве его освящения, ты особенно настойчивыми стараниями склонил известного благодетеля до нового собора к приобретению прекрасного звона и блестящему внутреннему украшению храма художественною живописью и позолотой иконостаса. Понимая глубоко благолепие церковное, по любви своей к стройному церковному пению, ты положил начало и способствовал постепенному улучшению нашего хора певчих настолько, что стройное, благоговейное пение их доставляет нам истинное духовное наслаждение. Такими способами ты вполне достиг своей цели: храмы Божии у нас всегда бывают переполнены молящимися. — В отношении служб церковных и различных треб мы видели в тебе неустанного и усердного труженика, с радостью исполняющего свой святой долг во всякое время дня и ночи. — Кроме того, большинство из нас, следуя с давних пор установившемуся обыкновению, привыкло в радости, горе и нуждах обращаться к своему духовному отцу. В этих случаях мы всегда встречали в тебе истинного отца, доброго советника и утешителя; ты помогал многим из нас и словом и делом. Наконец, не можем не упомянуть и о том, что ты в течение 33 лет поучал Закону Божию в нашем городском училище, а в последнее время, состоя в числе гласных нашей городской думы, подаешь добрые советы в общественных делах". Вместе с адресом о Алексею был поднесен от граждан г. Коврова золотой наперсный крест с бриллиантовыми украшениями. О. протоиерей обладал не крепким организмом, но поддерживал его силу и бодрость правильной и воздержной жизнью. Осенью 1903 г. во время путешествия в Саров на поклонение мощам преподоб. Серафима он сильно простудился и заболел крупозным воспалением легких. Благодаря неистощенному организму он перенес эту тяжелую болезнь и с весны 1904 г. начал отправлять свои очередные службы и приходские требы. Но болезнь по миновании острого периода, постепенно перешла на чахотку; к тому же осенью 1904 г. он снова простудился, провожая на кладбище покойника в сырую и холодную погоду. С того времени болезнь его стала быстро развиваться и 7 июля 1905 г. прекратила его жизнь. Он тихо скончался в 6 ч. веч. во время звона ко всенощной, окруженный своими ближайшими родственниками. Гроб его спущен в могилу в соборной ограде. А. Соловьев. (Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 31-й. 1906 г.).
