Голицын Сергей Михайлович (1 (14) марта 1909 — 7 ноября 1989) — русский советский писатель, мемуарист, инженер-топограф, военный строитель, участник Великой Отечественной войны.
Сергей Михайлович Голицын
Сергей Михайлович Голицын родился 1 (14) марта 1909 года в родовом имении Бучалки, в семье князя Михаила Владимировича Голицына (1873—1942) и Анны Сергеевны, урождённой Лопухиной (1880—1972). Имел пять сестёр: Александру (1900—1991), Софию (1903—1982), Евгению (1906—1908), Марию (1911—1988), Екатерину (1914—2005) и брата Владимира (1902—1943).
В роду Голицыных, — по воспоминаниям писателя, — "двадцать бояр, два фельдмаршала, много воинов, погибших за Отечество". Внук московского губернатора В.М. Голицына (1847—1932).
Во время репрессий 1920—1930-х годов их семья подверглась преследованиям. В разное время были арестованы дед, Владимир Голицын (1847—1932), отец, брат, муж сестры Александры — Георгий Осоргин, двоюродные братья и сёстры, некоторые из них погибли в лагерях. Позднее Сергей Михайлович отразил эти годы в своей книге «Записки уцелевшего».
В детстве любимыми писателями Сергея Михайловича были Пушкин, Толстой, Лесков, Майн-Рид, Скотт, Купер. Окунувшись в приключенческую литературу, в нем проснулось желание стать писателем.
После окончания школы, в 1927 году, он поступил на Высшие литературные курсы (успел закончить три курса, а в 1929 они были закрыты). Первые шаги в литературе ему помогает сделать друг его старшего брата Владимира писатель Борис Житков.
Первые детские рассказы Голицына начали публиковаться в 1930-х годах в детских журналах «Чиж», «Мурзилка», «Всемирный следопыт». Однако сразу стать профессиональным писателем Сергею Голицыну не удалось. Жизненная судьба изменила планы и свой трудовой путь он начинает топографом-практикантом в геологической партии, затем три года работы на строительстве канала Москва-Волга техником-топографом.
3 июля 1941 года Сергей Голицын был мобилизован в военно-строительный отряд. С 1943 — красноармеец 74-го военно-строительного отряда 27-го управления Особого строительства при 48-й армии. Участвовал в Курской битве, Белорусской и Восточно-Прусской наступательных операциях. В качестве топографа в составе строительных частей он прошёл боевой путь до Берлина и был демобилизован только в 1946 году в звании рядового.
Был награждён орденами Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Москвы» и др.
Был демобилизован в 1946 году.
Сергей Голицын работал инженером-геодезистом в Государственном проектном институте.
С 1959 года Сергей Голицын стал профессиональным писателем. Популярностью пользовались его детские книги о жизни советских пионеров — «Хочу стать топографом», «Сорок изыскателей», «Городок сорванцов», «Полотняный городок», «За березовыми книгами» и другие.
В творчестве Сергея Михайловича значительное место занимает краеведческая и историческая литература - «Сказание о белых камнях» и «Сказание о земле Московской». Наиболее известной является книга «Сказания о белых камнях», повествующая об истории Владимиро-Суздальской земли. Писал Сергей Голицын и исторические книги для детей («Ладьи плывут на север», «До самого синего Дона» и др.).
Член Союза писателей с 1965 года.
В 60—70-х годах Голицын написал несколько беллетризованных биографий художников.
Сергей Голицын с 1960 года по 1989-й каждое лето (примерно с апреля по начало октября) жил в селе Любец на берегу Клязьмы. Остальное время он проводил в Москве.
В селе (под именем деревни Берсеневки) происходили съёмки фильма «Шла собака по роялю» (режиссёр Владимир Грамматиков). Сценарий фильма написали двое авторов: писательница Виктория Токарева и режиссер Георгий Данелия. Действие происходило в наши дни. Для выбора натуры группа (обычно режиссер, оператор, художник и директор картины) объехала на автомашине несколько тысяч километров по Московской, Калининской и Владимирской областям и решила, что лучше места, чем в окрестностях Коврова не найти! Это место называлось село Любец. Там летом жил детский писатель С.М. Голицын, который оставил такое свидетельство: «Требовался живописный, обширный пейзаж с широкой рекой, лесом, старинной, непременно белой церковью на горе, и сельская зелёная улица с разноцветными домиками, украшенными деревянной затейливой резьбой».
В последние годы жизни писатель работал над биографической книгой «Записки уцелевшего». Издана она была только после его смерти, в 1990 году.
Сергей Голицын скончался 7 ноября 1989 года от обширного инфаркта. Похоронен в Любце, в ограде церкви, которая стоит на высоком бугре на берегу Клязьмы.
Память:
- Сергей Михайлович много сил отдавал воспитанию подрастающего поколения, в благодарность за это его именем в 1991 году названа детская библиотека в городе Коврове (Центральная детская библиотека имени С.М. Голицына).
Библиография:
Популярно-методические книги:
- Хочу быть топографом (под ред. А. М. Казачкова; 1936). Книга популярно рассказывает о работе по ориентированию на местности и о самодельных измерительных инструментах.
- Хочу быть топографом (полностью переработанное издание с новыми иллюстрациями, объём книги увеличился почти вдвое; 1953; исправленное переиздание 1954, 2017)
- Мы читаем «зелёную книгу» (1959). «Книга рассказывает, что нужно знать и уметь пионеру 2-й и 3-й ступени, чтобы пойти в многодневный поход».
- Полотняный городок (туристский лагерь пионеров) (1961). Документальный очерк из жизни звенигородского летнего лагеря московской школы-интерната № 18. О том, как был создан этот лагерь, Голицын рассказал также в художественной повести «Городок сорванцов».
- Туризм в школе: книга руководителя путешествия / И. А. Верба, С. М. Голицын, В. М. Куликов, Е. Г. Рябов. (1983). Как организовать и провести школьное путешествие.
Рассказы для детей:
- Оленёнок (рассказ с таким названием упоминается автором в «Записках уцелевшего»: «…я всё ждал ответа, а потом узнал, что редактора Чижа и Ежа — Олейникова посадили, решил, что рассказы пропали. А много позднее мне прислали письмо в Дмитров на адрес родителей, что мои рассказы обнаружены в архиве журнала „Чиж“, спрашивали меня, кто я такой и оба рассказа — „Оленёнок“ и „Чайник“ были напечатаны в 1940 году»)
- Крышка для чайника: рассказ // Чиж : журнал. — 1939. — № 5.
- Художественные книги о жизни и приключениях советских пионеров
- Сорок изыскателей (1959, переиздания 1961, 1966, 1969, 1974, 1983, 1989, 2015, 2017)
- Городок сорванцов (1963, переиздания 1974, 2016, 2017)
- За берёзовыми книгами (1963, переиздания 1965, 1969, 1989, 2015, 2017). Повесть об одном туристском походе.
- Страшный Крокозавр и его дети (1965, переиздания 1974, 2016, 2017)
- Тайна старого Радуля (1972, переиздания 1987, 1989, 2015, 2017)
Беллетризованные биографии:
- Солнечная палитра. Повесть о художнике В. Д. Поленове (1967)
- Слово о мудром мастере. Повесть о художнике В. А. Фаворском (1977)
- Очерк о Ф. М. Достоевском // Огонёк : журнал. — 1977. — № 52.
- Очерк о Л. Н. Толстом // Огонёк : журнал. — 1978. — № 37.
- О неосуществлённом замысле Л. Н. Толстого («Яснополянский сборник», 1982)
Историко-краеведческие книги:
- Сказания о белых камнях (М., Молодая гвардия, 1969; дополненные и переработанные издания 1980, 1987).
- Про бел-горюч камень. Исторический сказ для детей (1983, переиздания 1989, 1994, 2014, 2017)
- Сказание о Евпатии Коловрате. Исторический сказ для детей (1984, переиздания 1987, 1994, 2014, 2017)
- Ладьи плывут на север. Исторический сказ для детей (1985, переиздания 1994, 2014, 2017)
- До самого синего Дона. Исторический сказ для детей (1986, переиздания 1994, 2014, 2017)
- Дедов дом : повесть // Новый мир : журнал. — 1985. — № 9.
- Село Любец и его окрестности: Повести, очерки (1989). О селе Любец Ковровского района Владимирской области, где у автора был дом, и о жителях села. Содержание: История села Любец. Любецкие старожилы. Дедов дом. Большой дом. Сельские учителя. Из моего блокнота.
- Сказания о земле Московской : историческая книга (1991; написана в 1970-х годах).
Мемуары:
- Вспоминая «Всемирный следопыт» // Альманах библиофила. — Вып. 2. — 1975. — С. 61—66.
- Лето в Бучалках. Воспоминания о детстве // Пионер : журнал. — 1989. — № 7. — С. 36—45 (переиздание 2017). Глава, не включённая в «Записки уцелевшего».
- Записки уцелевшего. Мемуары // Дружба народов : журнал. — 1990. — № 3 (книжное издание 1990, переиздания 2006, 2016)
- Записки уцелевшего / публ. Г. С. и М. С. Голицыных. // Наше наследие : журнал. — 2000. — № 54. Главы мемуарного романа-хроники, где автор рассказал о нескольких поколениях Голицыных и родственных им семей, доведя повествование до событий 1917 года.
- Записки беспогонника. — М.: Русскій Міръ, 2010. — 608 с. — 2000 экз. Книга издана впервые по рукописи 1946—1948 годов. Воспоминания были вновь обнаружены и исправлены автором в 1971 году. Отрывки публиковались в журнале «Наш современник» (1995, № 7, 8).
Как я учился на писателя
…Сколько раз в моей жизни решающую роль играли поразительные случайности! Порой из-за ничтожной мелочи круто поворачивалась моя судьба.
В августе 1927 года отец и мать отправились в гости к двоюродной сестре отца – Елене Михайловне Лосевой. Разговорились, и тетя Лёля начала рассказывать, в каком интересном вузе учится ее старшая дочь Аля, какие там замечательные профессора, и уже на второй курс она перешла. На вопрос моей матери, что это за вуз, отвечала сама студентка, а моя троюродная сестра Аля:
– Это Высшие государственные литературные курсы, сокращенно ВГЛК, там за четыре года готовят писателей, поэтов, критиков и литературоведов. Рассказывала Аля с таким увлечением, что мои родители решили – надо на них устроить не только меня, но и мою сестру Машу, которая весной благополучно сдала экстерном за 7 классов средней школы и не знала, что делать дальше. Через несколько дней Маша, Ляля Ильинская и я сидели в просторном вестибюле бывшего здания 4-й мужской гимназии на Садовой-Кудринской – писали заявление и заполняли анкету. Анкета была не очень длинная и, разумеется, с самым важным в те времена вопросом: «Ваше социальное происхождение»… Тогда еще не придумали дополнять этот каверзный вопрос тремя еще более каверзными словами в скобках: «Бывшее сословие родителей». Поэтому мы не колеблясь отвечали: «Отец служащий, мать домашняя хозяйка». Я мечтал быть писателем. Ляля Ильинская мечтала быть поэтессой, а сестра Маша поступала с нами «за компанию». Вступительных экзаменов было четыре: русский письменный, русский устный, один из языков и политграмота. Никакой математики, никакой физики, к нашей радости, не требовалось.
Иван Никанорович Розанов
…Сочинение мы писали усердно; хорошо ли, плохо ли – не знаю. Я вообще сомневаюсь, что кто-либо проверял наши листки. Мы их подали и больше не видели. По русскому устному нас экзаменовал не старый еще профессор Иван Никанорович Розанов, впоследствии прославившийся как библиофил, обладатель лучшего в нашей стране собрания сочинений поэтов. О чем он меня спрашивал – не помню. Меня поразило его умное лицо – проницательные, глубоко сидящие глаза и выдающиеся вперед челюсти с оскаленными зубами. Французский язык мы знали, наверное, лучше всех других абитуриентов. Нас экзаменовала старушка явно из бывших – Воронцова-Вельяминова; убедившись, что мы бойко переводим и разбираемся в многочисленных passe, она быстро нас отпустила. У экзаменатора по политграмоте Грановского свирепые очки сидели на голом и длинном, как морковка-каротель, бритом лице. Был он сам длинный, длиннорукий, одетый в отличие от многих бородатых профессоров в хороший костюм. Вид его внушал нам ужас. «Никого не пропущу!» – казалось, говорила вся его долговязая фигура. Спрашивал он меня долго, презрительно поблескивая стеклами очков. Кое-как, запинаясь, я всё же ответил. После меня пошли вместе Маша и Ляля. Я был убежден, что обе они провалятся с треском. Ведь они же ни черта не знали. Нет, вышли сияющие, выдержали. Думаю, что их выручили не столько знания, сколько их миловидные личики.
***
Итак, мы поступили в вуз, получили по голубой карточке с надписью, что такой-то является студентом ВГЛК. Я – студент! И мы у врат царства знаний! Я чувствовал себя счастливейшим юношей на свете. Буду учиться на писателя! Теперь уж обязательно стану писателем. Нам объявили, что занятия у нас будут вечерние, по четыре, по пять лекций ежедневно, кроме воскресений. Значит, студенты, где-либо работающие, могут посещать лекции. Лекции, а не уроки, – это звучит здорово! …Вот на дверях табличка – 1-й курс. Мы вошли, я впереди, потом Ляля, потом Маша. Днем тут был обыкновенный класс обыкновенной школы. Но для нас эта просторная комната называлась аудиторией. В комнате в три ряда стояли столы со скамьями. На каждой скамье сидело по три студента. Я поискал глазами свободные места. Наверное, приди мы десятью минутами раньше, таких свободных скамей нашлось бы больше. А тут незанятыми оказались лишь в первых двух рядах. Я мог бы выбрать любую из шести скамей, но выбрал в ближайшем к окну ряду. В том незначительном факте, что я выбрал именно эту скамью, была чистая случайность. Приди мы десятью минутами раньше, судьба моих младших сестер Маши и Кати – в будущем сложилась бы совсем иначе, обе они вышли бы замуж за других людей и, следовательно, их потомство, столь сейчас многочисленное, оказалось бы совсем иным… Но я забежал вперед на целых шесть лет. Итак, мы сели: ближе к окну – Ляля Ильинская, сестра Маша – посреди, я – с краю. Столь бойкие в другой обстановке, обе они притихли, не смели поднять глаз. Я оглядел аудиторию. Набралось около сотни молодых девушек. Неужели среди них находятся будущие Пушкины и будущие Толстые?.. …Вошел высокий пожилой мужчина с бородкой, представился завучем – его фамилия Буслаев, он внук известного филолога прошлого столетия профессора Ф. И. Буслаева и будет у нас читать древнерусскую литературу. Он продиктовал нам расписание лекций… Дух захватывало, когда я писал наименование дисциплин: эстетика, стихосложение, поэтика, теория прозы, языкознание, психология творчества, история искусства, литературы – древнегреческая, немецкая, древнерусская… Наверное, большая часть студентов поморщилась, когда мы узнали, что будут у нас целых три политграмоты – история партии, политическая экономия и экономическая политика. Этим дисциплинам отводилось десять часов в неделю. Так мы начали ежедневно по вечерам ходить на лекции, садились на ту же скамью, а сзади нас садились те же три молодых человека.
***
Не все профессора читали хорошо. Буслаев сумел из «Слова о полку Игореве» вышелушить всю поэзию и превратил бессмертные строфы в такую схоластику, что у нас глаза слипались на его лекциях. …Но были у нас и совсем иные профессора, из коих многие еще до революции считались выдающимися учеными. К концу лекций сердце у меня готово было выскочить от восторга – так блестяще, остроумно, вдохновенно многие их них передавали нам частицы тех знаний, какими были сами увлечены с юных лет… У иных я запомнил даже интонацию их голосов – настолько незабываемым было впечатление от их лекций.
Григорий Алексеевич Рачинский
Григорий Алексеевич Рачинский читал нам немецкую литературу. В прошлом был он ближайшим последователем Владимира Соловьёва. После смерти философа издал его полное собрание сочинений, был близок с символистами, особенно с Валерием Брюсовым. А с виду он больше всего напоминал Гомера, которому боги, однако, оставили чуточку зрения, – Гомера старого, вдового и потому неухоженного, одетого в засаленную черную куртку и в помятые брюки. Он начал рассказывать нам о древнегерманской мифологии, потом перешел на Нибелунгов и застрял на их подвигах на целых полгода. Он говорил громким, слегка сиплым, вдохновенным голосом, отчеканивая каждую фразу. Когда же кончал говорить, у многих из нас горели глаза, и сам я выходил в коридор с головокружением. …Сергей Михайлович Соловьёв – внук историка, племянник философа, поэт, друг Блока и Белого, после 1917 года католический патер – читал нам древнегреческую литературу. Он был похож на Иисуса Христа, как его изображают на иконах XIX века фряжского письма, – русая бородка и большие задумчивые и печальные глаза, в которых словно угадывались будущие страдания их обладателя. Он читал свои лекции последний семестр; летом 1928 года его арестовали, в тюрьме он сошел с ума и через какое-то время умер в сумасшедшем доме… Борис Николаевич Грифцов читал нам французскую литературу. Блестящий, остроумный, он смаковал, приводя неприличные цитаты из Рабле, из стихов менестрелей. Благодаря ему я полюбил Вийона и Ронсара. …Алексей Алексеевич Сидоров – высокий, элегантный, совсем молодой – читал нам историю искусств… Он поведал нам об искусстве Египта, Ассирии и Вавилонии, Греции и вдруг совершенно неожиданно нам объявил, что следующую лекцию посвятит искусству Атлантиды. Скептики сомневаются, существовала ли вообще та таинственная страна, а Сидоров, сопоставляя искусство Мексики с искусством Египта и Этрурии, находил в них общие черты, и перед восторженными глазами слушателей развернул вполне убедительную картину исчезнувшего, сказочно прекрасного мира. Поблескивая стеклами пенсне, он помог мне понять и полюбить искусство средневековья, искусство раннего Возрождения. Тогда он только что приехал из-за границы и время от времени щеголял перед нами фразами вроде: «когда я фланировал по Шан-Зелизе» или «когда я стоял у подножия Кёльнского собора»… Владимир Михайлович Волькенштейн читал нам драматургию. Маленький, черноглазый, живой, он бегал перед первыми рядами скамей, вдруг хватал мел и набрасывал на доске замысловатые фигуры. Тогда в Малом театре шла его пьеса «Гусары и голуби», имевшая успех… По окончании курса пошел я к нему экзаменоваться. До меня он томил страждущих студентов подолгу, они выходили от него как ошпаренные, а я выскочил через три минуты, победно размахивая зачетной книжкой. – Кто любил Дездемону? – спросил меня Волькенштейн, стращая своими черными глазищами. – Отелло, – отвечал я. – А еще кто? – Кассио. – А еще? Говорите, говорите быстрее. Я немного замялся и кинулся, как с вышки в воду: – Еще Яго любил Дездемону. – Да, и я тоже так думаю, хотя у Шекспира нет на то никаких доказательств. Дайте свою зачетную книжку…
Из книги «Записки уцелевшего. Роман в жанре семейной хроники» Сергея Голицына
Мои предки со стороны матери
Моя мать, Анна Сергеевна Лопухина, принадлежала к старинному роду Лопухиных, которые ведут свое происхождение от легендарного косожского вождя Редеди, жившего в XI веке и убитого в единоборстве тьмутараканским князем Мстиславом, младшим братом Ярослава Мудрого. Выдающийся русский историк академик Степан Борисович Веселовский в одном из своих трудов доказывает, что многие дворянские роды, не имея возможности восстановить свои родословные исторически верно, начинали выдумывать предков из «немец», «от хазар», — в данном случае выдумали некоего Лопуха — внука Редеди, дружинника Владимира Мономаха. Лопухиных Веселовский не называет, но думается, что вплоть до XVI века вся их родословная была весьма сомнительна. В XVI—XVII веках они являлись мелкими и средними дворянами, служившими по разным городам, но в конце XVII века, благодаря браку царя Петра с Евдокией Лопухиной, неожиданно выдвинулись. Году в 1924 или 1925 мой старший брат Владимир и я пришли в Троицкую Лавру, уселись там близ Духовской церкви на огромную могильную плиту с отколотым небольшим концом и закурили. Мимо проходил тогдашний заместитель директора по научной части Сергиевского музея граф Юрий Александрович Олсуфьев. «Что это вы сидите так непочтительно на могиле своего предка», — заметил он. Оказывается, это была могила тестя царя Петра. Когда Петр сослал свою жену в Суздаль и казнил или сослал ее родных, его тесть успел умереть своей смертью и был похоронен в Лавре. А Петр приказал отсечь кусок его могильной плиты у изголовья. Году в 1950 я показывал эту плиту своим сыновьям, но потом ретивые ревнители порядка решили облагообразить монастырскую территорию возле Духовской церкви и Троицкого собора и убрали все находившиеся там древние и более новые каменные надгробия. При Елизавете Лопухины пострадали вторично. Одна из них непочтительно отозвалась об императрице, ее били плетьми, вырезали язык, а ее родных сослали. При Павле I один из Лопухиных, но не нашей ветви, выдвинулся, был министром, главой масонов, получил даже княжеский титул, но потомства не имел. Из воспоминаний двоюродной сестры моей матери — княжны Ольги Николаевны Трубецкой, я узнал многое о семье Лопухиных. Были они средними дворянами, богатствами и обширными поместьями не обладали. Мой прапрадед Александр Николаевич Лопухин, в молодости был кавалергардом, потом с 1818 по 1839 г. Вяземским уездным предводителем дворянства, где у него было родовое имение Успенское. Лопухины его продали еще в прошлом столетии, а фамильные портреты предков, в том числе Петра и Евдокии, вывезли. Где теперь находятся портреты — не знаю. У Александра Николаевича Лопухина был один сын Алексей и три дочери. Об отношениях между Лермонтовым, Алексеем Александровичем Лопухиным и его сестрой Варенькой написано много, повторять исследовательские труды я не буду, а расскажу о том, о чем умолчали. Лермонтоведы дружно бранят Бахметева, единственная вина которого состоит в том, что Варенька Лопухина отвергла Лермонтова и вышла за него замуж. Они его называют стариком, скупым, ревнивым, богатым. Когда Ольга Николаевна Трубецкая писала в 1930-х гг. в Париже свои воспоминания, она и не подозревала об очернении своего свойственника, который женился на Вареньке 37-ми лет, богат не был, но тем не менее щедро одаривал своих внучатых племянниц. Варенька умерла сравнительно рано, в 1851 г., а он оставался вдовцом еще сорок лет и умер в глубокой старости большим другом семьи Лопухиных. Алексей Александрович Лопухин — мой прадед — был женат на княжне Варваре Александровне Оболенской. В целом ряде воспоминаний — О.Н., Е.Н. Трубецких, моей бабушки Голицыной — родовой, деревянный с колоннами дом Лопухиных на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка представляется неким центром, куда съезжалась «вся Москва», как пишут мемуаристы, то есть вся дворянская Москва. Там жило пять хорошеньких сестер, было весело, сравнительно вольно, приезжало множество родных — двоюродных, троюродных, четвероюродных братьев и сестер, просто друзей. Лопухины жили явно не по средствам, Ольга Николаевна рассказывает, как постепенно рушились старые устои, как после освобождения крестьян повышались расходы. Алексей Александрович тяжело переживал нехватку денег, временами впадал в неврастению. К концу жизни он вынужден был поступить на службу и переселиться в казенную квартиру на Никольскую, а дом стал сдавать в аренду. Я помню тот дом на Молчановке. Он был разрушен просто из-за ветхости перед последней войной. Но если мой прадед только в старости пошел служить, то все его многочисленные потомки, оканчивая непременно Московский университет и чаще всего его юридический факультет, поступали на службу и честно, для блага Отечества и в большой дружбе между собой коротали свой век. Но какой-то рок тяготел над детьми Алексея Александровича: все они рано умирали, никто не доживал до шестидесяти лет. Для Лопухиных характерна была широта натуры, неизменная доброжелательность, родственная привязанность, стремление помогать друг другу, бодрость духа и веселье. Многие из них в жизни были большие юмористы, любители рассказывать разные смешные истории, в том числе и неприличные анекдоты. В конце XVIII и начале XIX века жил ныне забытый поэт и вельможа Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий, в молодости воспитатель царя Павла Первого. У него было две дочери — Софья, которая вышла замуж за Федора Васильевича Самарина и Аграфена, вышедшая замуж за князя Александра Петровича Оболенского — участника Наполеоновских войн. От него и от Ф.В. Самарина народилось бесчисленное множество потомков. И сейчас, ныне живущих, их не менее пятисот. В свое время большинство их жило в Москве, они не только дружили между собой, но нередко женились на своих троюродных, четвероюродных, пятиюродных сестрах, тетках или племянницах. Благодаря перекрестным бракам, родные еще больше сближались между собой, и каждый из них был на «ты» и называл дядями и тетями очень многих, порой весьма почтенных людей. У моего прапрадеда Александра Петровича Оболенского было две дочери — Софья, которая вышла замуж за Павла Александровича Евреинова (о их сыне Дмитрии и о его романе с моей бабушкой Голицыной я уже упоминал), и Варвара — моя прабабушка Лопухина. Кроме того, у Александра Петровича было несколько сыновей, назову лишь одного из них — Михаила Александровича, чей великолепный портрет кисти Брюллова в белом шелковом кунтуше с широким поясом находится в Третьяковской галерее. У этих сыновей потомков тоже было очень много, некоторые стали видными царскими сановниками. Витте в своих воспоминаниях ворчит, что Оболенские любили помогать родственникам и выдвигали их на те или иные должности. Ну, а теперь в нашей стране Оболенских почти не осталось, большинство уехало за границу, некоторые погибли в лагерях. Вот эта родственность, это стремление помогать друг другу, даже троюродным-четвероюродным, качество очень характерное для потомков Нелединского-Мелецкого. Лопухинское веселье, непринужденность отношений, бескорыстное гостеприимство передавались и в следующие поколения и дожили до сегодняшнего дня в семьях его многих потомков, живущих в нашей стране. Встречаясь, родственники льнут друг к другу, стараются быть доброжелательными, помогают друг другу. А ведь теперь нередко, что даже родные братья, живя в одном городе, без всяких видимых причин прекращают отношения между собой. У Алексея Александровича Лопухина было три сына и пять дочерей. Расскажу о некоторых из них. У старшего Александра было пятеро сыновей. Из них старшего Алексея Александровича я никогда не видел, о нем мне рассказывали его родители как о человеке выдающихся способностей, но совершившем в жизни страшную ошибку и горько за то поплатившемся. Его карьера на судебном поприще началась блестяще; женатый на княжне Урусовой, совсем молодым, он стал прокурором Московской судебной палаты, и на этой должности снискал известность как абсолютно честный блюститель законов. Именно он посадил в тюрьму известного капиталиста, мецената и крупнейшего общественного деятеля Савву Ивановича Мамонтова, когда тот превысил свои полномочия председателя акционерного общества. И он же всячески старался облегчить участь этого энергичного, честного, но оступившегося человека. Брат жены Алексея Александровича князь Сергей Дмитриевич Урусов был товарищем министра внутренних дел и предложил своему зятю занять должность директора Департамента тайной полиции. Как уговаривали его все родные отказаться! Полиция, жандармерия, сыск — значит неизбежно подлые методы работы. Алексей Александрович пошел в это столь презираемое в обществе учреждение с благородными намерениями — в корне изменить тамошние порядки. У него была единственная дочь Варвара, Когда ей минуло 13 лет, родители отправили ее вместе с гувернанткой за границу, и там девочку похитили. В своих воспоминаниях, написанных в тюрьме ГПУ на Лубянке, один из главарей партии эсэров, Савинков, пишет, что руководство партией стало недоумевать — почему проваливается ряд тщательно законспирированных подготовок покушений на тех или иных царских сановников. Эсер Бурцев, путем сопоставления различных фактов, пришел к выводу, что среди верхушки партии есть провокатор. Кто? Продолжая свои исследования, он решил, что провокатором является не кто иной, как председатель партии Азеф. Но где добыть доказательства? О похищении девочки Савинков не говорит ни слова, а пишет довольно странно, что Бурцев подсел в Германии в купе вагона к Лопухину, спросил его об Азефе и тот, ни с того ни с сего, подтвердил: «Да, Азеф — провокатор». А по рассказам моих родителей, Лопухин помчался в Германию, чтобы с помощью германской полиции разыскать и выручить дочь. Бурцев действительно подсел к нему в купе и, угрожая убийством девочки, вынудил Лопухина подписать бумагу, подтверждающую провокаторство Азефа. Расставаясь, он пригрозил Лопухину, что, если тот кому-либо расскажет о похищении девочки, она будет убита. Ее освободили, и она благополучно вернулась с отцом в Россию. А он, за разглашение государственной тайны, был отдан под суд и приговорен к ссылке в отдаленную местность Сибири. Когда наступила революция, он вернулся в Москву; как бывший политкаторжанин получил пенсию, вскоре уехал за границу и умер, кажется, в 1927 г. А дочь его Варенька никогда и никому о своих приключениях не рассказывала. С ней была знакома моя сестра Соня. Двух самых младших братьев незадачливого начальника тайной полиции — дядю Юшу и дядю Борю Лопухиных я очень хорошо помню. Дядя Юша еще мальчиком потерял правую руку, засунув ее в молотилку; он ходил с протезом в виде черной кожаной перчатки и на мой мальчишечий взгляд очень чудно здоровался. Дядя Боря был сослуживцем и ближайшим помощником моего отца в Московской Городской Управе. Оба брата постоянно приходили к нам. Дядя Юша был маленький, седенький, очень серьезный. Он садился рядом с дедушкой, и они о чем-то вполголоса беседовали. А дядя Боря был весельчак, балагур, типичный Лопухин. Вокруг него собиралась молодежь. Он что-то рассказывал, все покатывались от хохота. Часто он играл с нами, сажал нас поочередно на плечи и катал по всем комнатам. Дети его обожали. О страшном конце обоих братьев я расскажу позднее. Еще одна история. Зять моего прадеда Лопухина князь Николай Петрович Трубецкой первым браком был женат на графине Любови Васильевне Орловой-Денисовой — донской казачке. Он имел от нее троих детей — сына Петра, женатого на княжне Александре Владимировне Оболенской, и двух дочерей — Софии, вышедшей замуж за Владимира Петровича Глебова, и Марии, вышедшей замуж за Григория Ивановича Кристи. Потомков у всех троих было великое множество. А сами они являлись людьми богатыми. Петр Николаевич владел подмосковным имением Узкое и Казацким на Днепре, где организовал виноделие; он был Московским Губернским предводителем дворянства, а Кристи — Московским губернатором. Этих старших Трубецких называли «Трубецкие-богатые», они отличались чопорностью, кичились своим аристократизмом и очень дружили со столь же богатыми Кристи и Глебовым. Среди них разразился ужасающий скандал, отголоски которого болезненно воспринимаются до сих пор, а былая тесная дружба перешла, как в семействе Форсайтов, в холодную, ничем не проявляемую, молчаливую и потому особенно страшную ненависть. Один из сыновей Кристи — Владимир — был женат на Марии Александровне — Марице Михалковой, родной тетке нынешнего поэта. Фамилия эта древняя, дворянская, дважды роднившаяся с Голицыными, и ударение надо делать на втором, а не на третьем слоге. Марица, или тетя Марица, как многие, и я в том числе ее называли, была ослепительно красива, величественна, напоминала императрицу Александру Федоровну, характером обладала веселым, очаровывала всех, кто с ней знакомился, кокетничала со многими. А муж ее был ревнивее Отелло. Летом 1911 г. супруги отправились на Днепр к дяде Петру Николаевичу Трубецкому. Когда же наступило время возвращаться, дядя поехал их провожать. В коляске он шутил, оживленно разговаривал с женой своего племянника, а тот всю дорогу угрюмо молчал. На станции племянник остался прогуливаться на платформе, а дядя сел в купе рядом с красавицей Марицей и продолжал с ней весело беседовать. Вдруг вошел племянник, вытащил револьвер и раз — раз двумя выстрелами убил родного дядю наповал. Газеты вышли с кричащими заголовками. Мать убийцы помчалась в Петербург к своей приятельнице — жене министра внутренних дел Сипягина. Началось следствие, но суда не было. Медицинская комиссия признала убийцу сумасшедшим. Он был освобожден и уехал за границу. Жена подала на развод. Все трое сыновей остались с нею. Следующую зиму в салонах Петербурга и Москвы судачили о скандале, проклиная бедную красавицу. Ее перестали принимать, и она оставалась первое время в полном одиночестве. Моя мать пожалела ее и поехала к ней. Они вместе проплакали. И с тех пор ее три сына — Володя, Сережа и Гриша стали у нас бывать в сопровождении гувернера-француза. Но приходили они не в дни рождений и не на елки, а тогда, когда никого не было. И я к ним ходил на Малую Дмитровку. Двое из них были меня старше, третий — сверстник, они относились ко мне несколько свысока. Я не очень любил к ним ходить, но ходил, потому что этого хотела моя мать. Тетя Марица, по-прежнему — ослепительная красавица, вышла замуж вторично за двоюродного брата своего первого мужа, за милейшего Петра Владимировича Глебова, родители которого были категорически против этого брака и первое время не желали даже видеть невестку. Отчужденность между семьями Кристи и Трубецкими была так велика, что имена виновников скандала и их ближайших родных даже не произносились. А Глебовы колебались — с кем им общаться: если с одними, то другие считали подобное общение недружественным. От второго брака у тети Марицы родилось еще два сына — Федор и Петр. Их отец в 1922 г. скончался от тифа, и мать одна воспитала пятерых сыновей, нисколько не падая духом, продолжая оставаться барыней, эффектной и веселой красавицей. Они жили недалеко от нас, близ Пречистенки, мы — в Еропкинском переулке, они — в Полуэктовом. С Сергеем и Григорием Кристи мы постоянно общались в 20-е годы. Оба остроумные, веселые, они увлекались театром, а Сергей еще филателией. Григорий был связан с Художественным театром и впоследствии стал видным театроведом, специалистом по системе Станиславского. Он скончался в 1972 г. Судьба его брата Сергея сложилась иначе. Еще в 1926 г. его посадили. В Бутырской тюрьме он попал в одну камеру с моим братом Владимиром, и там они подружились. А дружба тюремная теснее сближает, нежели дружба военная. Потом Сергея сослали, сперва в Воронеж, оттуда в Архангельск. В те годы ссылали иногда не очень далеко. Ни высшего образования, ни специальности, кроме знания почтовых марок, у него не было. Но он обладал импозантной внешностью, был умен и очаровывал дам. Во время войны он дослужился до майора, а после войны был администратором театра и в конце концов стал ученым секретарем Всероссийского филателистического общества. Мы с ним изредка встречались и тогда разговаривали часами, вспоминая прошлое. Он скончался в 1986 г. Когда младшие его братья — Федор и Петр Глебовы — были еще маленькими, мать иногда приводила их к нам. Федор был очень похож на своего отца — тоненький, изящный, с горбатым носиком. Он с детства хорошо рисовал, когда подрос, мой брат привел его в редакцию одного из журналов. С тех пор Федор стал иллюстрировать рассказы, позднее стал видным художником-пейзажистом, умер в 1986 г. В детстве у Петра всегда текло из носа. Когда он вырос, то стал артистом, но на вторых ролях. Он обзавелся семьей и очень нуждался, мать жила с ним. Как-то, в поисках заработка он нанялся статистом на киносъемки «Тихого Дона». Его увидел режиссер Сергей Герасимов, которого не удовлетворял артист-еврей, игравший Григория Мелехова, и попросил загримировать Петра под Григория. И бывший сопливый мальчишка вскоре прославился на весь мир! Больше всего была счастлива его мать. Вскоре после этого он стал народным артистом СССР. Она вырастила сыновей молодцами, они были обязаны прежде всего своей матери тем, что стали порядочными людьми. Она и в старости отличалась ослепительной красотой, величием, веселостью, все обращали на нее внимание. Была она чересчур деятельна, все выдумывала какие-то «мероприятия», вроде домашних спектаклей, шарад, многолюдных поездок, цыганских концертов и т.д. Сыновья, обожавшие ее, изредка говорили ей: — Мать, а мать, ведь седьмой десяток пошел, что ты опять затеяла? А несколько лет спустя они ее продолжали предостерегать: — Мать, а мать, куда ты опять несешься? Ведь восьмой десяток пошел. В 1962 г. отмечался столетний юбилей со дня рождения художника Нестерова. Большой зал Дома литераторов был битком набит. Тетя Марица опоздала. Я ее увидел, когда она спускалась по проходу, статная, величественная, как королева, с палантином на плечах. Все места были заняты, но она шла уверенно, она знала — ей уступят. И там, и сям мужчины вскакивали, предлагая ей сесть... Она скончалась восьмидесяти с чем-то лет. Ее отпевали у Ильи Обыденного. Народу было множество, родные, многочисленные друзья. Мне запомнилась старенькая, как сама тетя Марица, няня ее сыновей, которая многие годы жила вместе с ней, и верой и правдой ей служила, когда тетя Марица обедала, она стояла позади ее кресла. На отпевании стояли в ряд сыновья, внуки, племянники. Не было только Сергея Михалкова, которого она называла своим любимым племянником. Видно, как член партии, он постеснялся войти в храм Божий. А ведь он вырос вместе с ее сыновьями, и первые его стихи сочинялись в ее доме. К сведению исследователей творчества Михалкова — именно его тетка через одного знакомого, а от того к знакомому знакомого цепочкой передала несколько стихотворений начинающего поэта тогдашнему редактору «Известий» Н.И. Бухарину. Когда они были напечатаны в газете, вся Москва их декламировала, все радовались, что появился новый, молодой, талантливый поэт. Тетю Марицу повезли хоронить в Назарьево — подмосковное родовое имение Михалковых возле станции Жаворонки. Огромная толпа местных жителей — потомков Михалковских крепостных собралась проводить в последний путь свою бывшую барыню. В 1968 г., то есть более чем полвека спустя после убийства князя Петра Николаевича Трубецкого, я попал во Францию и встретился там с его внуком, а моим двоюродным братом Петром Владимировичем Трубецким. Он меня спросил, с кем из прежних московских знакомых и родных я общаюсь, и я, не думая о последствиях, назвал фамилию Кристи. Петр Владимирович покраснел, прижал руку к сердцу и патетически произнес: — Никогда при мне не называй этих людей!.. Однако я очень отошел в сторону. Возвращаюсь в XIX век ко второй жене (с 1861 г.) Николая Петровича Трубецкого Софье Алексеевне(1841—1901), старшей дочери прадеда Лопухина. Моя мать говорила про нее, что она была самая милая и очаровательная ее тетка. От второго брака у Николая Петровича было три сына и шесть дочерей, у всех у них, разумеется, было множество потомков. Сам Николай Петрович, судя по воспоминаниям его сына Евгения и дочери Ольги, представляется, может быть, и очень хорошим человеком, но чересчур большим идеалистом, не обладающим никакими деловыми качествами. Как музыкант-любитель он основал в Москве «Всероссийское музыкальное общество» и вместе с Николаем Рубинштейном на средства московских купцов-меценатов построил Московскую консерваторию. И на это благородное дело он всадил массу своих денег, а брат его Иван поигрывал в карты. Чтобы расплатиться с долгами, пришлось продать родовое подмосковное имение Трубецких Ахтырку, где, судя по сохранившимся гравюрам и фотографиям, был дом замечательной архитектуры. И многочисленная семья осталась без денег — Николай Петрович вынужден был пойти на государственную службу и, благодаря родственным связям, занял выгодное место Калужского вице-губернатора. Но средств не хватало. Дочери-красавицы подрастали, и всех их требовалось выдать замуж. А приданого не было. Воспитанные гувернантками в оранжерейных условиях, они совсем не знали жизни. Как-то одна из них вбежала в столовую, полную гостей и громко объявила, что горничная кинулась к ней вся в слезах, оказывается, лакей обозвал ее какими-то материнскими словами. — Не понимаю, что тут обидного! — воскликнула княжна. Произошло общее замешательство, о котором пятьдесят лет спустя рассказывал мне один из Трубецких. Главой семьи была Софья Алексеевна, которую дети боготворили. Несмотря на крайнюю ограниченность средств, она держала себя независимо, снискала в московском обществе уважение и поддерживала в доме порядок, всегда была гостеприимна, помогала чем могла, родным, увеселяла молодежь. Она владела небольшим имением Меньшово близ Подольска, которое в свое время получила в приданое. На лето в Меньшове собирались многочисленные ее дети и внуки, приезжали друзья, родные. И было там всегда уютно и весело. Когда впервые в Россию приехал знаменитый скульптор Паоло Трубецкой, который приходился племянником Николаю Петровичу, он встретил в его семействе самый теплый прием, близко сошелся со всеми Трубецкими, создал целую вереницу скульптур и статуэток родственников и до самой своей смерти в 1939 г. в Париже дружил со многими из них. В числе его скульптур был маленький гипсовый барельеф Софьи Алексеевны в гробу. Она умерла в 1900 г., не дожив нескольких дней до своего шестидесятилетия. Этот барельеф висел до тридцатых годов над кроватью моего брата, потом был куда-то продан. Самая большая заслуга Софьи Алексеевны — это то, как она воспитала своих сыновей. Все трое на разных поприщах сумели подняться на голову выше окружающего общества. Старший — Сергей Николаевич — был выдающийся философ-идеалист, исследователь и друг Владимира Соловьёва, убежденный противник абсолютной монархии, патриот, кумир студенческой молодежи. Он был первый выборный ректор Московского Университета. Внезапная смерть настигла его в приемной министра Народного просвещения, когда он поехал в Петербург защищать права Университета. Ему было всего 43 года. Скажу откровенно, мне его философия показалась мало понятной, наверное, я просто до нее не дорос. Его сестра Ольга Николаевна за границей выпустила о нем насыщенную многими фактами и документами книгу, которая в будущем, надо надеяться, появится и у нас. Подробно о нем говорить не буду, передам только то, что мне рассказывала моя мать, которая приходилась ему двоюродной сестрой. В конце прошлого века стал входить в моду материализм и тесно связанный с ним атеизм. Многие, считающие себя передовыми людьми, кичились своими «левыми» взглядами, хвастались своим неверием в Бога. А моя мать, убежденная верующая, очень страдала, когда слушала разговор подобных людей. Сергей Николаевич был старше ее на 18 лет, она и знала-то его мало, но читала его книги и статьи, следила за его деятельностью. И преклонялась перед ним, видя, что один из умнейших людей России является глубоко верующим человеком и силой своего горячего слова, всеми своими благородными поступками призывает молодежь задумываться и возвращает некоторых вероотступников к религии. Он не дал России и десятой доли того, что мог дать. Женатый на княжне Прасковье Владимировне Оболенской — своей троюродной сестре, он имел двух сыновей — Николая и Владимира и дочь Марию. Прасковья Владимировна считалась самой строгой дамой Москвы. Когда она входила в комнату, все замолкали. Я ее видел только однажды, но, благодаря разом установившейся тишине, она мне хорошо запомнилась. Николай блестяще окончил Московский Университет, после революции уехал с семьей за границу и там в Австрии стал сперва профессором, потом академиком и знаменитым языковедом. Говорили что его философско-языковедческая теория произвела такую же революцию в языкознании, как и теория Вавилова в биологии. Но у нас об этой революции помалкивали, и только в 1987 г. в России были опубликованы его избранные труды. Как и его отец, он тоже рано умер. О младшем сыне Сергея Николаевича Владимире я собираюсь подробно рассказать в следующих главах. Брат Сергея Николаевича Евгений был тоже крупный философ-идеалист. А его книга об иконах «Умозрение в красках» является глубочайшим исследованием по религиозно-философскому осмыслению древнерусского искусства. В 1918 г. были изданы его воспоминания о семьях Трубецких и Лопухиных, одна глава посвящена его брату Сергею, одна глава Николаю Рубинштейну. Эти воспоминания настолько живо и талантливо написаны, что их можно назвать подлинно художественным произведением. Он начал свою деятельность скромным доцентом Ярославского лицея, был профессором Киевского Университета, потом Московского, перед революцией стал членом Государственного Совета, а после революции участвовал в Белом движении на юге России, в 1920 г. умер от тифа. Григорий Николаевич Трубецкой был много моложе своих братьев, он служил дипломатом, был последним царским посланником в Сербии, а после революции, оказавшись в Париже, стал признанным главой и покровителем огромного количества родственников. Но о его энергичной деятельности в эмиграции пусть расскажут другие. После него остались чрезвычайно интересные воспоминания, которые изданы за границей...
Владимирское региональное отделение Союза Писателей России Владимирская энциклопедия
