Воспоминание о Муромском Духовном Училище
О первоначальном своем обучении чтению я ничего не помню; сказывал только мне родитель впоследствии, что читать я выучился без особенных усилий, гуляючи в школу, где он обучал грамоте крестьянских детей по звуковому методу. На пятом году читал я довольно бойко. Как я выучился писать, воспоминания вполне ясные сохранились у меня: я отчетливо воспоминаю тот день, когда в первый раз сел к столу, взял перо, при этом запачкал чернилами пальцы, и стал писать «а»; на седьмом году я писал по двум линейкам довольно красиво. Тем временем учил я «Начатки Христианского Учения», первые четыре действия Арифметики и таблицу умножения. Когда шел мне восьмой год, и знал уже части речи из Грамматики, умел склонять имена существительные с прилагательными и имел понятие о временах глаголов. С такой домашней подготовкой я не боялся поступления в духовное училище; но какой-то трепет пробегал по телу, когда отец говаривал, что в училище иногда кормят «березовой кашей». О таком кушанье я не имел понятия, и только впоследствии, в училище, уразумел значение слов родителя.
В сентябре 1862 года, когда мне было 7 ½ лет, отец решил отдать меня в училище. Мать просила погодить; но прием в училище тогда производился через два года, и если мне остаться дома еще на два года, то столько времени у меня должно бы пропасть даром. Ближайшее от родины, в 60-ти верстах, было Шуйское училище; но в Муромском духовном училище состоял учителем родной мой брат, а потому решили отвезти меня туда учиться, хотя Муром находился от нашего села в 130 верстах. Помолясь Господу Богу, приготовив все необходимое для дальней дороги, запасшись и неизбежными для ученика лепешками, отец и мать повезли мена в Муром. Горько мне было покидать родной дом, сестер, все, к чему привык, с чем сжился, и страшно было ехать в неведомый, дальний город, в училище. Я желал остаться дома хоть еще на денек, придумывал в своем воображении всевозможные препятствия к дороге, — чтоб пошел сильный дождь (как при потопе), чтоб мосты на реках всплыли, что я видал в водополье, чтоб и Клязьма река вышла из берегов и т. п. Но ничего такого не случилось; все готово было к отъезду, и мы отправились в дальний путь. Чрез 10 верст от села дорога шла лесом, дремучим бором, на пространстве в 30 верст. Из дома, должно быть, мы выехали не рано, со сборами опоздали, а потому бором пришлось ехать ночью. Вдруг поднялась страшная гроза; здесь она сильнее бушевала, вековые деревья с треском и шумом качались, освещаемые постоянной молнией, беспрерывные раскаты грома были оглушительны, а крупный дождь лил как из ведра. Я с матерью сидел в крытой тележке и был защищен от дождя, а отец на передке был промочен, как говорится, до костей. С большим трудом добрались мы в полночь до лесной сторожки, где и пробыли до утра. Утром, не знаю — по каким соображениям, только отец решил ехать назад домой; мать, понятно, не препятствовала, а я был несказанно рад, — мне даже не верилось, что сегодня опять я буду дома и проживу до Рождества Христова. Итак мое сердечное желание исполнилось: препятствие в дороге явилось - гроза, а отец принял ее, может быть, за недоброе предзнаменование при начале моего учения; быть может и от сильного дождя дорога испортилась, — не помню. Дома в родной семье время пролетело незаметно до Рождества Христова. Прошли и Святки. Мы опять собрались в путь-дорогу, и в этот раз прибыли в Муром благополучно, без всяких приключений.
На утро брат повел меня в училище к смотрителю о. Л — ву с просьбой принять меня в низшее отделение. Смотритель дал мне в руки открытое Евангелие, я бойко прочитал по-славянски и по-русски; потом заставил написать на бумаге по двум линейкам имя и фамилию, и это я исполнил, хотя рука дрожала от страха при виде начальника заведения. Тем кончилось мое испытание. Хотя прием в училище среди учебного года не допускался, но для меня сделано исключение; смотритель велел идти в класс, где я и сел за парту последним 65-м учеником у самой печки вместе с «камчадалами», как отрекомендовались мне новые товарищи. Не понимая нового титула, я спрашивал их: что это такое? Мне объяснили, что у печки сидят последние, плохие ученики, а там у стола — первые, хорошие, и если я буду учиться хорошо, то и меня пересадят туда. Мне очень хотелось сидеть с лучшими учениками; самолюбие мое было оскорблено тем, что меня незаслуженно сопричислили к плохим, но в тоже время я думал, что меня тотчас-же похвалят и пересадят на первую парту, если я только отвечу хорошо. В тот же урок по Священной Истории, когда спрошенный ученик не мог ответить на вопрос учителя, я подал из Камчатки свой голос: «я знаю», но был остановлен соседом, объяснившим мне, что в классе кричать нельзя, а нужно ждать, когда спросит учитель, и тогда отвечать. Мне это показалось скучным, и стал я глядеть по сторонам и осматривать учеников. Пробил звонок, настала смена. Двери из всех классов выходили в один тесный коридор, а отсюда уже был выход, в смену постоянно открытый, на училищный двор. В коридоре во время смены была страшная давка, свалка учеников, драка, крик, шум невообразимый, и над всем тем стояло облако пыли и пара. На училищном дворе меня обступили ученики из других классов с вопросами: «Кто? чей? новичек? как фамилия?» и прочее. Нашлись даже охотники обновить новичка т.е. ущипнуть, сорвать шапку, дать трепку; но узнав по фамилии во мне брата учителю, притихли и приняли под свое покровительство. Так совершилось мое вступление в училищную жизнь.
Училище помещалось в деревянном здании с большими окнами на все стороны; три комнаты назначены были для классов, по тогдашнему названию — низшего, среднего и высшего отделений (в каждом отделении учились по два года); четвертая комната занята была правлением училища. В классах парты стояли по обеим сторонам; впереди стол и стул для учителя, а за ними на стене св. икона. На противоположной стене — классная доска, в среднем и высшем отделениях тут-же висели географические карты; в углу помещалась печка. Стены окрашены желтой краской; полы не крашены и никогда не мылись, — сторож выметал только сор. В классах зимой ученики сидели в тулупах, с поднятыми воротниками, и препоясанные кушаками. По фасаду улицы, через проездные ворота, стояло другое деревянное здание, пониже и поменьше училищного, занимаемое смотрителем училища; в нем-же помещался и училищный сторож. На широком открытом дворе находилось еще небольшое здание, в коем помещалась, как сказывали, фундаментальная библиотека; в ней никто из учеников никогда не бывал; посещали ее только учителя. Остальное пространство училищной земли занято было садом смотрителя, вход в который ученикам строго воспрещался.
Главным начальником училища был смотритель, священ. Л — в. Человек он был гуманный, тихий и добрый, но с виду хмурый и строгий. Ученики видали его только во время экзаменов; в остальное время года в классы он не ходил. Хотя мы редко его видели, но страшно боялись попадаться на глаза, а еще более — в нравственный журнал; в него вносились важные проступки учеников, и за них смотритель назначал телесные наказания «чрез служителя».
Самое деятельное участие по управлению училищем принимал на себя и следил за дисциплиною учеников инспектор училища, свящ. И. С — в. Это настоящая гроза училища: мы все, правые и виноватые, ленивые и усердные одинаково трепетали при одном имени его. Инспектор преподавал Священ. Историю, Катихизис и Латинский язык. Ученики малоуспешные строго у него наказывались; да и вообще редкий из учеников в течение училищной жизни не побывал под лозой. Я сидел под № 5-м во всех классах, и в высшем отделении едва не попал под гнев инспектора. Раз во время его урока по латыни я под партой просматривал тетрадку по Арифметике. Инспектор заметил, «а, ты Н., во время моего урока готовишься к следующему классу?», — и чуть было не послал к печке: остановило братство учителю; однако записал меня в нравственный журнал. И болело-же у меня сердце целую неделю. Но добрый смотритель изменил свое правило, - послал меня на черные работы. Как я ни просил о прощении, а пришлось во время уроков в зимний морозный день таскать дрова в сарай, под наблюдением Степаныча, с училищного двора. Некоторые из плохих учеников, чтоб избежать постоянного сечения, делались «секуторами»; в каждом отделении их было несколько. Это были своего рода «палачи», самые отчаянные «отпетые» лентяи, от которых отступался и сам инспектор. Их уже не секли; уроков они не учили, только приготовляли лозы и изощрялись в искусстве владеть ими. Некоторые из них иногда начинали понемногу заниматься уроками, успевали на экзаменах и переходили в следующее отделение; но большинство, просидев в классе 4 года и более, исключались из училища за малоуспешность.
Страшно было попасть под лозу секутора, но еще опаснее было испытать ее от рук служителя. Первого можно было задобрить и упросить, да и рука, еще детская, секла не сильно. Но горе тому, кому назначал смотритель телесные наказания «чрез служителя». Сторож Степаныч был старик высокий, крепкий, с одной прядью волос на голове, худой до безобразия; зубы у него были как-то оскалены, и он ими щелкал, как будто хотел съесть свою жертву. Сек он замечательно сильно; но к счастью учеников более 10 ударов смотритель никогда не назначал «чрез служителя».
Был у нас из хорош их учеников Либеровский; учился он прилежно и сидел даже в первом десятке, но имел своего рода слабость: придет, бывало, весна- красна, настанет май, — и Либеровский пропадет, неизвестно куда. Пройдет неделя, другая; дадут знать отцу; тот отыщет его где-нибудь у пастухов в деревне и привезет в училище. Неминуемое — «чрез служителя». Но… придет следующая весна, — и Либеровский непременно убежит!
Отчетливо сохранилось у меня воспоминание об учителях того времени.
В низшем отделении по чтению и чистописанию был учителем Никанор Спиридонович Фортунатов, человек добрейший и ласковый. Мы все его любили и нисколько не боялись; любил и он нас: никого никогда не сек, не бил ничем, даже за ухо не мог потаскать. У него все учились хорошо. В то время не было стальных перьев, писали гусиными. Перед классом чистописания Н. Сп. садился за парту и чинил перья и карандаши, линевал тетради тем ученикам, у коих это было не готово, а таких находилось до половины класса. В низшем отделении никто сам не мог очинить гусиное перо; это было искусство старших в высшем отделении, а чтоб они исполнили просьбу ученика в смену, нужна была плата в роде куска калача или лепешки. У кого не было ни того, ни другого, — выручал Н. Сп. Жалованья он получал чуть ли не 100 рублей в год. В конце второго года нашего пребывания в низшем отд. весной Н. Сп. поступил в полковые священники. Прощаясь с нами, он поцеловал каждого ученика на месте, проходя для этого по-за партам. Мы очень его жалели, даже плакали.
Греческий язык преподавал Вл. Сем. Счастливцев; но он скоро от нас был переведен в Суздальское училище. После него учителем по-гречески был назначен Василий Андреевич Терновский — душа-человек. Он не только никого не сек, но даже не допускал экзекуции во время своего урока «чрез служителя» по назначению смотрителя, не мог выносить криков наказываемого ученика. Ранняя смерть похитила от нас такого доброго и сострадательного учителя, и мы со слезами проводила его в могилу. Долго после него не назначали нам учителя. Наконец прислан был В.В. Царевский, тоже добрый человек, с академическим образованием. Высокий, красивый, румяный, кудрявый, ласковый и обходительный, он производил на нас приятное впечатление. Но и его злая чахотка сразила вскоре после нашего перехода в семинарию. С частой переменой учителей Греческого языка, мы его плохо изучали и знали. Учебник был плохенький.
Русский язык и пение преподавал Виктор Ефимович Варваринский, человек горячий и довольно строгий. Учебник был грамматика Востокова, заключавшая не более 25 листочков. Ее мы учили 6 лет. Удивляюсь до сих пор, как мы выучились Русскому правописанию, когда знали только коренные слова с буквой ѣ; из плохих учеников многие не умели склонять имен существительных. Верхом искусства и знания Русского языка в высшем отделении было составление «словосочинений». Избиралась учителем какая-нибудь статья, нам неизвестная, и диктовалась таким образом: все имена сущ., прилаг. и местоимения в именит. пад., а глаголы в неопределен. наклон. Труд ученика был — привести весь этот набор слов в порядок и правильное изложение. Хорошие ученики добивались смысла, а у плохих выхолило (о, ужас!) всякое искажение мысли и речи, — хуже немца! Книг нам читать не давали никаких.
Зато знали вполне отчетливо Латинский язык. Так твердо заучивали заданное, что оно как-бы всасывалось в плоть и кровь. Корнилия Непота читали как Русскую книгу; некоторых полководцев знали наизусть. В урок Латинского языка молитва читалась по-латыни; затем весь разбор грам. и синтакс. тоже по-латыни, — ни слова Русского. Готовясь к переходу в семинарию, первый десяток учеников обязан был ходить по воскресеньям и праздникам на дом к учителю (инспектору) в 12 ч. дня, и там переводить с Латинского на Русский письма об извержении Везувия и гибели г. Помпеи. Приходилось припасти к переводу более двух листочков мелкой печати из христоматии. Учитель Латинск. языка всегда жаловался, что мы плохо знаем Русский язык, а потому нам трудно и по-латыни учиться; тем не менее налегал сильно на свой предмет, и мы боялись выучить урок хуже по-латыни, чем по-русски.
Арифметику и Географию преподавал мой брат священ. А.Н. Нардов. Учебник по Арифметике был краткий и плохенький; задачник едва ли был какой, не помню. География — Ободовского. Это было краткое, сухое, безынтересное перечисление стран, народов, городов, гор и рек без всякого объяснения. Карта частей света была плохая, и то одна, засаленная и затертая пальцами учеников до того, что некоторые города улетучились с лица ее, и приходилось только догадываться о месте их бытия. Брат заставлял учеников рисовать свои карты, и многие успевали очень в этом искусстве. Карту же России со всеми ее границами и многочисленными губерниями, реками мы рисовали наизусть. Вообще, у брата учились хорошо, да и нельзя было лениться, — он иногда наказывал довольно строго.
Справедливость требует однако заметить, что некоторые учителя тяготились своим делом и относились апатично к преподаванию. Придет, бывало, учитель в класс, просидит два часа, иногда переспросит весь класс, рассердится, расстроится, не знает, как дождаться звонка, и бежит из класса, как с каторги. Никогда не объяснит урока, не растолкует, не расскажет, а только отметит ногтем или карандашом «от сих — до сих» в книге цензора; а мы уже отмечаем потом в смену или после класса. Иному покажется долго ждать отметки, убежит на квартиру, — «справлюсь-де после», да так и останется в незнании, что задано на урок, и если выучит, то — незаданное.
На помощь учителям в каждом отделении назначались авдиторы. Первым 5 — 6 лучшим ученикам поручалось по нескольку слабых учеников прослушивать заданный урок перед приходом учителя в класс. Если ученик знал урок плохо, авдитор ему указывал, пояснял, переводил по-латыни, по-гречески, разделывал задачку по Арифметике; знающего урок в списке отмечал — зн., незнающего — нз. Учитель, приходя в класс, видел, сколько учеников знают урок и сколько не знают; ему оставалось только проверить знания их самому лично. Если спрошенный ученик отмечен был в списке зн., но не отвечал урока, то авдитор платился сам за такое снисхождение стоянием на коленах, оставлением без обеда, а у инспектора под-час — и более. Поэтому авдиторы строго относились к своей обязанности, и только немногие решались иногда на снисхождение, соблазнившись корыстными видами, или вернее — побуждаемые голодом. Подобная сделка происходила конечно в строгом секрете от других учеников: узнают, — непременно скажут учителю. Тогда позор, — из авдиторов вон!
Для поддержания порядка и дисциплины в классе в каждом отделении первый ученик назначался цензором. Обязанность его была следить за классным журналом, порядком и тишиной в классе до прихода учителя. Чтоб внушить более доверия и страха к своей особе, он садился на стул учителя, вооружась линейкой, стучал по столу, кричал: «тише», а ослушников и нарушителей тишины бил линейкой или записывал на записку и подавал учителю по приходе его в класс; он же читал молитву перед уроком и после. По окончании всех уроков цензор осматривал все парты, собирал забытые учениками книги, чернильницы и др. вещи, затем сдавал старшему дежурному классный журнал и последним уходил из класса.
Главный начальник после инспектора в училище был старший дежурный. Это был своего рода помощник инспектора, нынешний надзиратель училища. На эту должность на неделю назначались инспектором лучшие ученики высшего отделения, которые на это время освобождалась от ученических занятий. Обязанность старшего дежурного была: по приходе в класс сходить к смотрителю за классными журналами, раздать их цензорам по отделениям и затем стоять у ворот училища и впускать входящих, но не допускать в это время обратного выхода. Во время уроков он мог входить в любое отделение и сидеть, как посторонний посетитель. В тоже время он замечал шалунов и невнимательных учеников и мог записать их в нравственный журнал; он же бил звонок на смену. По окончании уроков он относил классные журналы к смотрителю, нравственный же оставлял у себя в течение всей недели и имел право во всякое время, при обходе квартир, записать в него проступки учеников, спрашивая однако на то разрешения от инспектора. Нравственный журнал сдавался в субботу смотрителю, который просматривал его и налагал наказания (исключительно телесные чрез служителя). В понедельник сдавался журнал этот на руки другому дежурному, а инспектор приводил в исполнение приговор по нему. Ежедневно вечером старший дежурный обязан был обойти все квартиры учеников, смотреть за их поведением, прослушивать урок, мог оставлять без ужина и даже наказать лозой. При нем, как при начальнике, не смели сидеть, а должны были стоять.
Кроме всех перечисленных начальников на каждой квартире был свой «старший квартирный» обыкновенно ученик высшего отделения. Его никто не контролировал, вследствие чего некоторые из этих начальников злоупотребляли своей властью, обижая младших на квартире.
При всей трудной, строгой и голодной училищной жизни учеников, у них бывали иногда и светлые дни. Это — когда наступал отпуск на праздники Рождества Христова и Св. Пасхи, на вакацию и масленицу. С какой радостью, с каким восторгом мы считали последние дни перед отпуском, даже часы и минуты высчитывали! В последний же день отпуска мы не могли равнодушно сидеть в классе в ожидании выдачи билета: тогда не действовали никакие внушения цензорской линейки. Одна мысль была у всех: скоро ли? ах, как долго! Идут ли с билетами? Вот среднее отд. отпустили, а нас когда? и т. п. Наконец входит инспектор в класс, держа в руках билеты, и начинает раздавать. В билетах тогда не было отметок об успехах, да мы ими и не интересовались; лишь-бы скорее всем дали билеты в руки, а там... спешное чтение молитвы, и мы в одну минуту на улице — свободные, веселые, никого теперь не боимся и никто уж нас не удержит. Сейчас же на лошадь и — домой к родным, в знакомые места, где будут нас только ласкать, где будем мы дорогими, долгожданными гостями и где нас не оставят уже без обеда. На вакацию некоторые ученики уходили пешком с котомками за плечами и босиком. И шли они много верст без устатку, совершенно довольные.
Другие же радости и светлые дни бывали у учеником во время рекреации! Не буду подробно описывать, как ее просили ученики: это уже известно. Обыкновенно в мае месяце, при наступлении хороших, вешних дней, начальство и учителя уговаривались в известный день дать ученикам рекреацию. Вот тогда был простор и раздолье нашему детскому веселью! Учителей мы не боялись: они вместе с нами гуляли, даже некоторые из них играли в бабки с учениками на училищном дворе и проигрывали ученикам деньги, вместо бабок, что составляло особое удовольствие для ловких игроков. Даже сам инспектор делался добрым и ласковым, улыбался и разговаривал с учениками; в эту пору у нас пропадал всякий страх перед ним. Погулявши, поигравши на училищном дворе, мы отправлялись с той же целью за город, а иногда за реку Оку в широкие луга. Вот было радости тогда! Переправа на пароме через широкую и быструю реку для многих была в редкость. Затем — простор и свобода на лугах. Можно ли выразить на словах то, что мы тогда переживали? В лугах дозволялось бегать по небольшой еще траве, сколько угодно, — петь, кричать, резвиться вволюшку: никто не мешал, никто не запрещал. При этом удовольствии продавались и лакомства; у кого были деньги, тот покупал; в конце же гулянья была дачка «на драку» гостинцев от учителей. Тут большая доля доставалась сильному и проворному. В заключение — общие игры, хоровые песни и обратная переправа через Оку на пароме. После переправы все расходились по квартирам усталые, но довольные и веселые, и спали крепким сном без заботы о завтрашнем дне: на утро уроки были те же, что готовились к предыдущему дню, и наказаний не было. Если гулянье устраивалось не за Окой, а только за городом, то мы к вечеру, при закате солнца, с песнями возвращались на училищный двор. Здесь смотритель и учителя, играли в маршалки, а ученики пели хоровые песни. — Рекреации так благодетельно действовали на нас, что мы после каждой из них точно обновлялись и начинали учиться снова и прилежнее и успешнее. В майскую треть до отпуска на вакацию (15-го июля), после долговременного сиденья ежедневно в душной, пыльной, классной комнате, после вдыхания городского воздуха, как приятно было погулять, порезвиться за городом на свежем воздухе, полном аромата весенней зелени и цветов, на просторе, на свободе, без страха, — вспомнить родные поля и луга, забыть всю горечь ученья и училищной жизни и стряхнуть с себя, как гору с плеч, заботу об уроках! Очень жаль, что реформа уничтожила в духовных школах этот веселый и невинный праздник детей, имевший неоспоримо большое воспитательное значение. Начинают теперь в гимназиях заводить гимнастические прогулки учеников за город с военной музыкой и песнями; но ведь это чистый милитаризм, скорее убивающий всякое эстетическое наслаждение природой. Нет, ничем не заменить нашей старинной рекреации!
Весной 1863 — 64 гг. Муромское училище посетил Преосвященнейший Феофан. Как сейчас помню его приход в наш класс, в низшее отделение: пропели обычное «на многая лета» по-гречески, и затихли. Подходит Владыка к первой парте и рядом со мной спрашивает Либеровского: «что нарисовано на этой картинке?»
Урок был по Священ. Истории; на партах лежали раскрытыми книги Св. Истории Базарова. У Либеровского было раскрыто на картинке, изображавшей приход пророка Илии в Сарепту. Ученик бойко рассказал. Тем и кончилось посещение нашего отделения.
От усиленных ли занятий и продолжительного сиденья по вечерам с сальной свечкой иногда до 11 час. (ламп тогда не было), от других ли причин, только в среднем отделении перед экзаменами у меня заболели глаза: от прилива крови покраснели, и я едва не ослеп. Только заботы доктора, по просьбе брата, и приставление пиявок к вискам за уши ослабили болезнь, и стал я видеть, но слабо. С тех пор получилась у меня близорукость.
В заключение своих воспоминаний скажу, что должно быть в училище учиться нам было трудно и тяжело, если из 65 учеников, бывших в низшем отделении при моем поступлении в училище, чрез шесть лет перешли в семинарию только 31 ученик.
Священник Аркадий Нардов.
(Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 6-й. 15-го марта 1891 года).
Муромское духовное училище
Copyright © 2017 Любовь безусловная
|
