Из семинарских воспоминаний (нач. ХХ века)
Наши воспоминания из жизни Владимирской духовной семинарии относятся к тому периоду ее существования, когда в числе лучших ветеранов — преподавателей был о. Ректор (с 1905) ее Иоанн Васильевич Соболев. Светлой памяти его мы и хотим посвятить эти несколько строк.
Иван Васильевич преподавал нам тогда Богословие. Мы были в последних классах семинарии. Жизнь тогдашнего семинариста не походила на нынешнюю. Целую неделю нас держали тогда в стенах заведения, за запертыми железными воротами и только, по нужде, с билетом выпускали в город в будни. Ни концертов, ни литературных вечеров в семинарии в то время не было. В театр отпускали редко и то не всех желающих. Да и что за театр был тогда во Владимире! Других развлечений в городе не существовало. В один из весенних праздничных дней, когда от учения в наших молодых головах чувствовалось как бы некоторое „отупение", кто то из товарищей — муромцев, выросших на Оке, подал мысль, что не худо бы теперь было освежиться, покататься в лодке по реке Клязьме. Мысль, брошенная вскользь, тотчас же была подхвачена теми из нас, кого весна тянула на волю. У „Живого моста" наняли четырехвесельную лодку и под управлением рулевого — муромца отправились на другой берег реки — на „Старицу". Все обстояло благополучно. Мы — суздальцы впервые только плавали в лодке и для нас путешествие по Клязьме было новым, еще неизведанным удовольствием. Особенно нас манил к себе лес, сосновый, зеленый, на крутом берегу Клязьмы!.. Ничего подобного в своем Суздале мы не видели. Как хорошо мы почувствовали себя в лесу, на свободе, на солнце, вдалеке от города, от бдительного ока начальства!.. Погуляли, порезвились в „Сосенках", попели песенок... время было и в город. В пять часов — проверка в корпусе. А смолистый запах соснового леса, его ласковый шум, жизнь насекомых, свободное щебетание птичек так захватили нас, что до семи часов вечера никто и не вздумал про семинарию. Забыли мы и про уроки, которых дано было много, про проверку, про надзирателей... Ехать однако было нужно. Только что уселись в лодку, утвердили рулевого на его посту, подняли весла, как налетевшим, Бог весть откуда, вихрем у рулевого вышибло из гнезда руль, которого он сдержать не мог, а рулем захватило с головы казенную фуражку и все это унесло в воду!.. Доставая руль, весло опустили... Тут только заметили, что пока мы гуляли в лесу, на Клязьме сильно „засвежило!"... Нашу лодку подкидывало волнами. Побросали весла, выскочили на берег. — Что делать?! Судили — рядили... Поспорили и наконец придумали: лодку бросить, предоставив ее течению, а самим бежать в город через „дамбу и Живой мост".
Одно нас смущало: как мы минуем на „Живом мосту" лодочников, доверивших нам свою лодку?.. Но мы бежали и на что походило это наше бегство, — бегство десяти человек, молодых, здоровых юношей, — не знаю?! Помню только, что в конце места, где жили лодочники, я первый как то инстинктивно „прибавил рыси", а один из товарищей, самый рослый детина, не знаю к чему, повязал себе голову и фуражку белым платком (фуражка была тоже казенная) и в таком виде сопутствовал нам по дамбе, мосту и далее. Лодочники нас пропустили.
Дальнейший наш путь лежал через крутую и довольно плохую лестницу по валу у „соборной ротонды". Вбежали на вал и только было собрались отдышаться, как перед нами, в пяти-шести шагах, как бы из земли, вырастает степенная, серьезная фигура Ивана Васильевича. Медленной, ровной походкой он совершал свой обычный моцион, наслаждаясь погодой и „видами за Клязьму", а, быть может, с высоты соборного вала он давно наблюдал уже наше „позорное бегство". Поравнялись с ним. Стараясь сохранить полную не растерянность, — непринужденно раскланялись, сделав вид, что мы тоже пользуемся правами человека отдыхать от труда и дышать свежим воздухом, а вовсе не спасаемся от лодочников! Всегда деликатный, корректный, Иван Васильевич приветливо раскланялся с нами. „Вот, де как донесет?!" подумали мы.
Было около девяти часов вечера, когда мы вернулись в корпус. С дежурным надзирателем дело уладили, но заниматься уроками было некогда. Первый урок следующего дня в нашем отделении был как раз — Догматическое Богословие. По этому предмету я был уже спрошен и имел отметку „четыре с минусом". Проходили отдел „О благодати". Помню, с каким трепетом сердечным, после предурочной молитвы, уселись мы на партах. Нет хуже ожидания! И на кафедру посмотришь, где восседает преподаватель, как то медленно на этот раз расписывающийся в журнале: вверх ли он, или вниз классного списка смотрит, намечая ученика, — и на дверь поглядишь, — не идет ли от инспектора сторож с призывом к допросу по докладу Ивана Васильевича. Но все оказалось напрасным. Иван Васильевич вызвал к кафедре первого ученика. Тот повторил ему старый урок, получил хорошую отметку и вернулся на место. „Теперь кого?.. Только бы не меня"...
Раньше не признававший „благодетельной силы сучка", бывшего в нашей парте, я на сей раз „смалодушничал", — ухватился за сучек: „авось поможет," но проделал этот маневр так неудачно, что из парты на пол упала какая-то тяжелая книга. Иван Васильевич обернулся в мою сторону. Моя растерянность, лицо, выдавшее все, испортили дело...
— „Господин Г." — послышалось с кафедры.
— „Иван Васильевич"... каким то неестественным голосом, заявил я, „у меня голова болела... не приготовил урока"...
— „Что же? Если у вас болела голова и не дала вам возможности приготовить урока, то... и у меня может голова заболеть и не дать мне возможности притти в класс и вести урок... Садитесь, пожалуйста!".
Господи, как мне стыдно было потом за эту свою невольную ложь, наглую ложь, — „ложь в глаза!" Только потом, — в жизни, я понял и оценил по достоинству эти слова дорогого наставника. Вот что означали они: мы должны доверять друг другу, — взаимные отношения учащих и учащихся должны быть основаны на доверии, лжи в этих отношениях — нет места... А я солгал, солгал нагло, в глазах и перед тем, кто никогда не солгал предо мною! Про нашу прогулку, как главную причину моего „отказа", он даже и не упомянул тогда. Напрасно я старался потом загладить перед ним этот свой грех, напрасно старался всегда быть на виду у него в классе, слушать его объяснения, исправно готовить уроки по его предмету; я даже завел отдельную тетрадку, чтобы записывать его дополнительные к учебнику толкования, чего раньше не делал, но... Иван Васильевич, несомненно видя мое исправление, старался показать, что не замечает меня. Дело близилось к экзаменам. Оставалось два-три урока по предмету Догматики. В числе баллов у меня, кроме четверки, числилась единица. Исстрадался, измучился я за это время. Но ропота на жестокосердие Ивана Васильевича не было; я верил, был убежден, что он не забыл о мне. И действительно, в предпоследний урок, когда я решился уже сам подойти к кафедре и напомнить о себе, он вдруг вызывает меня!.. Хорошо я тогда отвечал из Догматики, так отвечал, что кажется никогда, во все время ученья, не отвечал ни одному преподавателю. Довольный моим ответом, Иван Васильевич, помню, сказал мне в заключение, что „нет худа без добра, нет и добра без худа... Довольно!". И этим „довольно" кончились мои страдания, наступил в душе моей мир... Вероятию, этот мир сошел и в душу преподавателя, несомненно, страдавшего за своего ученика, столь еще юного, но столь уже „искушенного во лжи“. И сколько раз потом в жизни я говорил „спасибо" дорогому Ивану Васильевичу! Сколько раз выручали меня те познания в Богословии, какие я приобрел в то злополучное время моего „сидения у него на виду, с тетрадкой и карандашом в руках!" — Он заставил меня учиться. Отдел „о благодати" сослужил мне хорошую службу потом на экзамене у Высокопреосвященного Сергия, при поступлении на место. Владыка был так доволен моими познаниями из Догматики, что „попенял" мне на мое „второразрядничество".
Вот каков был Иван Васильевич и как человек, и как педагог-наставник! Он отечески — снисходительно относился к таким поступкам своих учеников, кои объяснялись „молодостию, увлечением", но там, где „молодость и увлечение" граничили уже с начинающейся испорченностью, он всегда являлся в роли строгого судии — исправителя, но не карателя. Он был педагог в великом значении этого слова, так как не только учил, но, уча, „изучал нас“. Он знал, что главным моим недостатком того времени была „лень к учению", а тут в злополучный день убедился, что во мне начинает развиваться „горшее зло" — беззастенчивая ложь и ложь тому, кто учил нас не лгать и сам никогда не солгал перед нами; вот тут то его педагогический талант и сказался вполне: он сразу выработал ряд мер к моему исправлению, к моему врачеванию, сразу от двух болезней!.. И достиг цели. За это — мир праху его и душе его вечная память!".
Нам хочется привести еще несколько фактов из жизни тогдашней семинарии, коими обрисовывается его личность, как талантливого и разумного педагога. В классе был один ученик, назовем его N. N был способный малый, только но любил „сухой Догматики". Спросит его, бывало, Иван Васильевич на частный вопрос, а он начинает толкать ногой товарища: „подсказывай-де!" И дело сходило. N совсем перестал слушать объяснения, надеясь на рассказы товарища. Иван Васильевич давно замечал это, и вот, однажды, когда шла речь о любви христианской к ближнему, он вдруг обращается к соседу N: „а, г. В., подыщет текст"... цитата такая то... „Подыскали?" — „Прочтите, что подыскали!"... „Друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов"... „Совершенно верно, г. В.!“ „Вы усвоили мои объяснения о любви к ближнему, поняли их и применяете к своему ближнему — соседу"... Обоим стало стыдно. С тех пор В. перестал „носить тяготы" N, а N сам стал тяготиться своей ленью и стал учиться.
Еще один случай. Воспитанник А. сидел на уроках у самого окна класса, выходившего к конному двору семинарии. Иван Васильевич объяснял урок к следующему дню. Не обладая богатыми голосовыми средствами, он говорил тихо, медленно, — о чем говорил, — теперь не припомню, только, кончая объяснение, перед самым звонком, вдруг тем же самым тоном прибавил: „а, г. А. смотрит в окно, как кучер о. Ректора лошадь запрягает". Все обернулись в сторону А. В классе молчание. А., не слыша голоса преподавателя, тоже обернулся и вот видит... весь класс уставился, смотрит на него и смеется!.. Ни слова укоризны, ни одной фразы упрека не сказал И.В. по адресу рассеянного ученика, но тот после, сидя за уроками, ни разу не обернулся в сторону конного двора.
Заканчивая свои воспоминания, я должен сознаться, дорогой Иван Васильевич, что не сказал и сотой доли из того, что должен бы сказать у Твоей еще свежей могилы... Прими же от нас и еще одно — самое лучшее Тебе пожелание: пусть Тот, в царстве Которого нет ни печали, ни воздыхания, упокоит с праведными Твою человеколюбивую душу!
С. И. Ф. Г. (Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 20-й. 1911).
С.Ф. Корочкин. СТРАНИЧКА ИЗ ПРОШЛОГО
Соболев Иоанн Васильевич (1850 – 1910) - Ректор Владимирской духовной семинарии.
|
