Ерофеев Юрий Николаевич
Ерофеев Юрий Николаевич (31.08.1936 – 5.09.2017) – доктор технических наук, профессор, лауреат Государственных премий СССР в области науки и техники, лауреат Государственной премии Украинской ССР, Заслуженный изобретатель России, Почетный радист, краевед.
Ерофеев Юрий Николаевич родился 31 августа 1936 года в городе Вязники в семье сельских учителей. Детство провел в деревне Назариха (ныне не существует) и в селе Станки Вязниковского района.
Закончил Станковскую семилетнюю школу в 1950-ом году, затем – среднюю школу №3 города Вязники в 1953 году и Московский авиационный институт (МАИ) в 1959 году.
Академик Международной академии информатизации, доктор технических наук, профессор, лауреат государственных премий СССР и УССР, заслуженный деятель науки и техники и заслуженный изобретатель РФ.
Происходит из семьи потомственных охотников и рыболовов. В 1951 году получил охотничий билет. Член коллектива военных охотников. Неоднократно бывал на охоте с писателями — Э.Г. Казакевичем, Г.С. Ушаковым, сопровождал поэта А.И. Фатьянова. Любимые виды охоты — весенняя с подсадной и на тетеревиных токах. Охотится в основном в родных местах, знаток этих мест, в особенности — заклязьминской стороны.
Краевед, автор около ста статей по краеведческой тематике, которые печатались в журналах «Советская археология», «История СССР», в сборниках «Когда весна придет», «Альманах библиофила», «Памятники истории и культуры», «Тропинки памяти», в журналах «Юный художник», «Юный натуралист», «Турист», «Русская провинция» «Лесная новь» и других периодических изданиях.
Автор ряда книг по импульсной технике, выпущенных центральными издательствами: «Работа заторможенных релаксационных генераторов в режиме малой скважности» (1968 год), «Основы импульсной техники» (1979 год), «Импульсная техника» (1984 год), «Импульсные устройства» (1989 год).
Работал в Государственном центральном научно-исследовательском радиотехническом институте.
Жил в Москве.
Умер 5 сентября 2017 года.
Публикации:
Черношерстый вепрь — 1, 1994 (1), с. 210—214;
У Станковского перевоза — 3, 1995 (5), с. 52—64;
«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...» (Что скажет Фет?; Ночной выстрел; Повис на дереве; Это моя птица) — 4, 1996 (10), с. 188—205;
Чёртов палец — 3, 1997 (13), с. 198—208;
Последняя охота Великого Князя Московского — 4, 1997 (14), с. 216—219;
Персонаж «Двенадцати стульев» в «Охотничьих просторах» — 4, 1997 (14), с. 252—254;
«И вышли стрелять дупелей» (Некрасов, Тургенев, Горбунов) — 2, 1998 (16), с. 200—215;
В слепящих лучах солнца – 1, 1999 (19), с. 114—119;
В заклязьминских полях — 2, 1999 (20), с. 26—39;
Литературная строка глазами охотника — 3, 1999 (21), с. 253—254;
О моём брате — 4, 1999 (22), с. 74—87;
Охотничья проза Председателя Земного Шара (о В. Хлебникове) — 1, 2000 (23), с. 12—14;
Золотая лиса в ягдташе — 2, 2000 (24), с. 252—254;
Несколько слов о Н. С. Гумилеве — 1, 2001 (27), с. 14—18;
Константин Бальмонт: охотничья тема в творчестве поэта — 2, 2001 (28), с. 243—247;
На лесной тропе, за деревней Барское Рыкино — 1, 2002 (31), с. 200—219;
«Крымка» — 1, 2002 (31), с. 244—246;
Про диковинную птицу из Новодевичьего монастыря — 3, 2002 (33), с. 82—86;
Книга в бумажной обложке — 4, 2002 (34), с. 244—248;
Последние жители «Серапиёновой» — 1, 2003 (35), с. 22—30;
У глухого озера Махро — 2, 2003 (36), с. 74—82;
«Живая природа» в жизни Александра Васильевича Суворова (из писем великого полководца) — 2, 2003 (36), с. 266—269;
За чужим ботником — 4, 2003 (38), с. 110—120;
В весенние дни сорок седьмого — 2, 2004 (40), с. 58—75;
Так приезжал ли Владимир Высоцкий на утиную охоту? — 1, 2005 (43), с. 258—269;
Об авторе стихотворения "Охотничье" — 2, 2005 (44), с. 42—43;
Фамилия охотничья — Зворыкин (о Владимире Козьмиче Зворыкине) — 3, 2005 (45), с. 222—229;
Автопортрет "На охоте" (о Б. М. Кустодиеве) — 4, 2005 (46), с. 266—269;
Снежные гейзеры — 1, 2006 (47), с. 76—82;
Сюжет, не попавший в "Записки охотника" — 1, 2006 (47), с. 261—269;
Задачка на охотничью тему (Головоломка композитора С. И. Танеева) — 1, 2007 (51), с. 267;
Реквием по туру (Заметки дилетанта) — 2, 2008 (56), с. 154—165;
Автопортрет "На охоте" — 2, 2009 (60), с. 315—317;
Дотошный читатель "Записок ружейного охотника Оренбургской губернии" — 2, 2010 (64), с. 305—311.
Статьи:
Два академика: А.И. Берг и А.Д. Сахаров. - Журнал "Т. Comm, Телекоммуникация и транспорт" , №6, 2011, стр. 63 - 69.
Легенда о глиняном роботе. - Тот же журнал, что и в п. 1, №3, 201, стр. 52.
Невинная жертва одной из последних сталинских репрессий (к 125-летию со дня рождения адмирала Галлера) - "Вестник РАЕН", 2010, т. 10, №3, стр. 97 - 102.
Как академик Аксель Берг пытался разузнать сведения о писателе Сергее Колбасьеве. - Тот же "Вестник", что и в п. 3, 2010, т. 10, №4, стр. 90 - 94.
В Беловежской Пуще. - Литературно-художественный альманах "Охотничьи просторы", 2012, кн. 2, стр. 294 - 299.
Сын об отце.
Памяти Ю.Н. Ерофеева
Я вижу папу таким, как, например, на этой фотографии — красивым и сильным. Всё знающим и умеющим — будь то любая деревенская и вообще любая работа, наука или его краеведческие труды. Если выбрать что-то главное из моих детско-юношеских уроков, полученных от папы, — то это, наверное, отношение ко всему, чем занимаешься. “Не делай ничего одной рукой, Сашуля, — это только кажется, что так быстрее. Переделывать придётся”. Уж не помню, по какому поводу он мне это говорил — наверное, рыболовные снасти какие-нибудь мастерили.
И ещё я вспоминаю, как было мне лет двенадцать и летели мы на Балхаш — там был полигон при его научно-оборонном институте, и папа поехал туда в командировку, а мне организовал рыбалку (которая была там совершенно невообразимая). В самолёте, направляющемся в пункт назначения с зашифрованным названием, почему-то “Камбала”, он разбирал со мной физику — кинематику, кажется. И вот он — специалист, вообще говоря, по радиотехнике и радиолокации, без подготовки показывал мне по несколько вариантов решения каждой задачи. А когда я удивлялся, как он это всё помнит, он удивлялся в ответ: “Это же моя работа”.
Конечно, отчасти это — черта послевоенного поколения (шестидесятники, физики и лирики и т.д.). Люди, для которых знание и ум считались главными достоинствами, а сферы интеллектуальных интересов выходили далеко за пределы профессии. Эта была порода, которая, кажется, почти вымерла. Они были глубже.
Но и на этом фоне папа был таким как бы человеком Возрождения, что признавали все его друзья и коллеги из ближнего круга, восхищавшиеся его энциклопедическими познаниями по самым разным предметам. Папки с научными статьями лежали на столе вперемешку с краеведческими подборками (он много писал про историю, главным образом, родных Владимирской и Ивановской областей; по этой причине вечерами просиживал в Ленинской библиотеке и переписывался с Эйдельманом, Солоухиным и другими интереснейшими людьми).
А рядом — стопки самиздата. С листочков из папочки-скоросшивателя я впервые прочитал, например, “Мастера и Маргариту”. Ещё раньше услышал в его изложении про “шаркающего кавалерийской походкой… пятого прокуратора Иудеи всадника Понтия Пилата” (а истории про Воланда, Бегемота и компанию были вместо сказок на ночь). Ну и, понятно, бобины с Высоцким, Окуджавой и Галичем — куда ж без них.
Вообще папа приучил меня к чтению. Пушкин, Лесков, Козьма Прутков, Маяковский, уже упомянутый Солоухин — да много ещё кто. И оценки его запомнились, — ну, например: “Пушкин — велик, по-моему, прежде всего, не тем, что он написал, а тем, как он мыслил. В начале девятнадцатого века он думал как совершенно современный нам человек”.
Кстати, и мои нынешние псевдолитературные потуги — явно наследственное. Дядя Слава (В.Н. Ерофеев) — папин младший брат и тоже доктор наук (его давно уже нет) — писал очень приличные стихи, возглавлял поэтическое объединение в своей Черноголовке. Бабушка (Е.А. Ерофеева) выступала в самодеятельности в сельском клубе, относясь к этой своей деятельности чуть ли не более ответственно, чем к основной работе — преподаванию математики в школе. А дедушка (Н.П. Ерофеев, на протяжении многих лет — директор Станковской школы) нет-нет да и выдавал частушку (про статьи в вязниковской газете “Маяк” к открытию охотничьего сезона и не говорю).
Продолжая литературную тему — надеюсь, что хоть чуть-чуть отплатил папе тем, что помог издать в “Жизни замечательных людей” его книжку про Акселя Ивановича Берга, под началом которого он много лет работал, — родоначальника советской радиолокации, а потом и кибернетики, шведа из дворянской офицерской семьи, ставшего замминистра обороны СССР… Это — другая история, но прочитайте, если попадётся.
А ещё папа всегда наполнял жизнь какими-то смешными прибаутками, стишками и частушками — взятыми из детства или сочинёнными им самим. Только намного позже я понял, зачем ему это было нужно. Думаю, таким способом он выпускал напряжение, накапливавшееся в нём за рабочий день, неделю, год.
А ещё папа — человек очень смелый, что проявлялось в разных ситуациях. В детстве, например, я не раз был свидетелем, как он, не задумываясь, шёл в стычку с несколькими браконьерами или просто хулиганами, никогда не пасуя. Мне — кишка тонка. Однажды в такой схватке его сильно побили — папа никогда не терпел хамства и не выдержал, когда местные принялись ставить сеть прямо у него под удочкой. Или помню ещё (сам не видел, но это обсуждалось), как у него на работе была какая-то несправедливая и подосланная проверка, и он полез на проверяющих с кулаками, и секретарша его держала…
Это ведь всё проявления одного и того же — чувства справедливости и необходимости поступать так, как должно. Папа никогда не был диссидентом, но и в партию вступать не стал. Это в его оборонном институте, безусловно, стоило ему карьеры (так же как и то, что он не был военным). Но так было правильно.
Ещё отец прекрасно рисовал, писал маслом, резал по дереву (одним ножом!). Когда я паковался, переезжая работать в Стамбул, компания-перевозчик вещей выставила мне кругленький счёт за растаможку его пейзажей, датированных 1960-м годом. Их “эксперт по культуре” не мог поверить, что это непрофессиональный художник.
И всё это сочеталось с набором самых что ни на есть мужских качеств. Про способность легко и качественно сделать любую физическую работу (что особенно проявлялось летом в деревне у бабушки) я уже говорил. Починить (или, на местном диалекте, “уделать”) крышу, построить клетки для кроликов, наладить проводку, замазать печь… Бабушка с нетерпением ждала его приездов. Да что там крышу — отец мог в одиночку выдолбить из цельного ствола осины ботник — невероятно вёрткую лодку, незаменимую при лавировании по затопленным разливом Клязьмы лугам и рощам…
А ещё папа — человек очень смелый, что проявлялось в разных ситуациях. В детстве, например, я не раз был свидетелем, как он, не задумываясь, шёл в стычку с несколькими браконьерами или просто хулиганами, никогда не пасуя. Мне — кишка тонка. Однажды в такой схватке его сильно побили — папа никогда не терпел хамства и не выдержал, когда местные принялись ставить сеть прямо у него под удочкой. Или помню ещё (сам не видел, но это обсуждалось), как у него на работе была какая-то несправедливая и подосланная проверка, и он полез на проверяющих с кулаками, и секретарша его держала…
Это ведь всё проявления одного и того же — чувства справедливости и необходимости поступать так, как должно. Папа никогда не был диссидентом, но и в партию вступать не стал. Это в его оборонном институте, безусловно, стоило ему карьеры (так же как и то, что он не был военным). Но так было правильно.
И ещё. Он — человек неверующий… Вернее, так: я думаю, что он человек неверующий, потому что никогда об этом не говорил и в церковь не ходил. Хотя в детстве, как и все тогда в деревне, даже в самых идейных семьях, был крещён (крестьянская смекалка: оно не повредит). Но к церкви и религии относился очень уважительно, к священникам при встрече всегда обращался “святой отец”. И стал собирать иконы в шестидесятые годы, когда ими забивали окна и топили печки.
В последние годы, когда мы гуляли и у него ещё хватало сил, он просил меня отвести его в деревянную церковь в парке “Сокольники”, чтобы посидеть там на лавочке.
Все признавали его блеск как учёного — самый молодой кандидат наук в его научном институте, а потом лауреат всевозможных Госпремий. А проработал он много лет учёным секретарём института и профессором в МИРЭА — должности важные, но не, как сейчас говорят, “топовые”. Помимо беспартийности, ещё, наверное, и потому, что никогда не умел просить за себя. Это проявлялось и в быту. Мы много лет ютились в маленькой двушке в хрущёвке, и он никак не мог получить новую квартиру. А получил, как я понимаю, почти случайно, уже в последний момент, в годы перестройки. Он сказал, что в Мосгорисполкоме его в очередной раз отфутболивали какие-то там тётеньки, и это было так унизительно. Он уже уходил, когда столкнулся с бывшим коллегой, который потом стал депутатом Моссовета. Тот, узнав, в чём дело, сделал так, что ордер был выдан на следующий день.
Ещё вспоминаю, как на четвёртом курсе меня пригласили в специально оборудованный номер в гостинице “Москва”, и там одетый в штатское молодой человек с внимательным взглядом стал предлагать мне идти на работу в “органы”, суля разнообразные блага. А у меня уже жена и ребёнок, и перспективы трудоустройства неясны (в МГИМО мне из-за неправильных родителей — в смысле, не из «системы» — дали лаосский язык, по той же причине не удалось закрепиться в модном управлении международных экономических отношений МИДа, где я проходил практику). Я попросил папу прогуляться и спросил совета. Он, некоторое время подумав, ответил: “Я бы не стал, сынок. Ну их”. Я не стал, и до сих пор очень рад.
Чего ему внутренне эта принципиальность стоила, могу только догадываться, учитывая его нервную организацию. Папа переживал абсолютно по всем поводам. Он не мог заснуть перед поездкой в деревню. Или когда купили первую машину, а гаража не было — всё время смотрел в окно. Думаю, что это стало причиной его болезней — псориаза, которым папа заболел лет в сорок. А потом и инсультов.
Это случилось на рубеже 2000-х. Он полетел в первую в своей жизни загранкомандировку — на седьмом десятке — в Китай, читать лекции. В самолёте, как потом рассказывали, его коллега сладко спал, а он лихорадочно повторял, думал, как и что должен рассказать. Хотя нужды-то такой не было — в своих темах он был абсолютным, признанным корифеем. И так перенервничал, что случился инсульт, от которого он потом оправился, но уже не вполне.
Чтобы оценить то, каким он себя сделал, надо понять его путь. Деревенское военное детство, откуда, кажется, пошли многие его привычки — даже забавные. Папа, например, любит жевать луковицу — как яблоко. Потому что лук и картошка с собственного огорода спасли их в военные зимы. Ещё мы все смеялись над ним, когда он заготавливал и складировал под сервантами и диванами сахар, крупу, мыло и прочее. Потом, в начале 90-х, из магазинов пропало абсолютно всё, и смеяться перестали.
Вообще, я много предъявлял ему претензий, что вот он всё экономит, а надо жить сегодняшним днём. Но, видимо, это было понимание того, что всё может измениться. Оно и изменилось, но не так, как ожидал отец. В начале девяностых все его немалые по тем временам накопления сгорели, и чтобы спасти хоть что-то, родители купили “стенку”. Помню, папа растерянно говорил мне: “Вот, сынок, получается, что за эту стенку я работал всю жизнь”…
Девяностые годы вообще, конечно, подорвали поколение родителей. Это — общее место, но я это видел очень ярко. Дело не только и не столько в сгоревших деньгах. Они с их многолетней работой вдруг стали никому не нужны. Институт их стал жить сдачей помещений в аренду каким-то производителям чипсов и ещё бог знает кому. Заниматься бизнесом они не умели. Могу только представить, что пережили родители, продолжая работать вопреки всему.
Хочется ещё сказать о детстве. Папин отец (мой дедушка Коля) с тридцать девятого года, то есть с трёхлетнего папиного возраста, в армии. Крохотная деревня Назариха (она исчезла ещё до моего рождения), где нет электричества — но есть начальная школа, куда свозили детишек со всей округи. Эти самые ранние папины воспоминания из его рассказов отложились в памяти чуть ли не ярче, чем из моей собственной жизни.
Вот он убегает от роя шершней. Сказали, что три укуса их — это смерть. Жалит первый, второй… третий. Всё? Вроде нет…
А вот он семилетний выращивает дыню(!), и его отправляют в Москву на слёт юных мичуринцев (на минуточку, сорок третий год). Говорили, что их должен был принять Сталин… но не принял. Папа уверенно диктовал мне имя и адрес мальчика из Еревана, который прислал ему по почте (!!!) семена той дыни. Вот так-то.
Или совсем уж фантастика, но не верить оснований нет: папа рассказывает, как они с ребятами отконвоировали в сельсовет приземлившегося с парашютом немецкого летчика. Можно предположить, что тот рассудил, что бежать ему некуда…
А потом возвращается его отец — живой и, удивительным образом, раненный всего один раз, да и то из охотничьего ружья, которое задела собака, когда он, назначенный комендантом города Котбуса, вёз на охоту маршала Жукова. (Кстати, у нас в группе учился ГДРовский парень из этого самого Котбуса, и я подкалывал его, что главой их немаленького в принципе города побывал мой дедушка — всего лишь старший лейтенант.).
И, как я понимаю, началась у папы совсем другая жизнь, и самые яркие воспоминания связаны с охотой и рыбалкой, с многодневными походами с отцом в клязьминское заречье. Помню, по этому поводу он как-то заметил: “Вот смотри, как меняются поколения. Петровича (это дедушка Коля; в нижегородском выговоре возможно безударное “ё) можно было забросить на много недель в самый глухой лес — и он бы там легко выжил. Я — наверное, тоже, но уже с большим трудом, хотя и деревенский. А ты бы не продержался и нескольких дней”.
Что ж, верно! Зато мы умеем постить “правила жизни”, котиков и задачки на проверку интеллекта, по итогам которых все входят в два процента самых умных. Но я опять отвлёкся.
Дедушка водил дружбу с представителями, как бы сейчас сказали, местных элит — например, знаменитым поэтом-песенником Фатьяновым (которого он однажды даже спас, когда тот тонул в быстрой и коварной Клязьме) и его другом — ещё более знаменитым писателем Казакевичем. Могу себе представить, что для папы значило встречать у себя дома таких людей.
Потом папа ходил в старшую школу в Вязниках; причём пока не нашёл угол у какой-то родни, зимой добирался туда к началу уроков на лыжах — восемь км в один конец. А когда поехал в Москву поступать в МАИ, то тоже не знал, где там будет жить, что есть и как одеваться. Он рассказывал, что отец дал ему список из нескольких адресов людей, у которых можно попытаться остановиться на время поступления и поиска койки в общежитии. Одним из них был как раз Казакевич. Обошлось — удалось найти дальнего родственника…
А я вот о чём думаю. Бабушка Лиза и дедушка Коля хоть и были сельскими учителями — по тамошним меркам, интеллигенцией, но все же людьми достаточно простыми — из крестьян, отучились на рабфаке. Но было у них понимание, что дети должны шагнуть дальше их именно в знаниях, в уровне культуры, а вовсе не в положении (вообще, быть функционером в селе Станки считалось не очень-то почётно; папа рассказывал, как ребята дразнились: “Чайник-чайник, твой отец — начальник”). Папе его родители не могли помочь поступить в престижный институт, особо обеспечить материально, а тем более — составить протекцию в карьере. Во время учёбы приходилось жить впроголодь и разгружать по ночам вагоны, чтобы снять угол: мест в общежитии не было. Но они ему дали гораздо большее — желание думать и волю добиться всего самому.
О дальнейшем уже сказал.
В Станках про папу знают все. Значит, людям это важно. Помню, с каким уважением к нему относился каждый, кто приходил в наш деревенский дом: от бабушкиных подруг до мужичков-пьянчужек — а ведь папа совсем не пил. И папа отплатил своей малой родине сполна любовью к ней, бережным изучением ее истории…
…Почувствовав взросление, как и большинство из нас, я отдалился от родителей. А потом, как уже говорил, предъявлял отцу — вслух и про себя — множество претензий. Вот, мол, и воспитывал ты меня не так, и делал всё не так… А теперь, когда можно уже и на свою собственную жизнь обернуться и посмотреть немножко отстранённо, становится стыдно, честно говоря. Потому что понимаю, что и детям он дал не в пример больше, и прожил куда как достойнее и осмысленнее. И хочется говорить папе многократное спасибо за его яркую и достойную жизнь.
За то, что был примером. Задавал планку. За истории из своей жизни и из книг. За понимание, что работать надо так, чтобы было не стыдно; но что жизнь — не только работа. За то, что всегда был предметом моей абсолютной гордости перед друзьями. Что помог мне стать таким, как есть, и потом уже сам гордился мной, хоть поводы я давал отнюдь не всегда.
А ещё — за рыбалки на Клязьме. За чай из смородиновых листьев в рощице около озера Ревяка и заливных лугов в его любимом заречье. За необыкновенное чудо — начищенный изнутри ствол охотничьего ружья, который сверкает точно как пресловутый “тоннель в конце света”. За костюм индейца на Новый год в первом классе, на который пошли лучшие перья станковских петухов. За длинные письма. За безусловную любовь к маме, сестре и мне и заботу о нас. За то, что пока мог ходить, несмотря ни на что, рвался меня провожать, а потом просил позвонить, как доеду, и махал в окно. За всё, о чём сказано и не сказано в этих сбивчивых заметках.
Автор: А. Ерофеев
Союз Краеведов Владимирской области
Владимирская энциклопедия
|
