Стремление к высшему образованию (воспоминания Василия Николаевича Пятницкого)
В.Н. Пятницкий. СТРЕМЛЕНИЕ К ВЫСШЕМУ ОБРАЗОВАНИЮ. Краеведческий альманах Старая Столица. Выпуск 14.
Стремление к высшему образованию. Часть 1
Часть 2 Летом я стал собираться в университет. Связался со своим товарищем по семинарии Архангельским Владимиром Александровичем, родом из Владимира; он через год после окончания семинарии поступил на медицинский факультет Томского университета. Нас, семинаристов, принимали только в окраинные университеты: Томский (в Сибири) и Юрьевский (в Эстонии, Лифляндской губернии). Подал я прошение в Томский, получил вызов оттуда на полагающиеся вступительные экзамены - по литературе (письменный экзамен) и латинскому языку (письменный и устный). 9 августа поехал в компании с Архангельским через Москву-Тулу-Сызрань-Самару-Уфу-Челябинск. Проводил меня с версту за село товарищ мой Цветков, а родственники проводили до станции Владимир, посадили в поезд, и отправился я в дальний путь. Ехали до Томска 7 дней. От Москвы до Челябинска - без пересадки, пересадка на ст. Тайга с Сибирской магистрали на Томскую ветвь. Я с любопытством рассматривал из вагона новые места, по которым проезжали, особенно мне нравилась Волга-матушка и Уральские горы с их лесами, горными речками, протекающими по извилистым ущельям. Смотришь из раскрытого окна вдоль поезда и видишь, как он извивается подобно змее, идя по извилисто, а не прямо проложенным чугунным путям. Когда перевалили за Урал, Сибирская равнина поразила меня своими ровными просторами, слабозаселёнными по сравнению с нашей средней полосой России.
В Томске мы с Архангельским поселились в одной маленькой комнате на частной квартире; в этой комнате имелись для нас две койки, занимавшие почти всю комнату; заниматься нам было разрешено в соседней маленькой зальце. Хозяйка давала нам два раза в день горячий самовар, обедать мы ходили в частную столовую, где получали довольно приличный обед, кажется, за 30 копеек. Сибирские хозяйки отличались хорошими кулинарными способностями и в то же время радушным гостеприимством; например, наша квартирная хозяйка в праздничные дни угощала нас, студентов, ватрушками с творогом и вареньем, приглашала к своему чайному столу и делала это в виде бесплатного приложения к квартире. Город Томск поразил меня своей грязью - тогда начинали мостить камнем только главные улицы, для пешеходов были деревянные тротуары, на которых можно было сломать ноги; и ещё Томск поразил меня своей разбросанностью и пустырями. На улице из корзин продавались кедровые шишки с орехами, 2 копейки шишка. Как семинаристы мы посещали храмы во время богослужения, тем более что Архангельский имел хороший бас-октаву, ещё в семинарии участвовал в церковном хоре, а в Томске это обратил в заработок. В Томском соборе меня поразило электрическое освещение, чего во Владимире не было. Особенно эффектно зажигалось электрическое паникадило во время пения «Хвалите имя Господне». Приёмные испытания я выдержал и был зачислен в студенты медицинского факультета; таким образом, я вступил на тот путь, который наметил себе в семинарии.
В Томск я явился с двумя рекомендательными письмами от своих дальних родственников, которые просили своих знакомых томичей пособить мне. Первое письмо мне дал Фёдор Васильевич Соколов, священник села Александрово Судогодского уезда, брат моей владимирской тёти Дуни Александровской <...>. В село Александрово реденько наезжал по летам чиновник Томского управления железной дороги Касаткин Сергей Александрович, уроженец села Александрово; при этом он пользовался дружбой о. Фёдора Соколова. По этому письму я был радушно принят Касаткиными, они даже предложили мне комнату в своей квартире, правда, общую с их сыном - великовозрастным гимназистом, который плоховато учился, с тем, чтобы я немного помогал ему в учёбе. Я согласился и переселился от Архангельского к Касаткиным. Здесь меня немножко подкармливали, но от регулярных обедов у них, за какую-то плату, я отказался, желая столоваться по-студенчески в студенческой столовой, так как слышал, что это дешевле и, во-вторых, по времени и месту больше подходит к ходу студенческих лекций и занятий. Жена Касаткина была классной дамой в женской гимназии, держалась чопорно, а сам Сергей Александрович был простак и довольно любил выпить. Второе рекомендательное письмо мне дал Александр Дмитриевич Смирнов, священник пригородного села Коровино, брат другой моей тёти из Нового села. Он дал письмо к своему бывшему другу - семинаристу, ставшему врачом г. Томска, Алексею Васильевичу Романову. Я сходил и к нему. Алексей Васильевич принял меня хорошо в своем кабинете, он был холостяком, угостил завтраком, предложил ещё заходить и обещал своё содействие. Дело налаживалось, хотя приходилось прибегать к просьбам, унижениям и заискиваниям. В Томске я разыскал ещё свою тётку Елизавету Ивановну Пятницкую, жену умершего брата моего отца Пятницкого Александра Ивановича, служившего псаломщиком в селе Дунилове Шуйского уезда. После смерти мужа она осталась бездетной и переселилась в Томск к своему брату, профессору Томского университета Тимофеевскому. Он был человек многосемейный, и Елизавета Ивановна оказалась в этой семье в роли экономки. Она встретила меня с родственными чувствами; я сделал к ней несколько визитов, во время которых она подкармливала меня, что небезразлично для студента моего круга; брата её и его жену мне не удалось увидеть, так как их в это время в Томске не было.
С.А. Касаткин, принявший меня к себе на квартиру, имел лошадь для поездок на базар по грязным Томским улицам и для прогулок за город в праздничные дни. В одну из таких прогулок он взял и меня, третьим поехал студент-юрист Полевой, вновь поступавший в университет, хороший знакомый Касаткина и тоже принятый им к себе на квартиру. Поехали, мы в ясный осенний день за реку Томь в тайгу. Отъехали несколько вёрст, выбрали лесную поляну, остановились на ней, пособирали грибов, не удаляясь много от этой полянки, а потом развели костёр, вскипятили чай, закусили немного выпили водки и к ночи вернулись в Томск. Сибирская тайга поразила меня своими величавыми размерами и своей почти нетронутой девственностью (её почти не касался топор дровосека), по сравнению с лесами нашей средней полосы России. В Томск, центр Сибири, я приехал наслушавшись о сибирских морозах, а потом привёз сюда валяные сапоги, баранью шубу-подёвку, покрытую сверху сукном: на свои деньги купил сукна, бараний мех дали родители от своих овец, деревенский портной сшил шубу, следовательно, я заблаговременно, до поездки в Сибирь, обеспечил себя надёжно от сибирских морозов.
Возвращаюсь к университету. С сентября ждем начала занятий, открытия лекций. Меня как молодого студента разбирало нетерпение - хочется скорее приобщиться к университетской науке. Студенты съехались. Начались студенческие собрания-сходки, на которых я присутствовал как любопытный, без активного участия. Выступали партийные студенты - эсэры, эсдеки - с предложением не приступать к учебным занятиям, объявить студенческую забастовку во всероссийском масштабе, как протест против самодержавного государственного строя, как меру, способствующую свержению самодержавия и полицейского гнёта в стране. Ораторов обычно выступало немного, но это были опытные, испытанные ораторы, своего рода профессионалы: их профессия - подготовка революции, в данном случае революции 1905 года. Они получали содержание от своей партии и, конечно, очень рисковали в смысле арестов, ссылок. Эти ораторы не всегда были из числа студентов, на студенческие сходки проникали и посторонние для университета лица, среди которых были и партийные агитаторы. Не скажу, что студенчество в общей массе стояло за временный отказ от учения, забастовку, но возражать партийным агитаторам никто почти не решался, за некоторым исключением. Бастовать, выражать протесты, помитинговать, поиграть в революцию - тогда было модно, и немногие решались идти наперекор этой моде. После нескольких сходок решено было не учиться, а бастовать всерьёз и надолго. Это решение ошеломило меня, оно ударяло по моим бедным материальным ресурсам: я снялся с учительского места, ехал, тратился и опять ехать назад, а дальше что? Утопающий хватается за соломину: я побежал на телеграф, дал телеграмму своему бывшему начальнику В.Г. Добронравову о том, что возвращаюсь и прошу оставить мне место учителя. Одновременно написал в Новое село дяде Ване, который был хорошо знаком с Василием Гавриловичем, чтобы похлопотал за меня перед последним. В то время я слышу, что студенты-бедняки потянулись в управление Сибирской железной дороги в поисках платной работы: учреждение это было большое, нуждалось в интеллигентных работниках. И я решил попытать здесь счастья. Прихожу, меня спрашивают о моей прежней службе. Узнав, что я учитель, с радостью хватаются за меня и предлагают место в двухклассном женском училище при станции и городе Курган, Тобольской губернии, <...> со ставкой около 70 руб. в месяц при готовой квартире и с бесплатным проездом в вагоне 2-го класса по всем железным дорогам страны. Я с удовольствием соглашаюсь: выход из тупика найден, моя материальная база будет не истощаться, а пополняться, и я буду находиться под боком университетского города. И вот со своими пожитками еду в Курган. С.А. Касаткин на лошади довёз меня до станции железной дороги, а студент Миша Полевой провожал меня по Томской ветке до станции Тайга, где помог сделать пересадку на поезд главной Сибирской магистрали. Попал я в купе к военным врачам, возвращавшимся из Манчжурии после Русско-японской войны. Они заинтересовались моей историей и целью моего путешествия и дали мне кличку «Ломоносов». Ехал я с ними до Кургана 1,5 суток и всё это время они угощали меня своим питанием. Приехал я в Курган днём, быстро отыскал школу, которая находилась недалеко от вокзала, почти на железнодорожных путях. Школа состояла из двух зданий: собственно школы и общежития для учеников с других станций; при общежитии находились и квартиры учителей. Я застал в школе шесть учителей, я становился седьмым, не считая священника-законоучителя; из учителей было трое мужчин и три женщины, одна из них была женой заведующего школой Забелина. Одна учительница была местная курганская - Евдокия Марковна Делинина, немолодая девушка, высокая, худая и в высшей степени симпатичная по своему внутреннему складу. Она жила в доме своих родителей с матерью и братом, отца уже в живых не было. Отец оказался выходцем из Владимирской губернии, Вязниковского уезда, села Ламны, где мне впоследствии пришлось быть врачом (в соседнем селе Груздеве). Евдокия Марковна и родилась в Ламне, таким образом, она оказалась до некоторой степени моей землячкой. Я поселился в одной комнате с учителем Николаем Гавриловичем Мармышевым, из крестьян Канского уезда Красноярского края, где у него была семья - жена и дочь, а в Кургане он жил один, на положении холостяка. К нам впоследствии присоединился с городской частной квартиры Пётр Николаевич Кротков, молодой учитель родом из г. Тобольска, так что мы стали жить в одной комнате втроём. Жили мы хорошо, дружно, всё свободное время от школьных занятий проводили вместе: читали газеты, книги, иногда вслух, похаживали иногда в железнодорожный клуб, ходили в гости к учительнице Делининой, к законоучителю, к инспектору школ, к попечителю школы врачу Ротбергу, бывали на митингах железнодорожников. В октябре 1905 года принимали участие в городских демонстрациях, что было вполне естественно ввиду переживаемого революционного периода. Иногда позволяли себе игру в преферанс. Мне были даны уроки физики в четвёртом-пятом классах и арифметики во втором классе, таким образом, я отчасти стал вести те же предметы, что и в оставленной мной Архангельской школе. Учителя, жившие в общежитии, имели общий обед и завтрак, который готовила кухарка общежития; одна учительница вела это общее хозяйство, являясь завхозом. В середине учебного года произошли перемены в нашей учительской среде: заведующий школой Забелин был арестован за революционную деятельность, а вскоре после этого была уволена и его жена; явился новый семейный учитель, который тоже поселился в общежитии, но в наше хозяйство не включился. Наша компания уменьшилась, остался я, Мармышев и Кротков. В обедах и завтраках во время большой школьной перемены принимали участие Делинина и священник. Завхозом выбрали меня; мясо нам доставлял буфетчик железнодорожной станции. Я удивлялся дешевизне продуктов в Сибири: один пуд пшеничной муки 80 коп. - 1 рубль, мясо из вторых рук буфетчика 8-12 коп. фунт. Чёрного ржаного хлеба там не было, в употреблении был только белый хлеб - сибирский круглый калач даже к обеду. Вскоре нам надоело самим добывать продукты и заботиться о столе, и мы договорились со сторожем школы и с его женой, которые жили в отдельном домике-сторожке при школе, чтобы они из своих продуктов кормили нас. Авансом мы дали сторожу денег на приобретение коровы, чтобы было к столу молоко. И вот сторож давал нам в 12 часов дня горячий завтрак и чай, в 4 часа обед, для чего мы ходили к нему в домик, а утром и вечером он присылал нам на квартиру кувшин молока и большой калач собственного изготовления. За это мы платили ему по 12 рублей в месяц с человека . итались так, как я раньше не питался: сытно и вкусно - сибиряки большие гастрономы. Кроме официальной учительской зарплаты я имел в компании с Мармышевым ещё подработку на частных уроках в нашей железнодорожной школе: помогали отстающим ученикам по просьбе родителей или готовили их для поступления в технические училища. В результате дешёвой сибирской жизни и приличного заработка, я увеличивал свой денежный учебный фонд.
Живя в Сибири, я тосковал по владимирским родным местам. Пользуясь бесплатным железнодорожным проездом, на рождественские и пасхальные каникулы я ездил домой. Сутолока дорожная меня как молодого человека не тяготила, мне даже нравилось разнообразие дорожных впечатлений и манила возможность несколько дней побыть в родной семье. А поездки были действительно трудные в виду движения с Русско-японской войны: поезда запаздывали сильно, на пересадочных стоянках места в вагонах брали с бою, вагоны были набиты до крайнего предела. Помню, в тот день рождества (25 декабря) мы приехали в Сызрань с большим запозданием и потому маршрутный поезд, на который нам нужно было пересесть, ушёл, не дождавшись нас. Нам предоставили дополнительный поезд до Вязьмы, а мне нужно было ехать до Тулы. Большинство пассажиров были возвращающиеся на родину одинокие демобилизованные из Манчжурии.
В Пензе я помог одному такому солдату совершить кражу. После остановки в Пензе поезд стал трогаться. В это время один из ехавших со мной в вагоне хватается за сундучок, чтобы вынести его из вагона, делая вид, что он запоздал с выходом из вагона. Я помогаю ему и уже на ходу скидываю сундучок на платформу, так что жандарм, провожавший поезд, ногой оттолкнул сундучок, чтобы он не попал под вагон. После сундука соскочил и солдат, поблагодаривший меня за помощь. Вскоре явился в вагон другой солдат и заметил исчезновение своего сундука. Я ему рассказал историю исчезновения его сундука. На следующей остановке он слез, чтобы поехать в Пензу искать свой сундук: видно сундук был дорогой, и хотелось его вернуть. Доехали до Ряжска. Здесь было приказано всем выходить из вагонов, так как поезд дальше не поедет, надо дожидаться другого. Солдатики возмутились, так как в Сызрани было сказано, что поезд поедет до Вязьмы: сами не высаживаются и прочим гражданским пассажирам не дают выходить из поезда, требуя, чтобы поезд отправляли дальше. Дорожное начальство настаивает на своём. Тогда солдаты принимают решение разгромить станционный буфет; огромной толпой направляются туда, а по пути и меня за рукав поволокли: «Учитель, иди с нами!» И вот полетели на пол бутылки с пивом, вином, тарелки, закуски, стулья и столы. Закричали, буфетчик и буфетная прислуга со страху разбежались. На вокзал вызвали из города казаков, но и они не смогли высадить солдат из поезда. Связались по телефону с управлением дороги в Вязьме, откуда последовало распоряжение пропустить этот поезд до Вязьмы. В Туле я сделал пересадку на Москву, а от Москвы через 5 часов был в Боголюбове (на своей родной станции), нанял извозчика до Нового села, приехал к дяде Ване и там застал своих родителей, приехавших на Рождество в гости. Меня не ждали, и моё появление было приятным сюрпризом.
Другое путешествие я совершил из Кургана в пасхальные каникулы. В этот раз я привёз в Курган для общего стола сахар из Владимира - полную дорожную корзину, так как в Кургане ощущался в это время недостаток в нём, вероятно из-за транспортных трудностей. А мы в своей компании любили пить много чая - сладкого, с молоком и сибирским сыром, покупая его целыми круглыми головками. Сибиряки большие любители чая, а мои товарищи, как я уже упоминал, были природные сибиряки. Сахар во Владимире покупал дядя Ваня, а я на отцовской лошади съездил за ним в Новое село; помню, ездил по последнему снегу с водой и привязал корзину с сахаром на облучке, чтобы не замочить его.
Особенно дружно жили в Кургане мы четверо: я, Мармышев, Кротков и Делинина. Любили мы, мужчины, ходить в гости к Делининой в город, в её домик. Она угощала нас чаем, сибирскими пельменями, а в масленицу блинами; выпивали немного, играли в преферанс, при этом всегда было непринужденное настроение, здоровое юношеское веселье. Хотя Евдокия Марковна была много старше меня, но я по-юношески был влюблён в неё. Позднее из переписки с Кротковым я узнал, что любил её и Мармышев, и даже делал ей предложение, хотя он имел уже сожительство в Красноярском крае с одной девушкой и даже дочь от неё. Он помогал той семье, но считал этот брак, видимо, незаконным, и потому необязательным для себя. Но Евдокия Марковна отказала ему. В память нашей дружбы мы сфотографировались, и потом, глядя на фотокарточку, я вспоминал курганский период своей жизни и курганских друзей. Весной, по окончании учебного года, я распростился с ними, чтобы не возвращаться в Курган, но переписку в первые годы разлуки вёл.
У железнодорожных учителей, ввиду бесплатного проезда по железным дорогам, была возможность путешествовать группами в летние каникулы. Можно было выбрать какой-нибудь маршрут, хотя бы длинный, только кольцевой - нельзя было два раза бывать на одной и той же станции при поездке вперед. Например, ехать через Москву на Кавказ и оттуда в Петербург опять через Москву, в Петербург попасть можно было другим путём, минуя Москву. Влюблённый Мармышев и Делинина поехали в длинное южное путешествие - на Кавказ, в Крым. Я по-юношески немного поревновал, проводил их, так как сам ещё оставался в Кургане для получения проездных билетов из Томского управления железной дороги. У Мармышева в дороге случилась какая-то размолвка с Делининой, он расстался с ней и один на обратном пути заезжал ко мне в Суворотское - познакомиться с жизнью средней полосы России и повидать меня.
В результате дешёвой сибирской жизни и приличного заработка, я увеличил денежный фонд для предстоящего мне учения. Я поехал по железной дороге в Нижний Новгород, из окна вагона посмотрел на Архангельскую школу, где учительствовал. Из Нижнего отправился я тем летом (1906 года) в путешествие. Попутешествовал тоже в одиночестве и скромненько, избегая больших расходов: сначала в Арзамас, а оттуда в компании с каким-то купчиком средней руки наняли пару лошадей и отправились в Саровскую пустынь (монастырь) Ардатовского уезда, Тамбовской губернии. В то время было большое религиозное паломничество к недавно открытым мощам Серафима Саровского, и я отдал этому дань, хотя меня влекло туда ещё и любопытство. Хотелось потолкаться среди народа, познакомиться с нуждами и горестями, которые люди надеялись изжить, уменьшить в молитвах перед гробом преподобного. Я подходил к народному паломничеству по святым местам с психологически-историческим анализом. Меня поразили Саровские массивные леса, немного уступающие сибирским таёжным. Мы остановились с купчиком в номере монастырской гостиницы за небольшую плату, питание было за свой счёт. Пробыли два дня и поехали обратно с тем же извозчиком, с заездом в Дивеевский женский монастырь, верстах в 10-ти от Сарова, - таково было желание купчика, но здесь мы пробыли только несколько часов: зашли в монастырь, посмотрели, помолились, попили чая, закусили и отправились дальше, в Арзамас. Меня удивила близость друг к другу двух «пустынных», в глуши находившихся монастырей - мужского и женского.
Возвратившись в Нижний, я сел на пароход и спустился по Волге до Сызрани. Это было моё первое путешествие по Волге. Ехал я третьим классом для дешевизны. Любовался Волгой и не мог налюбоваться видом красивой русской реки с её живописными берегами. Особенно красивым показался мне правый гористый берег - устье Суры, Симбирск на крутой горе, Жигули. Во время стоянки парохода я налётом побывал в Казани, посмотрел его кремль с башней царицы Сумбеки, заглянул в Самару. В Сызрани я оставил пароход, прошёл по городишку до станции железной дороги (в то время деревянная Сызрань почти вся выгорела во время большого пожара) и поехал дальше по железной дороге через Тулу в Москву.
В Москве я задержался на несколько дней, с целью ознакомиться с ней, главным образом, с её достопримечательностями. Месяцем раньше, едучи на летние каникулы, я тоже останавливался в Москве дня на два. В эти заезды я тоже знакомился с Москвой, но доселе я видел только Курский вокзал и окраину Москвы из окна вагона во время своих путешествий через неё. Остановился я в Москве у своего сельского товарища Александра Ивановича Моисеева, который работал каменщиком вместе со своим отцом и некоторыми другими односельчанами у подрядчика Пантелеева из села Борисовского Владимирского уезда. Каменщики имели отдельную квартиру от подрядчика, спали на общих нарах, где и я устроился спать рядом со своим товарищем. Утром перед работой каменщики ели горячие мясные щи, гречневую кашу с салом и меня угощали этим завтраком (вкусным и сытным) - у каменщиков питание было от подрядчика. Днём среди работы они делали перерыв на обед, который по составу был повторением завтрака, а после работы обычно шли в трактир пить чай. После завтрака мой товарищ шёл на работу, а я путешествовал по Москве. Вечером мы соединялись, шли вместе в трактир попить чая, закусить, а потом погулять на московских бульварах. Я осмотрел Кремль с его соборами и другими памятниками старины, храм Василия Блаженного (имя которого я ношу), храм Христа Спасителя, Иверскую часов
ню, посетил Третьяковскую галерею, Исторический музей, Румянцевский музей, зоологический и ботанический сады, съездил на конке (тогда в Москве были конки) на Воробьёвы горы и оттуда полюбовался видом Москвы. Поглазел я на московскую торговлю, помылся в Сандуновских банях; вообще получил некоторое наглядное представление о Москве. При путешествии по Москве я пользовался планом города и описанием её достопримечательностей. После этого я мог говорить, что был в Москве. Из Москвы я поехал в Троице-Сергиеву лавру, московскую историческую достопримечательность, оттуда пешком сходил в Хотьков монастырь. Дальше поехал по железной дороге в Ярославль. Здесь в течение дня побродил по городу: посмотрел на Демидовский юридический лицей, погулял по бульвару, расположенному вдоль Волги на её правом высоком берегу; оттуда прекрасный вид на русскую красавицу-реку. Спустился к Волге, покупался в одной купальне, а потом на пароме переправился на другой берег Волги, где начиналась узкоколейная железная дорога на Архангельск через Вологду. В конце дня сел в вагон 2-го класса и поехал по этому направлению. Расположился поспать в вагоне и вдруг - о, ужас! - заметил у себя исчезновение денег. Было у меня около 40 рублей (по тогдашнему времени это были большие деньги), держал я их в сумочке, привязанной к нагрудному кресту, и вот в довершении у меня не оказалось ни креста, ни денег. Я быстро сообразил, что оставил их в Ярославле, в купальне на Волге, где снимал их, клал на скамейку, а, одеваясь, позабыл их надеть. Что делать? Без денег ехать в Архангельск невозможно, нужно поворачивать обратно - к дому. Слез с поезда на ближайшей станции и первым товарным поездом вернулся в Ярославль. Была ночь, дождался утра и на лодке переправился на другой берег Волги. Иду к купальне, где купался, нахожу сторожа купальни и - о, радость - он мне возвращает крест и деньги - пример честности! Поблагодарил я его какой-то денежной суммой и решил вечером снова пуститься в путь к Архангельску.
Вот я и в Архангельске. Был июль месяц, и потому здесь не было ночи, что мне было в диковинку. Понравилась мне многоводная Двина, но сам город с его тремя улицами, вытянутыми вдоль реки и упирающийся в болото, с его деревянными тротуарами и болотистыми кочками мне не понравился. Решил я отсюда перебраться на Соловецкие острова, в Соловецкий монастырь, о котором я начитался у Немировича-Данченко, как о трудовой религиозной коммуне, имеющей воспитательное, просветительское значение для севера России. Захотелось повидать Белое море и познакомиться с соловецкой жизнью и природой. Узнал, что есть в Архангельске остров Соломбала, а на нём гостиница Соловецкого монастыря для паломников, а около неё пристань, куда приходят пассажирские пароходы, принадлежащие Соловецкому монастырю и совершающие регулярные рейсы между островом и Архангельском. Перебрался туда на катере, получил место в гостинице и стал дожидаться парохода. Он пришёл на следующий день. И вот я по Двине выбрался в Белое море и с некоторым беспокойством оглядел водное пространство. Отдал дань морской болезни, не помогали и лимоны, приобретённые в Архангельске как профилактическое средство. Вначале я находился на палубе, а потом холодный ветер и сердитый вид морских волн загнали меня в трюм. Прибыли на Соловецкие острова июльским утром; светило солнце, но было прохладно. В этот день мне захотелось помыться, что я и сделал у морского берега; вода оказалась очень холодной. Все приезжающие размещались обычно в монастырской гостинице и пользовались питанием (обед, ужин) в монастырской трапезной, - за всё это никакой платы не взималось. Острова со своими угодьями, видимо, в ведении монастыря, так как никаких частных индивидуальных домов-квартир и предприятий, в том числе и торговли, там нет, так что богомольцы волей-неволей должны пользоваться теми услугами, какие им предоставлял монастырь. Питание было хорошее: вкусный чёрный хлеб в неограниченном количестве, прекрасный квас, рыбная окрошка с квасом, рыбные супы и щи, каши с коровьим и растительным маслом. Монастырь своей земли не имеет, следовательно, мука, зерно, крупы покупались им; зато в монастыре было хорошее скотоводство (лошади, куры, овцы), своя суконно-ткацкая мастерская, где изготавливали грубое сукно, из которого шили кафтаны для членов монастырского коллектива. Были свои рыбные промыслы, рыба шла на питание монахов, послушников, богомольцев и даже продавалась на сушу. Я привёз оттуда бочонок беломорских сельдей прекрасного засола. Была электрическая станция, сухой док для починки морских судов - своих и чужих; были мастерские - слесарная, столярная, швейная. Мне здесь починили замки в корзине, починили ботинки и за работу ничего не взяли: «Положите по своему усердию в кружку Зосиме и Савватию», - таков был ответ на мой вопрос о плате (Зосима и Савватий - это святые, в честь которых основан монастырь). Но за проезд от Архангельска до монастыря и обратно взималась небольшая плата. После Соловков я благополучно возвратился домой через Архангельск - Вологду - Ярославль - Иваново. И этим закончилось моё путешествие.
Лето подходило к концу. Мне нужно было думать о дальнейшем: то ли университет, то ли учительство в Кургане или другом месте. Университет на данном этапе пугал меня своей непредсказуемостью: будет учение или нет? Как бы напрасно не растрясти свой кошелёк! Курган, хоть я и хорошо там жил, не манил меня своей отдалённостью; и потому я решил потянуть ещё учительскую лямку во Владимирских краях. Обратился к своему прежнему начальнику и покровителю В.Г. Добронравову, и он назначил меня учителем в город Иваново-Вознесенск (нынешнее Иваново) в маленькую, год назад открытую церковно-приходскую школу при Успенском кладбище Вознесенского погоста.
Д.Г. Бурылин
Школа была построена фабрикантом Д.Г. Бурылиным, содержание и жалование - 30 рублей в месяц - я должен был получать из его фабричной конторы. В.Г. Добронравов уверял, что в большом городе я найду себе дополнительный заработок. В школе мне пришлось заниматься с двумя группами - первой и второй, третьей ещё не было, я был один учитель при этой школе. Квартира моя была при школе, состояла из одной большой комнаты и кухни. Я сам готовил себе кушанья, пригодился опыт Архангельской школы, а потом ко мне приехала сестра Мария - моложе меня и стала мне помогать в хозяйстве, только ей было скучно у меня. Я зарывался в работу, а она была одна среди большого, незнакомого города и поэтому через некоторое время она уехала в своё родное Суворотское. В Иванове осели трое моих товарищей по семинарии: Мамин, Введенский, Щёголев - один был учителем, а двое других работали в редакции местной газеты. Ещё один товарищ, Лебедев В.В., объявился со временем в соседнем фабричном селе Кохме (в 10 верстах) в должности учителя и регента церковного хора. С ним я завёл связи, которые несколько скрашивали моё существование в большом незнакомом городе.
В октябре, пользуясь тремя праздничными днями, я совершил путешествие к дяде Александру в село Биликино (в 25 верстах от Иванова) - доехал по железной дороге до Кохмы, а дальше 15 вёрст пешком; была сухая золотая осень, и путешествие доставило мне удовольствие после нахождения в дымном, фабричном городе. Дядя принял меня хорошо и обратно довёз меня до Иванова на своих лошадях, и потом ещё раз приезжал ко мне вместе со своим сыном Сашей на Рождественскую школьную ёлку, на которую приезжал ещё из Владимира двоюродный брат Саша Александровский, учившийся тогда в семинарии. Он был гармонист, привёз свою гармонику, и под его игру ученики мои на ёлке плясали и танцевали. Украшение ёлки и угощения были за счёт попечителя школы - фабриканта Бурылина; он же прислал со своей фабрики ситца ученикам на рубашки и платья.
У фабриканта Бурылина я занял место домашнего учителя при его детях. Я сделал объявление в местной газете, что ищу частные уроки, знаю немецкий и французский языки (конечно в размерах, нужных для средней школы). И вот в одно утро к школе подъезжает Бурылин на своей роскошной лошади, входит ко мне и обращается с такими словами: «“Голубчик мой” (это у него любимое выражение), - я приглашаю Вас к себе поучить моего сына грамоте и заодно помогать моим трём дочерям-гимназисткам в приготовлении их школьных уроков, с оплатой вашего труда сделаемся, приходите каждый вечер ко мне в дом». И вот я после занятий в школе, пообедав, отправлялся пешком за две версты к Бурылину. Там первым делом учил читать, писать, считать его маленького избалованного, вертлявого, неуравновешенного до болезненности сына, которого родители пожалели отдавать в школу. Командиром в семье была Анна Александровна - вторая жена Бурылина, дочь тоже фабриканта, молодая, вышедшая замуж за пожилого Бурылина. Это была высокая, статная, дородная и красивая женщина - настоящая русская красавица-купчиха. Мои успехи с избалованным, болезненным сыном были неважные. Во время занятий он постоянно вертелся, как будто на шиле сидел, а иногда совсем не хотел заниматься, тогда меня просили погулять с ним. Во время прогулок мы ходили иногда на фабрики Бурылина (их было две, ткацкая и красильная). Там я познакомился с фабричным производством и фабричной обстановкой. При фабрике была баня, в которой и я иногда мылся.
Я занимался ещё с тремя дочками: двумя гимназистками младших классов и одной гимназисткой старших классов; последней помогал в математике и немецком языке.
Особняк Бурылиных в Иванове. Музей Дмитрия Бурылина
Дом у Бурылина был большой, дворец в миниатюре; каждый член семьи имел свою комнату. У старшей дочери комната была заставлена всякими безделушками. Занимались мы с ней за маленьким столиком, и однажды во время занятий я нечаянно уронил со стола нежный костяной нож для разрезания бумаги. Он разбился надвое, чем я был очень смущён. Вечером меня приглашали к общему столу пить чай, закусить. Сначала я держался напряжённо, а потом привык к этому новому для меня обществу. Возвращался к себе в школу я часам к 8 вечера. Когда бывала плохая погода, меня оставляли ночевать у Бурылиных, предоставляли мне отдельную комнату с прекрасной постелью, и я уходил от них утром, после чая, а в дождь меня подвозили до школы на лошадях.
Наконец, Бурылин использовал меня и в праздничные дни в его археологическом музее, находящемся в полуподвальном помещении дома. Он был большим любителем древности, особенно восточной, и собрал большую коллекцию предметов религиозных культов, древних монет и предметов домашнего обихода. В праздничные дни он отдыхал от своей фабрики в этой обстановке древностей, любовно перебирал экспонаты своего музея, стирая с них пыль, раскладывая по витринам, перекладывая с места на место. Чтобы не быть в одиночестве (семья не разделяла археологических наклонностей и даже подшучивали над стариком, особенно старший сын от первого брака - инженер), он и пригласил меня к невольному соучастию в своём увлечении. Он восторгался какой-нибудь вещичкой, в которой я ничего особенного не видел, поворачивал её во все стороны, любовался ей, меня заставлял и сердился, если я не восторгался. Я считал его тогда человеком, несколько помешавшимся на древностях, и смотрел на это как на затею богача, ищущего применения своему богатству. Но Бурылинский музей впоследствии послужил основой Ивановского областного археологического музея. В праздничные дни перед музеем я завтракал у Бурылиных, а после музея обедал, причём за обедом разрешалось выпить немного водочки.
В религиозных делах Бурылин принадлежал к единоверческой церкви (среднее между расколом и православием), и это соответствовало его археологическим увлечениям, душевному складу. Помню, он и меня увёз в свою единоверческую церковь ко всенощной под вербное воскресенье. Служба там в церкви мне показалась очень длинной по сравнению со службами в православных храмах и поэтому утомительной.
Наконец, пришло время расплаты за мои праведные труды у Бурылиных. Разговор об этом завела хозяйка Анна Александровна. Предложила она мне 25 рублей в месяц, на что я принуждён был согласиться, не протестуя, по скромности, хотя про себя счёл плату низкой, принимая во внимание занятия с четверыми детьми, почти гувернёрство при бестолковом сыне и праздничное торчание в археологических дебрях.
В.Н. Пятницкий. 1907 г.
В тот год, 1907, Пасха была поздняя, и я решил закончить школьные занятия до Пасхи, чтобы после праздников в Иваново не возвращаться, а вместо того помочь отцу в посеве яровых хлебов. Заведующий школой священник церкви согласился на это, и я перед Пасхой распрощался с Ивановом. После Сибири и Иванова мои денежные фонды окрепли: на сберегательной книжке у меня была 1000 рублей, да ещё мать положила на свою книжку 300 руб., присланные мне из Кургана, как жалование за летние месяцы. На их получение я прислал матери доверенность из Иванова: в то время не положено было держать на книжке больше 1000 руб. И вот с осени я решил подаваться в университет города Юрьева (Дерпт, в Эстонии), как более близкий по сравнению с Томском. Принимали семинаристов в университет в этот год уже без экзаменов. И всё- таки и здесь у меня не обошлось без препятствий: моё прошение о приёме на медицинский факультет опоздало - все вакансии были уже заняты, и меня зачислили на смежное по наукам естественно-историческое отделение физико-математического факультета, на что я согласился, рассчитывая, что в дальнейшем перейду на медицинский факультет. И, действительно, первый год я проучился на естественно-историческом отделении. Занятия шли вместе с медиками. На второй год меня уже зачислили на медицинский факультет, и встал я на путь врачебной учёбы, какой наметил себе ещё в 1903 году.
Н.В. Лебедев
При отъезде в Юрьев на вокзале я случайно столкнулся с Лебедевым Николаем Васильевичем, окончившим духовную семинарию в 1904 году, годом позже меня. Он был сыном умершего дьячка из села Синжаны Меленковского уезда, тоже учительствовал три года, добывая средства для университетской учёбы и, кроме того, надеялся на помощь двух сестёр, служивших учительницами. Как видно по прошлой жизни и по материальному положению, я и Н.В. Лебедев были как два сапога - пара. Меня на вокзале свёл с ним провожающий меня С.И. Цветков, мой товарищ по селу и однокурсник Лебедева по семинарии. И поехали мы вместе, я и Лебедев, в поисках науки. Ехали мы через Москву до Бологова, а здесь должны были на короткое время расстаться, так как у меня был взят билет через Псков, а у него через Петербург. Мы уговорились вместе жить в Юрьеве на одной квартире, вместе учиться, вместе тянуть студенческую лямку и эти уговоры крепко держали пять с половиной лет. Лебедев имел на руках Юрьевский адрес одного нашего общего товарища по семинарии, Зефирова Александра Фёдоровича, родом из Владимира, который в этом году поступил на юридический факультет Юрьевского университета, уехал в Юрьев пораньше и нанял в компании с земляком Светогоровым, тоже юристом, квартиру на Гороховой. К нему мы с Лебедевым и въехали до приискания собственной квартиры. К нам на эту же квартиру на Гороховой улице подъехал ещё один земляк - Подлипский Дмитрий Владимирович, поступивший на естественно-историческое отделение университета, тоже из владимирских семинаристов. Вся эта компания - я, Лебедев, Зефиров, Светогоров и Подлипский - имели то общее, что все мы до университета, по окончании духовной семинарии, несколько лет учительствовали, скопили деньги для высшего образования; значит, на том жизненном пути я был не один. Это тесно спаяло нас в одну товарищескую семью на всё время университетского учения. Я, Лебедев и Подлипский поселились на одной квартире в двух комнатах у немки на Каштановой улице, названной так потому, что она была обсажена деревьями конского каштана. И вот - я студент университета. Начались занятия. С каким благоговейным удовлетворением я внимал первым лекциям профессоров: достиг я того, к чему стремился в течение четырёх лет. Я прошёл благополучно через жизненные испытания, вышел победителем из борьбы за свою идею и теперь бодро смотрел вперёд.
Здесь уместно сказать, что мной, как сыном, гордился и мой отец, бедный сельский дьячок-земледелец. Он был скромным молчаливым человеком, первым снимал шапку перед крестьянами для приветствия. И вот однажды на каком-то празднике в Новом селе священник назвал моего отца дураком на пьяной лавочке, так как праздники без вина не бывают. В трезвом состоянии мой отец смолчал бы, утёрся бы, как говорят, а тут возразил: «Какой же я дурак, если у меня сын первый ученик». И, действительно, ему было чем гордиться: все предки Пятницкие были бедными, приниженными дьячками и вот я первым получил среднее образование, но им не удовлетворился и достиг высшей школы и притом не на родительские деньги, а на свои собственные, упорным трудом заработанные. Я на своём опыте подтвердил правильность пословицы: «Терпение и труд всё перетрут».
На этом я заканчиваю повествование о своём стремлении к высшему образованию, о том, как я надумал поступить в университет и как добился этого. Правда, я сделал много отступлений от основной темы и попутно изложил главные эпизоды, интересные моменты своей жизни за период 1903-1907 годов. Если этот письменный труд когда-нибудь попадёт в руки моим детям, пусть они на примере своего отца учатся быть стойкими в жизни, твёрдо добиваться намеченной цели, не отступая перед трудностями.
Далее »»» Университетские годы (1907 - 1912)
|
