Краковский Владимир Лазаревич (19 сентября 1930, Бирзула, Молдавская АССР — 12 октября 2017, Владимир, Россия) — советский, затем российский писатель и журналист.
«...Печатать ли повесть? Сама талантливость этой вещи многообещающая, жизнеутверждающая, оптимистическая, зовущая и беспокоящая сердце и мысль». «...Автор остро чувствует дух своего времени, очень знает настроение умов своих современников». Это отрывки из внутренних рецензий на повести В. Краковского «Письма Саши Бунина» и «Возвращение к горизонту», написанные И. Андрониковым и А. Смирновым-Черкезовым еще в 1961, 1962 годах. Дальнейшее творчество писателя подтвердило, что эти ценные качества не растеряны.
Родился Владимир Лазаревич 19 сентября 1930 года в г. Котовске Одесской области, жил в Харькове, учился в Риге на физико-математическом факультете Латвийского университета, но к концу второго курса перешел на журналистский факультет Харьковского университета, позднее перевелся в Киевский университет, который и закончил заочно в 1956 году. Работал на Рижском радиозаводе ВЭФ и в редакции республиканской молодежной газеты. Работал в газетах Белгорода (1952), Риги (1957—1958).
Владимир Лазаревич Краковский
С 1958 года Владимир Лазаревич живет во Владимире. Здесь он сотрудник газеты «Комсомольская искра» с 1958 по 1961 гг., работал в многотиражной газете «Химик». «Валентин БУРЛАКОВ, зав. отделом физкультуры и спорта (с 1956 по 1962 гг.). В БОРЬБЕ ЗА ДИСЦИПЛИНУ Как-то раз попал на «доску брака» (был такой способ идеологического воспитания) наш главный пропагандист Володя Краковский. Видимо, после этого он решил отомстить обидчикам и предложил выпускающим тему для очередного шаржа об опаздывающих на работу. Художник Володя Пирогов и внештатный корреспондент Александр Тумаркин взялись за дело. Вскоре шарж был готов: нарисовали часовой циферблат, вокруг которого расположились фигурки опоздавших, и стихи: Сегодня в наше здание Явились с опозданием: Пять минут десятого Синявина-Горбатова, А за нею хвостиком - Юницкая и Костиков, И с ними, ходят слухи, примчался В. Синюхин. Огней сияет зарево, идёт-бредёт Назарова... Пошли поискать Краковского, чтоб сообщить ему, что его задумка выполнена, но… его не было на месте: побежал перекусить. Тогда и шарж, и стихи были дополнены: Времён уж мало, много ли... Краковский впопыхах Спешит, бежит от Гоголя с кефиром на губах... Гомерический хохот над борцом за дисциплину стоял в редакции долго».
Слева направо: Владимир Краковский, писатель, сотрудник газеты с 1958 по 1961 гг.; Екатерина Юницкая, зав. отделом с 1951 по 1963 гг.; Мстислав Костиков, сотрудник газеты с 1954 по 1962 гг.
С 1962 года на творческой литературной работе.
Первая книга — сборник детских рассказов «Метеорит Долгая лужа» выходит в местном издательстве в 1961 году. В последующие годы произведения В. Краковского печатают журналы «Костер», «Юность», «Звезда», издательства «Детская литература», «Советский писатель», Верхне-Волжское. А такие повести как «Возвращение к горизонту» и «Какая у вас улыбка!» переиздаются в Болгарии, Румынии, Чехословакии и Венгрии. По ним ставятся радио- и телеспектакли, снимаются фильмы. Внимание творчеству В. Краковского оказывает центральная пресса, находит большой отклик читателей, особенно журнала «Юность». В 1963 году В.Л. Краковский был принят в члены Союза писателей СССР. 19 октября 1972 г. в помещении Владимирской писательской организации (Столярова, 9) открывается Молодежная литературная студия, по инициативе писателя В.Л. Краковского. С 1972 года (с небольшим перерывом) Краковский руководит молодежной литературной студией, многие из членов которой стали профессиональными писателями. В 1983 году В. Краковский издает в «Советской писателе» роман «День творения», где автор сделал попытку изобразить историю жизни гениального ученого-современника, его неоднозначный путь к открытиям. В.Л. Краковский — признанный наставник творческой молодежи, на протяжении многих лет руководил литературным объединением «Лукоморье» и областной литстудией при обкоме ВЛКСМ и Владимирской писательской организации.
С 1993 по 2017 год - председатель правления Владимирского отделения Союза российских писателей. Умер 12 октября 2017 года во Владимире.
После его смерти Председателем Правления Владимирского отделения Союза российских писателей стал Кантов Дмитрий Владимирович. На заседании владимирского отделения СРП кандидатура Кантова была единственной рассмотренной членами организации. Он был выбран единогласно. Кроме того, членом правления был выбран писатель Худайдатов Марк Соломонович. Он же стал заместителем нового председателя. 4 октября 2018 года на видеохостинге youtube был опубликован фильм о писателе - киноповесть "Владимир Краковский. Жизнеописание", автор - Антон Ефимов.
ПРОИЗВЕДЕНИЯ В. Л. КРАКОВСКОГО
КНИГИ: - Метеорит Долгая лужа: Рассказы. — Владимир: Кн. изд-во, 1961. — 62 с. - Письма Саши Бунина: Повесть. — Владимир: Кн. изд-во, .1962. - 241 с. - Рец.: Эйдельман М. О героической юности/ Призыв. — 1962. — 25 ноября; Евсеев Б. Саша Бунин и другие//Моск. комсомолец. — 1962. — 5 дек.; Лобанов М. Читая короткую повесть//Лит. Россия. — 1963. — 6 сент.; Озеров В. Герой жизни — герой литературы//Известия. — 1963. — 9 июня. - Они с химзавода. — Владимир: Кн. изд-во, 1962. — 16 с. — В соавт. с В. Красуленковым. - Рец.: Владимиров П. «Они с химзавода»//Призыв. - 1963. — 9 янв. - Бунт зеленолицых: Рассказы. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1965. — 104 с. - Возвращение к горизонту: Повесть. — М.: Сов. писатель, 1966. — 286 с. - Рец.: Антопольский Л. Сева задает вопросы//Лит. Россия. — 1964. — 10 янв.—С. 11; Гейдеко В. Поза и позиция//Сиб. огни. — 1964. — № 2. — С. 186—188; Молдавский Д. Прямые дороги юности//Лит. газ. — 1963. — 3 окт.; Никифоров Г. Возвращение к старому герою//Призыв. — 1963. — 29 авг.; Рощин М. Преодолевая банальное//Новый мир. — 1963. - № 10. — с. 254—257; Шишов В. Вторая книга//Наш современник. — 1963. — № 6.— С. 207—208. - Какая у вас улыбка!: Повесть. — М.: Дет. лит., 1973—95 с. - Рец.: Грудцова О.//Октябрь. — 1973. — № 1. — С. 223—224; Боровиков С. «Юноша с перчаткой» и другие//Волга. — 1973. — № 7.— С. 181 — 184. - Лето текущего года: Повесть. — М.: Сов. писатель. 1973. — 214 с. - Рец.: Шерышев П. Секрет Состратуса//Призыв. — 1973. — 22 июля. - В тихом омуте: Рассказы.— Ярославль: Верх.- Волж. кн. изд-во, 1974. — 48 с. - Два сердца: Рассказы и повесть/Послесловие А. Василевского. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1980. — 207 с. - День творения: Роман. — М.: Сов. писатель, 1983. — 487 с. - Рец.: Василевский А. Ради красного словца? //Наш современник. — 1984. — № 2. — С. 173—176; Федотов О. Кристалл и медуза// Призыв. — 1983. — 11. окт. - Четыре очень быстрых выстрела (1991). - Один над нами рок (1999). - Курьез стохастики (1999). - Очень красное яблоко (2006). - Краткости (2011). - Допущенные в люди (2015) ПРОИЗВЕДЕНИЯ В. КРАКОВСКОГО НА ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКАХ: - Връщане към хоризопта: Повест. Прев. К. Койчева. — София: Профиздат, 1964. - 328 с. — Болг. - Тгі spacci nа obzoru/Prel. L. Duskova a J. Fromkova. — Praha: Svet sovetu, 1966. — 242 s. — (Nova sovetska knihovna). — чеш. - Popas la orizont /Trad. de A. Toader si T. Constantinesu. — Bucuresti: EPLU: 1966: — 295 p. — Рум. Экранизации: - Кто придумал колесо? (СССР, 1966) — по повести «Возвращение к горизонту». - Какая у вас улыбка (СССР, 1974) — по одноименной повести. - Погода на август (СССР, 1983) — по повести «Лето текущего года». ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ В.Л. КРАКОВСКОГО: - Иващенко В. Странная позиция [писателя В. Краковского. Письмо в редакцию]//Призыв. — 1964. — 24 мая. - Викторов К. Верность герою: [О героях книг В. Краковского]//Комс. искра. — 1978. — 5 марта. - Василевский А. Право выбора//Краковский В. Два сердца. — Ярославль. 1980. — С. 203— 206.
***
Коллеги-писатели уже давно называют Владимира Краковского классиком литературы. Он не спорит с ними по этому поводу, у него есть дела и поважнее - к своему восьмидесятилетию писатель завершил роман, над которым работал последние десять лет, и решает задачи по его изданию. Владимир Краковский свои первые произведения начинал писать под влиянием русских символистов Серебряного века. Однако посланные в журналы рукописи возвращались обратно. Обращение к детской литературе сдвинуло процесс с мертвой точки. - Интересы детей политики не касаются, - объясняет писатель. - Дети ведь могут говорить все, что хотят, и мне это понравилось! И сразу стали публиковать. Первые три рассказа вышли в ленинградском журнале «Костер», потом во владимирском издательстве вышла книга «Метеорит Долгая Лужа», затем книга рассказов в Ярославском издательстве. Потом в творчестве Краковского был «юношеский» период. Повесть «Письма Саши Бунина» опубликовали в «Юности», «Возвращение к горизонту» - в журнале «Звезда». За то, что отнес рукопись в другой журнал, Краковского по-отечески пожурил сам Полевой. Борис Николаевич был изумлен, когда узнал, что именно редакторский отдел «Юности» ее забраковал. - Боже, какой вы неопытный! - воскликнул Полевой. - Присылаете два письма: одно - в отдел прозы, а второе мне лично. Я иду к ним и прошу выдать мне рукопись Краковского. Именно так и поступил Владимир Лазаревич, написав фантастическую повесть «Второе пришествие». Главный редактор ответил письмом: «Эта вещь написана в библейском тоне. Не надо читателям это напоминать». Далее шел детальный разбор, а в конце пожелание - «ждем от вас новой рукописи». А при встрече Полевой рассмеялся: «Как вас угораздило!» «Второе пришествие» понравилось Аркадию Стругацкому, но даже его попытки опубликовать произведение не увенчались успехом. И до сих пор этот опус Краковского не напечатан. Тогда писателю казалось, что на этом «юношеский период» завершился, но пришлось наступить на горло собственной песне и написать еще две повести, которые очень хорошо были приняты и опубликованы. Литературная молодежная студия, согласно всем справочникам, существует с 1972 года. Но еще до того, как Эдуард Зорин предложит сделать ее официальной при писательской организации, Владимир Краковский занимался с молодежью в клубе «Лукоморье» при «Комсомольской искре». Свобода мысли в те времена не приветствовалась, кто-то доложил, что Краковский не признает Шолохова. Вот и поставили ему тогда условие, что на занятии обязательно должен присутствовать кто-то из редакции. - Я не военспец, и мне комиссар не нужен, - противостоял Краковский. И клуб закрыли. Потом было литобъединение при ДК ВХЗ. Но там требовали, чтобы молодые поэты выступали в сборных концертах, чему Краковский яростно сопротивлялся. Он был против того, чтобы юные авторы читали со сцены «сырые» стихи. Затем студийцы нашли пристанище в ДК ВТЗ и только потом - в писательской организации. На занятия в литстудии собиралось много талантливой молодежи, были споры, дискуссии, обсуждение прочитанного и написанного. Все изменилось с выходом в свет романа «День творения». Тогда, в 1983-м году, книга наделала много шума. Владимира Краковского обвинили в творческом инакомыслии, книгу изъяли из библиотек, автору запретили выступать перед читателями. В издательстве, выпустившем книгу, уволили редактора и члена литературного совета. Краковского и ранее критиковали. Еще после первых повестей один из секретарей Союза писателей, партийный босс советской критики, поместил в «Известиях» статью, в которой обличал Владимира Войновича, Василия Аксёнова и Владимира Краковского. Владимир Лазаревич тогда отметил, что компания у него не самая плохая. Но в этот раз все было намного жестче, автора обвинили в антисоветчине. Местные власти тоже прореагировали - Краковского отстранили от руководства студией. Все вернулось на круги своя в период перестройки. Владимир Лазаревич до сих пор не устает повторять, что благодарен генсеку Михаилу Горбачеву. Нынешнее поколение молодых литераторов может писать о чем угодно. Они по-прежнему собираются раз в неделю в небольшом помещении на Музейной. Только писательских организаций у нас теперь две, а литературная студия - одна. На мой вопрос, почему на протяжении достаточно долгого времени Краковский выпестовывает уже не одно поколение молодых и одаренных, он ответил как-то полусерьезно-полушутя: «Просто у меня такое хобби». Раньше он писал исключительно по ночам. Приехав во Владимир из Риги, два года работал журналистом в «Комсомольской искре», а потом женился и уехал в деревню Барское Городище, что в Суздальском районе. Его супруга работала в детском коррекционном интернате, а он творил. Раз в месяц редакция как внештатника командировала его в районы, потом он выдавал целую полосу статей, это и давало доход. В ту пору в Барском Городище электричество появлялось через день, потому что маломощная электроподстанция не справлялась, обеспечивая энергией три деревни. - Это были 59-60-й годы, - вспоминает Краковский. - Так романтично было работать при керосиновой лампе и при свечах! Я писал запоем, и вдруг до меня дошли слухи, что областная газета «Призыв» готовит фельетон обо мне как о тунеядце. Краковский тогда напрямую обратился к Сергею Ларину, заместителю редактора газеты. Тот вначале на попятную: «Чего верить слухам!». Но Краковский был откровенен: «Дайте мне год, если у меня не получится, тогда пишите». Ларин и сам был писателем, поэтому открыл карты: «Была такая мысль написать о тебе и Коле Тарасенко». Но фельетон так и не вышел, потому что за этот год у молодого писателя вышла первая детская книга, потом еще одна, и вскоре его приняли в Союз писателей. На мой вопрос, какими специальностями, кроме журналистики, он владеет, Владимир Лазаревич не без гордости сообщил, что в юношестве они с приятелями подрабатывали землекопами. В молодые годы он трудился на знаменитом рижском заводе «ВЭФ» техником-испытателем шестого (!) разряда, а в Барском Городище целых три месяца был воспитателем интерната. Ему сейчас восемьдесят, по ночам он уже не работает, перевел себя на дневной режим. Из дома выходит редко, исключительно на занятия в литстудию и заседания писательского союза. Все остальное время Краковский пишет. Раньше соседи слышали стук его печатной машинки, сейчас пишет на более удобном аппарате - на компьютере. Свой секрет долгожительства, как творческого, так и личного, Владимир Лазаревич не хранит в тайне. - У меня все время есть цель, - говорит писатель. - Я одиннадцать лет писал роман «Боря. Жизнеописание», это 1212 страниц на машинке. Исключая выходные, получается, что 330 дней в году я работал над произведением, это была доминанта моей жизни. Когда я не так давно завершил второй роман «Допущенные в люди», то наутро проснулся и почувствовал себя несправедливо уволенным. Была такая опустошенность! Немного ошарашенный, я ходил какое-то время, потом взялся за редактуру своих малых форм - притч. И свое восьмидесятилетие встречаю без воодушевления, потому что не пишу! Тридцать с лишним лет тому назад писатель Владимир Краковский, встретив актера Бориса Соломонова, только что отметившего свое семидесятилетие, поинтересовался: «Как вы чувствуете себя семидесятилетним?». - «То, что семьдесят - не страшно, - ответил артист. - Но то, что пошел уже восьмой десяток - вот что ужасно!». А у нашего героя пошел девятый десяток, и его это не пугает! Автор: Ольга Вознесенская. Источник: "Призыв" 22.09.2010 г.
МЫ, ИЛИ В ПЯТНИЦУ, В СЕМЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА
Галина БОБЫЛЕВА (1956 - 1998) Восемь лет прошло с тех пор, когда я, балансируя на поребрике, говорила В.Л. Краковскому, что, по-моему, самые лучшие люди на земле — писатели и поэты и что я сама тоже немного пишу. «Приходи на студию!» — воскликнул В.Л.К., и через две недели мне пришло печатное приглашение: 19 октября Молодежная литературная студия открывает свои занятия в помещении Владимирской писательской организации (Столярова, 9) ...Восемь лет прошло — и вот начальство посылает меня взять счет из Общества книголюбов. — «Это за драмтеатром, вниз — Столярова, 9...» Это за драмтеатром, мимо Козлова вала, частного дома, трактира, Дома учителя, это на развилке трех дорог, напротив булочной и санэпидемстанции, это в двухэтажном доме с каменным крыльцом... А Столяров — лейтенант милиции, героически погибший в 1958 году... Мокрый снег летит мне на пальто, буксует машина на крутом подъеме, на старой высокой липе вырос желтый гриб — в центре города, за драмтеатром... Каменные ступени тоже все в снегу, и таблички у двери: «Архив кинофотодокументов», «Владимирское общество книголюбов» с эмблемой раскрытой книги и полыхающего факела за ней — опасная эмблема... Ступени под ногами, деревянные, стертые, руки на гладких перилах... Может быть, это общество за дверью налево? Как бы не так! Одна дверь прямо, перед второй — Общество книголюбов. Вторая дверь... Прихожая, стол, чужой шкаф, новые стулья, печка, треугольная пепельница на подоконнике. А за счетом, опять же, приходится идти в ту дверь, которая прямо... Что с Вами, сударыня, что с Вами? Зачем Вы таращите глаза на стены конторы? Реклам не видели? Полированных столов? Или печки в углу?.. ... Вы снова здесь, изменчивые тени, Меня тревожащие с давних пор. Найдется ль наконец вам воплощенье Или остыл мой молодой задор?.. Вы снова здесь, за этим столом, забывшись, машете руками и корчите гримасы, приводя примеры, а мы с Ручко смеемся... Вы снова здесь, с белесыми глазами, стихами чудными и незапоминавшимися, с предательской улыбкой... Вы снова здесь, нахохлившийся, в толстом свитере... О море, о птицы, о счастье! Великая радость крылам... Как редко такое случается И долго как помнится нам! ...И долго как помнится нам дым в прихожей и — у высокого шкафа В.Л.К. рассматривает этикетку на коробке и говорит, что вот, если бы не курил, не узнал бы, какой театр есть в Донецке... и разговоры у печки Ольги Ручко с тонкочувствующим дымящим Владимиром Пражиным об искусстве, поэзии и качестве фотопленок... Куда деваться с этой красотой Людей, деревьев, звуков, мыслей, дела? Как дальше быть? И с этой, непростой, С ума сводящей, что с любовью делать? И Васильев с зельем из тридцати трав — «Было, пухли!» (Уж не с того ли недавние строки: От трав мне не будет покоя, Я их полюбила давно...?) Тот Васильев, в лютые морозы ходивший в безрукавке... Тот Дорофеев, приносивший шоколадки, игравший на мандолине и в шахматы, бивший себя бутылкой по голове... Как ни крутись, как ни вертись, Как ни вращайся в родном краю. Подобно егозе... И два демобилизованных, отшлифованных и внешне, и внутренне молодых человека: один, похожий на хомячка, — любитель божьих коровок п японской поэзии, другой — в полосатом французском пальто... Ах, как он ярко падал с вышины! А вы желанье загадать успели? И жадный до встречных взглядов, соборов, «вчерашних звонков» в дверь тонкошеий десятиклассник... И пусть пирамиды выше, И пусть Тадж-Махал богаче. В них скорби душа не услышит, Не задрожит, не заплачет. И Надя Иванова, царящая в кудрях и в дыму, и длиннохвостая Аня Ясеновская, бросившая политех, и Комков, прыгающий через три стула... Они — как боги в сизом дыме, Красивые и молодые... И разговоры в одном троллейбусе в одну сторону: Слава, Вера, Паша, Вадим, Володя Васильев... Что с Вами, сударыня, что с Вами? Вот Ваш счет, давно готов, уходите, пока не растаял на Вас снег и не потекли крашеные глаза; уходите, если не хотите, чтобы любители книг приняли Вас за дуру. Я хлопаю обеими дверьми и спускаюсь по другой половине лестницы. Неужели тут и правда 18 ступенек? Считать пролет? — ведь тоже ступенька... Точно, 18! Надо же? На восемнадцатой ступени Мы детству говорим «прости», Храним цветов засохший веник, Вздыхаем и уже грустим О том, что нет назад дороги... ...А чего Вам, собственно, не хватает? На том же троллейбусе едете до конечной, не трактир, так кофейня, и почти на развилке трех дорог — Музейная, 3 — и тоже второй этаж... Только вот ступени еще не сосчитала... Вот тебе В.Л.К., беззастенчиво жующий новогодний подарок, за столом.
Улица Музейная, д. 3.
Вот тебе Оля, «мудрая, как змея». Вот тебе Васильев в костюме. Вот тебе Вадим в белой дубленке. Вот тебе строитель Комков. Вот Андреище от стены до стены, внимательный и галантный... А разве не заменит румяный труженик Ша-ша-Шарыпов носатого Пражина из дверной щели? А чем хуже Леночка Холоднова величавой Веры Фоминой? А братья Митя и Олег? (Осторожно спрашиваешь одного из них: «Ты Дима?» Краснеет: «Нет». — «Значит, Олег?» Еще больше краснеет: «Нет». И только потом выясняется: Митя). А Миловзоров, как смерч на полевой дороге, не здоровающийся с тобой в книжном магазине? А портреты классиков мировой и местной литературы? Вон и Пражин, и Пучков, вон и... — почти все тут, на бумаге под слюдой и пылью, загибаются... За выразительное чтение Пашиного стиха про елку тебе вручили новогодний приз. И Слава, отец пятерых детей, улыбается тебе внутренней улыбкой... Чего же тебе еще надо? Никто не курит (кроме девочек), никто через три стула не прыгает и по деревьям не лазит, никто не пугает тебя гуцульскими костюмами, и в праздники играют исключительно в шахматы и ходят в диетстоловую... А если после занятия В.Л.К. со стаей джентльменов мчится по улице — благодари Бога за разминку от сидячей работы! А если ты одна едешь домой — так надо радоваться: люди получили новые квартиры! И вообще, лучше помалкивать, а то ужо тебе такую газету могут посвятить, что и этих всех больше не увидишь. У нас внимательные, отточенные кадры — вот он, Васильев, с блокнотом, — когда меня не будет, он напишет в истории студии, кто я такая. Это не пессимизм, нет! Это, как говорит В.Л.К. и все студийцы в один голос, — то, что всегда должно присутствовать в любой радости, — мысль о кончине. Не знаю где, но дерево растет, Которому венчать мою судьбину: Мне из него сколотят домовину И скажут: — Что ж, пришел его черед.
Чего же тут не знать?
... И все же я семя другое, Мне деревом быть суждено. Дождусь неизбежного срока, Крылато сорвусь я. И пусть Забросит далеко-далеко, А я прорасту и примусь. Все там будем — как говорит народ и собиратель истин В. Васильев, и я согласна со всеми. Все отлично!
А в памяти моей горит окно, Хоть никакого права не дано Ему гореть. Мы там когда-то пили светлое, кто темное вино. И светлым опьяненные вином, Мои друзья смеялись и кричали, Но темным опьяненные вином, Всю ночь молчали, будто бы в печали... Расстались мы, так было суждено, Но в памяти моей горит окно — Мы пили там за дружбу и за верность Кто светлое, кто темное вино. (Наконец-то запомнившееся стихотворение худого стайера В. Пучкова). Декабрь 1981 г.
ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ Владимир Краковский
Я жил в небольшом областном центре, крепко стоял на ногах, мне шёл седьмой год, и я присутствовал при открытии «Хрустальной струи». Её ещё не было, а её уже все любили. Читая в местной газете описания её будущей красоты, жители города ею гордились. Все горячо поддерживали мнение главного архитектора, что она должна быть на века. Волнуясь, следили за драматическим конкурсом проектов - из десятка замечательных нужно было выбрать лучший. Мужчины спорили о материале - из какого её возводить. Женщины - в каком месте ставить. Через несколько месяцев газеты сообщили: материал - голубой мрамор, его откуда-то выписали, место - центр города. Какой-то гений выиграл конкурс проектов. Началось строительство. В газетах печатали портреты лучших каменщиков, облицовщиков, полировщиков. Все они говорили, что работается, как никогда, радостно. «Потому что, строя для будущего, сам, невольно, увековечиваешься», — объяснял один. «Как представлю, что на скамейках вокруг будут сидеть мои седовласые внуки, а вокруг них будут шумно бегать мои резвые правнуки, так рука не поднимается плохо работать», - говорил другой. «Главное - воспитание эстетического вкуса, - дополнял третий. - Поглядывая на наше творение, люди будут облагораживать своё понятие о красоте. Разве можно, понимая это, подгонять друг к другу мраморные плиты абы как?» Наступил праздник открытия. Крепко взятый бабушкой за руку, я на него был приведён. Мы оказались в толпе. «Весь город сбежался», - говорили окружающие. Я же видел только мятые брюки тех, кто стоял впереди. Вскоре бабушка оторвала меня от земли и посадила к себе на плечо. Взору открылось море человеческих голов. Раньше мне не приходилось видеть их столько сразу. Где-то за ними пряталась «Хрустальная струя». Из-за своей множественности головы казались одинаковыми. Они шевелились, как пена в корыте. Ни одна не поворачивалась в мою сторону. Все смотрели вперёд - туда, где ничего не было видно. Бабушка устала держать меня на плече и поставила обратно на землю. Я снова увидел стену из мятых брюк, но, освоившись уже с их общим видом, сделал открытие: ниже уровня задниц плотность сплоченных тел падает. Даже там, где спрессованным людям ни шевельнуться, где они задыхаются от давки, в районе ног такой простор, что, имея малые размеры, можно спокойно прогуливаться. Открыв это обстоятельство, я им воспользовался. Незаметно для бабушки, которая вместе со всей толпой стояла на цыпочках, пытаясь разглядеть вдали воспетый газетами шедевр, я юркнул в лес ног и, лавируя, буквально через минуту вынырнул впереди первого ряда. Вся огромная толпа взрослых осталась позади, впереди же на каменном бордюрчике сидело несколько мальчишек моего возраста. Я составил им компанию. Прямо за бордюрчиком, невидимая издали, Хрустальная Струя и начиналась. Она стояла посреди почти игрушечного бассейна, представляя собой почти игрушечную ротонду из голубого, как и обещалось, мрамора, с каменным орлом на куполе. Бассейн был сух. «Где струя?» - спросил я у мальчишек, среди которых сел. Они посмотрели на меня без малейшего интереса. «Обещали Струю, - сказал я с напором. - Где Струя? Может, уже была?» «Ещё не включили кран, - хриплым басом ответил не самый старший из них, но, видно, самый деловой. - Как включат, она сразу польётся, будь здоров». В ожидании Струи, я стал рассматривать орла. В моей жизни этот орёл был третьим. Первый - на прабабушкиных деньгах - имел две головы. Они были настолько одинаковыми, что я спросил: «Зачем две?» - «Они ещё вернутся», - ответила прабабушка. «Орлы?» - спросил я. «Деньги», - ответила она. Второй мой орёл жил в нашем зоопарке. Зоопарк был беден. Он не мог раскошелиться на подходящую клетку. Поэтому орла посадили на отгороженное заборчиком простое дерево, улететь с которого он не мог, так как был привязан к ветке обеими лапами. Бабушка часто водила меня в зоопарк и возле орла всегда вздыхала со словами: «Какая жестокость — привязать птицу резиновым шлангом!» Окружающие обычно её поддерживали. Но однажды нашёлся знаток, бабушку поправивший. «Не шлангом, - сказал он. - Шланг орлу что кусачкам макаронина. Кабелем он привязан. Снаружи - резина, внутри - жгут из медных проводов. Вот это уже ему не по зубам». Выражение лица у могучего орла было желчным и сварливым. «Оттого, что он привязан», - думал я тогда. Но, повстречав, спустя годы, свободных орлов, я не увидел разницы. И такое же выражение - желчное и сварливое - вглядевшись, я обнаружил и на лике царя зверей - льва! Вообще - у всех хищников! «Печать отверженности», - вот что оно означало! Ведь все эти головорезы, приводящие в трепет мирных травоядных, генетические неудачники, потомки малодушных мерзавчиков, преступивших Закон и сделавших пищей живую плоть. Все они - самые трусливые твари из всех живущих, не сумевшие перенести Великий Голод после Потопа и ради сытости отрастившие смертоносные орудия, без которых они - ничто; даже обладая огромной силой и вооружённые до зубов и зубами, они нападают только на заведомо слабейших... Но в то лето мне шёл седьмой год. Мало зная и не умея делать глубоких выводов, я заблуждался. И своего третьего орла — на куполе ротонды - жалел, как и двух предыдущих. У всех была трудная жизнь: у первого - от избытка голов, у второго - от кабеля. А этот, третий, наверное, прибит... Несчастья кому угодно испортят характер... В конечном счёте, я Хрустальную Струю увидел. Она вдруг вырвалась из основания ротонды, из незамеченной мною ранее узкой продолговатой прорези. Вспыхнули умело спрятанные в нишах разноцветные лампочки. Тонкая лента воды, красиво высвеченная и изящно изогнутая, стала наполнять выложенный кафелем бассейник. Пронесся гул одобрения. Но только по первым рядам. Остальной собравшийся народ Струю не увидел и продолжал ждать. Через день-другой её, конечно, увидели уже все. И не разочаровались. Возле неё стали назначать свидания, по воскресеньям в её пределах гулять семьями. Приехавшим в гости родственникам и друзьям первым делом рекомендовали нанести визит Струе. Прежде наш областной центр ничем не славился. Он не был древним. Погордиться ветхой церквушкой какого-нибудь хотя бы шестнадцатого века он не мог. Не имелось в нём и мемориальной доски типа: «В доме, стоявшем на месте этого дома, проездом в Сибирь ночевал Пушкин». Хрустальная Струя стала первой городской достопримечательностью. Молодожёны, после загса, приезжали сюда, чтоб бросить в бассейник монетку на счастье. Такая быстро укоренилась традиция. Все говорили: «Уникальный искусственный водопад в миниатюре. Единственный в стране». Потом стали добавлять: «... и в мире». Местный патриотизм - великая сила...
Владимир КРАКОВСКИЙ "НЕ ПОКАЗАЛСЯ ЛИ Я ВАМ СЛЕГКА СУМАСШЕДШИМ?"
Тайга - это лес. Дремучий. Очень густой. Бог не жалел семян, когда засевал эти пространства. Едва Боря отошел от Ловушки на полверсты, как эта тайга обступила его вплотную, он прямо в нее встрял. Вокруг - дерево на дереве. Куда можно в такой чащобе проникнуть взором? За деревьями здесь самого леса не видно, не то, чтоб еще что-нибудь разглядеть. В таком дремучем лесу идти, куда глаза глядят, невозможно. Можно идти только наобум. "Насколько пустыня лучше, - думает Боря, продираясь сквозь чащу. - Я знаю, в ней с водой плоховато, зато обзор - на три версты кругом! Идешь и видишь куда, а главное без подвоха: любой зверь себя обнаруживает издалека. А тут - того и жди, что кто-нибудь откуда-нибудь на тебя неожиданно прыгнет. Или из-под куста высунет морду и укусит..." По поводу лесов и пустынь, насчет их принципиального различия, у автора есть некоторые очень личные мысли, которыми как раз повод сейчас поделиться. Кроме океанов и морей, которые солоны, как кровь, леса и пустыни украшают Землю испокон веку. Ни городов, ни деревень, ни пашен, ни свалок еще не было, а леса и пустыни уже существовали. И очень по-разному жили в них люди. Что же разнило их? В лесу, как уже подметил Боря, неизвестность подступает к самому горлу. Твоя смерть может стоять в двух шагах от тебя, а ты знать об этом не будешь. Например, твой враг спрячется с одной стороны дерева, а с другой ты прислонишься отдохнуть. Ты думаешь: отдохну и пойду дальше, не зная, что стоишь на своей могиле и никуда уже не пойдешь. В пустыне такого быть не может. В ней враг возникает издали - у горизонта. Ты еще не знаешь, что он - враг, а уже видишь: появился и идет. Но даже если скачет, все равно у тебя очень много времени подготовиться. К разговору или битве. Настолько много, что, выходя в пустыню, не обязательно брать с собой острый нож. Можно взять и тупой, прихватив и оселок. Пока враг от горизонта бежит или скачет, можно, не торопясь, нож наточить. И если это, действительно, враг, ты можешь встретить его с хорошо наточенным ножом. А вот спрятаться не можешь. Избежать в пустыне боя нельзя. В лесу - иначе. В лесу есть, где притаиться. И тебе, и твоему врагу. Поэтому приходится все время быть начеку. Вокруг птички мирно чирикают, от деревьев исходит аромат, а ты с ножом, заранее наточенным, идешь и озираешься, как злодей, хотя в душе добрейший человек. А что делать? Ведь нападение, если произойдет, то произойдет внезапно… Конечно, это не сахар - жить все время в напряжении. Но есть у лесной жизни и свои преимущества. Например, если враг вдруг перед тобой возник и ты видишь, что плечи у него шире твоих раза в полтора, а нож длинней раза в четыре, то можно спастись тем способом, который в пустыне не применим: юркнуть за одно дерево, обогнуть другое и - поминай, как звали. Или, далеко не убегая, спрятаться за какой-нибудь поширше ствол или погуще куст. А то и просто, присев, замереть: авось примут за корявый пенек... В пустыне, как уже отмечалось, такие хитрости не проходят. Если ты врага издали приметил, то можешь не сомневаться, что и он тебя. Вы оба друг у друга на горизонте. И даже пусть он в тридцать раз сильнее тебя, приходится сражаться. Деться некуда... Так что, если ты хитрый и ловкий, то тебе лучше жить в лесу. Там ты выживешь и не будучи сильным. В крайнем случае, пеньком притворишься. Пустыня же быть сильным и смелым вынуждает. Никакие другие доблести в ней не спасут. Не будучи сильным и смелым, ты либо погибнешь, либо перевоспитаешься. В древней книге описан народ, который, пробродив сорок лет по пустыне, легко победил тех, кого перед этим до смерти боялся. Таковы главные отличия леса от пустыни, их следует учитывать выбирающему себе место жительства. Впрочем, еще одно отличие очень важное: в пустыне, если ты думаешь, что уединился, то, значит, и на самом деле, уединился: горлань без смущения любые нецензурные песни, ничей слух ими ты не оскорбишь. А в лесу может случиться, что ты подумаешь: никого нет, и загорланишь, что вздумается, а из-за деревьев выйдет мужик в майке и скажет: "Постыдился бы, паскуда. У меня тут дети..." Это различие может показаться пустяковым, на самом же деле оно сильно влияет на характер: в пустыне человек привыкает очевидности верить, а в лесу вынужден ничему не доверять. Ни чирикающим птичкам, ни окружающему пространству, заросшему деревьями, ни собственным глазам... И еще одна важная особенность леса, о которой сейчас я говорить не хотел, но, так и быть, скажу. Это насчет особой роли деревьев. Они же обо всем доносят! Они - соглядатаи божьи! Конечно, Бог должен, в общих чертах, знать, что мы поделываем и что подумываем, об этом, как говорится, нет спора. Поэтому два-три деревца рядом - куда ни шло: Но, получив от Бога некоторую свободу воли, мы хотели бы иметь право и на небольшие тайны. А какие могут быть тайны, когда вокруг дерево на дереве и каждое в вас вслушивается и наверх доносит? В лесу вы как на Лубянке. Вы просвечены со всех сторон. Любое ваше движение, каждая мысль немедленно становятся известными Богу. У жителей леса поэтому свободы воли очень мало. Они слишком опекаемы небом и оттого безынициативны. У прочитавшего вышесказанное может сложиться впечатление, что пустыня во всех отношениях лучше. Это не так. Далеко не во всех. Во-первых, быть опекаемым Богом не так уж плохо, такой опеке можно только позавидовать. А во-вторых, в лесу гораздо лучше с едой. Всегда можно чем-нибудь разжиться - если не ягодкой, то хоть корешком. Набить желудок в лесу несложно. В пустыне же, если ты вышел натощак и с собой ничего не прихватил, то так натощак иногда до смерти и будешь жить. И совсем уж худо, если ты без фляжки с водой. В лесу выкрутишься: или ключик найдешь, или болотце; на худой конец какие-нибудь водянистые стебли пожуешь. И вообще, пить в лесу не так уж и хочется. В пустыне же жажда мучает беспрерывно, и без фляжки можно рассчитывать только на чудо. Но что интересно: кто на него рассчитывает, с теми оно и случается! Воспитанник пустыни, он, хоть, как правило, мужественный и сильный, все же рассчитывает, главным образом, на чудеса. Без них в пустыне, будь ты хоть трижды мужественным и четырежды сильным, не проживешь. А в лесу без чуда жить можно - рассчитывая только на свои силы и планомерную божественную помощь через деревья. Еще чем хуже в пустыне, так это наличием особых видений, которые притворяются чудесами. Это, так называемые, миражи. Подобные гнусные обманы - только в пустынях. Откуда они берутся - неизвестно. Просто идет по песку человек с раскаленным горлом и дымящимся темечком и вдруг видит: растет кипарис, и в его тени бьет фонтан. Подходит он к этому фонтану, а ему навстречу - юная дева с нежной улыбкой, протягивает чашу, полную живительной влаги. Он говорит: «Большое спасибо, красавица», - хочет эту чашу взять, но уже ни чаши, ни красавицы. Ни кипариса, ни фонтана. По-прежнему - одни пески и жара… В лесу такого не бывает. Опасность там может поджидать за любым деревом, но такого коварства, чтоб вроде красавица и чаша, а на поверку - фиг с маслом, таких жестоких розыгрышей в лесу не бывает. В лесу тебя может обмануть зверь или человек. А в пустыне - неизвестно кто... * * * Рассуждая таким образом, Боря продирается сквозь чащу, но вдруг - опушка, и вот уже под ногами и на зубах - песок, и до горизонта даль видна... Пустыня! Внезапно, без всякого перехода. Ни с того ни с сего... Боря, конечно, радешенько рад, он к этой пустыне, можно сказать, в мечтах стремился, и вот, пожалуйста, она - реальность. Видно, не даром он, что ни ночь, то беседует с Богом, видно, он у того на особом счету и в любимчиках - одним словом, избранник... Так Боря думает, бодро в пустыню вступая. Но уже через три дня он этим своим самоуверенным предположениям горько усмехается. Из последних сил пытаясь преодолеть крутизну очередного бархана, он скатывается с него и лежит под палящими лучами Солнца, раскинув руки и кривя кровоточащие в глубоких трещинах губы... Избранник и любимчик? Впрочем, может, и избранник, но уж во всяком случае не любимчик... Перечисляя недостатки пустыни, отсутствие воды я упоминал. Именно с этим недостатком Боря прежде всего и столкнулся. Фляжки он с собой не захватил, потому что любил ходить налегке. Впрочем, любят-то все, но Боря еще и ходил... А начиналось знакомство с пустыней очень приятно. Боря в нее еще только вступил, буквально, и часу по ней не прошел, а уж перед ним, пожалуйста, предстал мираж - хоть и стандартный, но все ж красивый: изящных форм фонтан, из него струи бьют, радуга шатром и девушка изумительной стройности наполняет под струей кувшин и несет ему, Боре - с улыбкой и в шароварах... "Спасибо, - сказал ей Боря. - Но я еще пить не хочу, а с миражами разговаривать не полагается". Девушка сразу же заколебалась, как отражение в воде, неуверенно пожала плечиками и исчезла вместе с кувшином и фонтаном, чему Боря не очень и огорчился, хотя девушка была просто прелесть, но он, во-первых, знал, что это мираж, а во-вторых, еще не хотел пить. А потом - как отрезало: ничего! День, второй, третий... Лежа на песке с распухшим от жажды ртом, раскинув руки, как распятый, Боря уже не о воде мечтает. "Хоть бы мираж!" - думает он. И когда вдали появляется медленно бредущий путник, Боря ни секунды не сомневается, что это мираж и возник. Путник немолод, лицо у него заросло седой щетиной; Боря думает: лучше бы девушка. Но - миражи не выбирают; собрав силы, Боря машет старику слабой рукой. "Вижу, вижу, - откликается тот. - Мимо не пройду, не бойся..." А Боря и не боится, он знает: миражи мимо не проходят, они не жизнь, - созданные человеком, они к нему не бывают равнодушными. Помахал же Боря старику из вежливости, поприветствовал. Подойдя, старик присаживается рядом, спрашивает: "Новичок? Бродишь, я имею в виду, недавно? - и услышав, что третий день, удовлетворенно кивает. - Умирать собрался? - Боря на этот вопрос не отвечает. - Каждый начинающий на третий день думает, что умрет, - объясняет старик. - Но ничего, потом все приспосабливаются..." Он рассказывает, что сюда часто приходят желающие умереть, как правило, это те, кто вешаться боится, а пистолета не имеет. Поначалу им кажется, что все идет как надо и что они уже вот-вот умрут, но в последний момент обязательно подворачивается какое-нибудь спасение. Пустыня пуста, поэтому ею правят чудеса, так что обязательно - или караван из-за горизонта выйдет, или маленький родничок под боком умирающего вдруг забьет... "Или какой-нибудь старик, вроде меня, набредет, - говорит старик. - А то, бывает, явится странный мираж. Пользы от него, вроде бы, быть не должно, но вода в нем вдруг оказывается настоящей. Фонтан - блеф, о девушке и говорить нечего, а кувшин наполнен натурально. Напьется бедняга, - глянь! - все исчезло, опять один песок вокруг. Но губы мокрые и в животе булькает..." Старик смеется, Боря тоже пытается улыбнуться. Он просит старика рассказать о себе. "Вы тоже пришли сюда погибнуть? Что вас толкнуло на это?" - Такое начинает брать интервью распухшими губами. Прежде, чем ответить на вопросы, старик поит Борю и даже кормит. Тем временем кончается день. Он сменяется не вечером, а сразу ночью, и не прохладой, а холодом. В пустыне так положено. Старик заставляет Борю подняться. Он учит его выискивать в песке колючки, и уже через час они разводят костер. Колючки горят неярко, но долго. “Я пришел сюда из-за любви", - говорит старик. *** "Я пришел сюда из-за любви, - начинает он свой рассказ. - Не скажу, что из-за несчастной, во всяком случае таковой она была не больше, чем любая. Заметили, как поэты воспевают это чувство? Не думаю, чтоб хороший товар нуждался в такой рекламе. Любовь всегда жертва, мы приносим ее во имя следующих поколений, только они от нее и выигрывают. Если, конечно, появляются. А не появляются - то нам же хуже. Бездетная любовь - жертва иконе, за которой нет Бога, когда это доходит до сознания - наступает катастрофа, какой и врагу не пожелаешь. Не каждому удается выбраться из-под обломков надежд, веры, самолюбия..." После такого вступления старик переходит к событиям собственной жизни. "Я полюбил Люську, - говорит он, - с первого, как говорится, взгляда, и это не преувеличение, потому что второго взгляда, фактически, не было, я видел Люську всего только раз, да и то мельком. Я имею в виду - в жизни, в снах я ее видел бессчетно, а вот в реальности больше одного раза, не пришлось. День этот, конечно, помню, как сейчас. Прогуливался я по центр у города, а город наш огромный, центр всегда людный, тем более, лето и, кажется, воскресенье, а может, суббота, в такие дни народу прибавляется... Впереди меня шла компания молодых людей - парней и девушек, и вот один парень вдруг громко закричал: "Люська! Вон Люська! Иди к нам!" и в ответ послышалось: "Иду!" Я невольно повернул голову и увидел спешащую на зов девушку с лицом, которое помню до сих пор во всех малейших подробностях. Не удивительно, когда не может забыться лицо с отрезанным носом, с бородавкой в кулак или, на худой конец, прекрасное, как у Греты Гарбо, но лицо этой девушки было почти заурядным. Да, миловидным, привлекательным, но ведь миловидными и привлекательными лицами во все времена хоть пруд пруди, на них при большом стечении народа и не смотришь, а это вдруг запомнилось на всю жизнь. Чем? Не знаю. Да я сначала и не понял, что с этим лицом мне теперь не расстаться, если б понял, то, конечно, побежал бы за девушкой, выследил бы, где живет, пел бы под под ее окнами серенады или не знаю там что... Увы! Я не задержал на ее лице внимание даже на пять секунд, пошел себе дальше, куда ноги понесли. И только потом уже, дома, вечером, лег, закрыл глаза - она! Но не вся, одно лицо - стоит перед закрытыми глазами! Всю ночь! Но - ладно бы только перед закрытыми, а то ведь утром вскакиваю с постели - она и пред открытыми стоит! Завтрак готовлю - стоит, на работу бегу - стоит! День, неделю, месяц - не пропадает! Хорошо еще, что в полупрозрачном виде и различить реальность сквозь нее можно довольно легко, а то б вообще инвалидом стал! Сначала я себя успокаивал: ничего, мол, страшного, надо потерпеть, это наваждение, в конце концов пройдет, и я заживу по-прежнему. Но наваждение не проходило... Если днем Люськин образ меня просто не покидал, но ночью в сновидениях он властвовал вообще безраздельно. В то время снов мне снилось очень много. Люська вторгалась буквально в каждый. Иногда собственной, так сказать, персоной, но часто и косвенно: то есть, ее зримый образ не появлялся, и, тем не менее, это были сны о ней. Доходило до смешного: снится мне, например, какая-нибудь совсем другая девушка - дело молодое, девушки мне снились в то время косяками, - так вот снится другая девушка, а я ей: "Ты Люську не видела?" - представляете? Нет, вы все-таки представьте: стоит, допустим, на троллейбусной остановке девушка, я ее знать не знаю, но подхожу и спрашиваю, не видела ли она Люську? Вот ведь как бывало. К совсем незнакомым подходил. Просто стыд!.. Конечно, их это задевало - одни фыркали и старались отойти от меня подальше, другие отвечали какой-нибудь резкостью, иногда довольно остроумной, - если попадались бойкие на язык... А у меня в те годы была страсть: записывать умные высказывания из снов. Я считал, что услышанное во сне всегда гораздо значительнее того, что можно услышать наяву, Поэтому, каким бы интересным ни был сон, если в нем звучала умная фраза, я тотчас говорил себе: "Надо проснуться и записать". И, представьте, всегда находил достаточно воли, чтоб открыть глаза, зажечь свет и записать... Правда, наутро я чаще всего сильно разочаровывался: записанная фраза, как правило, оказывалась просто глупой. Но попадались и довольно загадочные по смыслу. Они мне нравились, и я продолжал просыпаться и записывать. Это вошло в привычку. Ну и вот снится мне однажды сон, будто я подхожу к нашему центральному универмагу, он огромный, многоэтажный, в него постоянно втекает поток людей, и такой же вытекает, так что у его входа всегда толчея, водоворот, столпотворение... И вдруг я вижу в этом столпотворении Люську, ее втягивает толпой в универмаг. Конечно, я за ней!. Толкаюсь, кричу, но никто на мой крик не реагирует - во-первых, потому что вокруг стоит страшный шум, а во-вторых, это же все-таки сон, а во сне пока не закричишь так, что домашние сбегутся, никто не услышит... Словом, врываюсь я в универмаг,, бегу, проталкиваюсь, не спускаю с Люськи глаз, все ближе к ней, толпа, к моей радости, слегка редеет, и я уже, буквально в двух шагах, кричу: "Люська! Люська!" - а что я еще могу ей кричать, если ничего, кроме имени, не знаю? - но опять-таки беда с этими снами! - не слышит она меня, тогда дотягиваюсь до нее и хватаюсь - а она с сумочкой, милая такая, изящная дамская сумочка у нее под рукой, - и чтоб ее остановить, хватаюсь за эту сумочку... Тут внезапно снова откуда-то попер народ, меня понесло в одну сторону, Люську - в другую, я теряю ее из виду и вдруг обнаруживаю в своих руках ее сумочку - я ее, выходит, выхватил! Сначала это меня огорчает, но потом даже радует: это же прекрасно! В сумочке может находиться какая-нибудь вещь, которая наведет меня на Люськин след, я пробираюсь к какому-то прилавку, где вроде бы не так толкаются, нетерпеливо открываю сумочку и вижу, как говорится, краснокожую книжицу - паспорт! Конечно, я ликую. Все, ура, я нашел Люську! Во-первых, в паспорте ее адрес, во-вторых, у меня будет предлог явиться к ней в дом: дескать, нашел потерянную вами сумочку и принес... Я вынимаю из сумочки этот паспорт, мне, конечно, не терпится прочитать адрес, сердце у меня отчаянно колотится: ну, как же, сейчас увижу ее фотографию... И вдруг я обнаруживаю, что окружен плотно обступившими меня людьми, они смотрят на меня хмуро, недобро, кто-то говорит: "Милиционера надо позвать", и вот он уже ко мне подходит - молоденький такой парнишка, но в форме, как положено, козыряет и спрашивает; "В чьей сумочке вы роетесь? Где вы ее взяли?" И вся толпа вокруг начинает кричать: "Он вырвал эту сумочку из рук девушки! Он воспользовался давкой и вырвал ее!.. "Вот видите, сколько свидетелей", - говорит милиционер и протягивает руку, чтобы взять у меня сумочку. А у меня, оказывается, кроме сумочки в одной руке и Люськиного паспорта в другой, еще под мышкой и книга. Это - словарь иностранных слов. Я знаю, что это словарь иностранных слов, он мой, я с ним, оказывается, все время ходил, - ничего странного в этом нет, сколько угодно на свете людей ходит с книжкой под мышкой, вот и. я пошел в универмаг с этим словарем иностранных слов, довольно толстым. И я говорю милиционеру: "Да, сумочку я, действительно, вырвал из рук девушки, можете ее забрать, но словарь этот - мой собственный, я его имею право оставить у себя", - и незаметно, то есть, мне кажется, что незаметно, сую в словарь Люськин паспорт, думая: пусть меня арестовывают, пусть сажают в тюрьму, но когда я из нее выйду, я Люську по паспорту разыщу ..."Насколько мне известно, - говорю я милиционеру, протягивая ему сумочку, - в тюрьмах книги не запрещены, поэтому я позволю себе пронести эту книгу в тюремную камеру, куда вы меня, как я понимаю, сейчас отведете". Милиционер смотрит на меня с сомнением, поэтому я добавляю: "Надеюсь, вы мне верите, что книга моя? Впрочем, вы, конечно, не обязаны верить вору, но за меня простая логика: не мог же я вырвать у девушки и сумочку, и книгу, - видите ли, есть два вида воров: одни воруют сумочки, другие - книги, и нет ни одного вора, который бы интересовался и тем, и другим... Впрочем, - добавил я, - если вас не убеждает логика, то спросите у людей. Раз они видели, что я вырвал у девушки сумочку, значит, они видели, что книгу у нее я не вырывал. Они вам подтвердят, что книга - моя..." Люди, столпившиеся вокруг, молчат, но их молчание воспринимается как подтверждение моих слов, - они так ненавидят меня, что будь в моих словах хоть малейшая неточность, они бы возмущенно загалдели. А они молчат... Но молоденький милиционер - то ли он видел, что я спрятал что-то в словарь, то ли просто для порядка, - я так до сих пор точно причину и не знаю - говорит: "Дайте-ка сюда и книгу", - то есть, ему мало сумочки, он требует и книгу, я кричу: "Но это же грабеж среди бела дня! И кто его осуществляет? Блюститель порядка! Книга моя, это словарь иностранных слов, если вы думаете, что он находился в сумочке, то придумайте что-нибудь поумнее, смотрите, какой он большой и какая маленькая сумочка, разве он мог в нее влезть?.." Но милиционер непреклонен, он настаивает, чтоб я отдал ему вместе с сумочкой и книгу, - видно, у него нюх и он чувствует, что здесь что-то не так, мое упорство в нежелании дать книгу усиливает его подозрения, он еще раз повторяет: "Дайте сюда книгу", - уже с металлом в голосе. Кобуры еще не расстегивает, но своим тоном уже обещает ее вот-вот расстегнуть, - тут из толпы, в основном, женской, вдруг раздается спокойный мужской голос: "Книга его, она была с ним". Милиционер, после этого, хоть и говорит еще раз: "Дайте сюда книгу", но уже не так уверенно. Я начинаю чувствовать поддержку толпы и обращаюсь к ней: 'Это же словарь, - говорю. - Он хочет у меня отнять мой словарь". Слово словарь мне удается произносить наиболее искренне, потому что во всем остальном я лгу, а говоря словарь, говорю правду, - это же, действительно, словарь, и я, чувствуя себя в этом слове наиболее убедительным, начинаю его повторять: "Это словарь, - говорю я толпе и демонстрирую людям обложку. - Видите, написано "Сло-варь"? Я упираю на это: словарь; и вдруг у меня в голове проносится: совраль. Ха, говорю я себе, какое смешное слово, им можно обозначать соратника враля, компаньона по лжи. А уж выражение "Словарь-совраль" так вообще прелестнейшее: оба слова составлены из одних и тех же букв, и при этом очень интересный выходит общий смысл... Ну и - что, догадайтесь, я сделал? По своей обычной привычке я подумал: "Надо проснуться и записать!.." Ах, как я ругал себя потом! Идиотом называл, кретином. «Ты же мог узнать Люськин адрес! - говорил себе. - А вместо этого просыпаешься, чтоб записать дурацкий каламбур!..» Так я выпустил птицу счастья. Конечно, сон есть сон, и я прекрасно понимаю, что проснуться с Люськиным паспортом в руках невозможно, но ведь я же мог заглянуть в него перед пробуждением! А, проснувшись, записать, - это же в моих было силах? Ведь каламбур-то я запомнил, значит, и адрес мог. Стоило только раскрыть паспорт... До сих пор ругаю себя. Такую возможность упустил! Некоторое время я еще надеялся. Ложился спать с замиранием сердца: вдруг сон повторится. Я знал, что такое бывает. Многие люди мне подтверждали: да, некоторые сны им снились дважды, а то и трижды, и более раз... Но мне хоть бы дважды. Уж на второй раз я бы дурака не свалял. Я так себе и говорил: "Что угодно, но уж дурака во второй раз я не сваляю!" Увы, второй шанс судьба мне не давала, сон не повторялся. Постепенно надежда таяла. В конце концов я привык к своему несчастью и, как говорит поэт: уж не ждал от жизни ничего. Смирившись с пустотой своего бытия, я ходил на работу, вечерами смотрел в одиночестве телевизор и в постель ложился уже без волнения: Люська мне сниться перестала, а другие сны я смотрел без особого интереса. Так прошло довольно много лет. И вдруг - я даже ощутил, как вздрогнул в кровати - сон повторился! Я не верил своим глазам: да, тот же универмаг и толчея у входа, вот появляется Люська с сумочкой, и я мчусь за нею, вот сумочка в моих руках, вокруг толпа и милиционер... Боже, как он постарел! Где розовые щеки и юношеский наивный взгляд! Когда видишь, как время круто обходится с другими людьми, думаешь: а ведь меня оно тоже, наверное, не пощадило... Правда, милицейская форма на нем такая же новенькая, как и в прошлый раз. Голос слегка посуровел, но интонации те же: "В чьей это сумочке вы роетесь? Где вы ее взяли?".. И толпа начинает гудеть: "Он вырвал сумку из рук девушки! Он воспользовался давкой и вырвал ее у девушки!.." Все, как и в прошлый раз! "И книгу тоже дайте сюда", - говорит милиционер в положенном месте, а я уже успел сунуть в книгу паспорт и, конечно, не отдаю книгу - вы уже знаете, что я кричу, но и немножко добавляю: "Да как вы смеете?!. Книга моя!.. Видите, написано с л о в а р ь?.." И тут мужской голос, вместо того, чтобы подтвердить, что книга моя, с раздражением произносит: "Вы что нас тут - за неграмотных держите? Какой словарь, когда написано "Курс"? Ясное дело, вы эту книгу украли, раз даже не знаете ее названия!" Я взглядываю на обложку и вижу, что да, в самом деле: написано "К У Р С", а дальше разобрать не могу: то ли "высшей математики", то ли какого-то языка, - вы же знаете, как трудно читать во сне. Но слово "К У Р С" - короткое и написано крупно, поэтому читается легко: "К У Р С"!.. "Украл! - кричит толпа. - В тюрьму его!" "Как вы объясните свое незнание названия книги?" - спрашивает милиционер, он не поддается давлению толпы, хочет, чтоб все было по правилам: прежде, чем отвести в тюрьму, надо допросить. "Итак, книга названа вами неправильно, чем это объяснить?" - повторяет он вопрос, потому что я молчу, и смотрит на меня строго, но, похоже, что больше из служебного рвения: личное сочувствие заметно сквозит в его взгляде. "Тем, что я только что ее купил, - придумываю я на ходу ответ, не очень удачный, но ничего лучшего в голову не приходит. - Буквально, час назад. Как следует выучить название еще не успел..." "В каком магазине книга куплена? Где он находится?" - спрашивает милиционер. За минувшие годы он поднабрался опыта и ведет меня к разоблачению очень умело: я не могу ответить на его вопрос, потому что давно уже не знаю ни одного книжного магазина: с тех пор, как со мной случилась эта любовь к Люське, я ничем, кроме сновидений, не интересовался, а в последнее время даже сновидения перестал любить... Я даже в кино все эти годы не ходил, и, если б меня попросили назвать местонахождение какого-нибудь кинотеатра, я бы и то затруднился, ну, а уж книжного магазина - смешно даже пытаться вспомнить!.. "Так в каком же магазине вы купили этот "Курс"? - снова спрашивает милиционер и ждет ответа. Что делать? Надо отвечать. Любой ответ менее подозрителен, чем молчание. "Этот "Курс" я купил с рук", - выпаливаю я первую пришедшую в голову версию и тотчас же улавливаю в произнесенной фразе странность. Еще секунда, и я понимаю, что получился нечаянный перевертыш, по-научному, палиндром, то есть, выражение, которое и справа налево, и слева направо читается одинаково: с рук - курс... "Какой удачный экспромт?" - думаю я. И вдруг вижу сильное волнение на лице милиционера. "Только не вздумайте просыпаться, - шепчет он мне. - Записать успеете потом. А сейчас быстро открывайте паспорт и запоминайте адрес. Даю вам на это десять секунд. Не тяните!" И он начинает преувеличенно интересоваться сумочкой, которая в его руках: вертит ее, расстегивает, заглядывает внутрь... При этом негромко отсчитывает: "Один... два», три..."
Я быстро раскрываю этот чертов "Курс", паспорт на месте, я лихорадочно его листаю, вот штамп прописки и адрес. Я несколько раз повторяю его про себя... "Десять!" - шепчет милиционер и снова обращает свой взор на меня. Я захлопываю "Курс" и говорю: "Вы, кажется, хотели взять у меня и книгу? Что же, я подчиняюсь силе, берите..." И едва он ее у меня берет, просыпаюсь... Помню, рассвет еще только брезжил. Я быстренько записал в блокнот Люськин адрес - палиндром, между прочим, тоже, - побрился, умылся, оделся в лучшие свои одежды - словом, дворники еще только начинали мести улицы, а я уже прохаживался возле многоэтажного дома, в котором жила Люська. Сердце мое билось нетерпеливо, но я медлил - любовь любовью, но нельзя забывать и о хорошем тоне: являться с визитом в такую рань - неприлично. Тем более, к женщине. Она может еще быть неумытой, неодетой, непричесанной, неподкрашенной - женщины очень долго приводят себя в знакомый нам вид. Наконец я решил, что утро уже достаточно позднее, и взбежал по лестнице заветного дома под гулкие удары своего сердца. И нажал кнопку звонка... Стоит ли подробно описывать мое огорчение, разочарование и даже горе? Люська больше в этом доме не жила. "Да, - сказала вышедшая на звонок старушка, - жила здесь когда-то девушка по имени Людмила, но лет десять назад вышла замуж за генерала и укатила неизвестно куда..." "Странная была особа, - поделилась воспоминаниями разговорчивая старушка. - Сызмала на моих глазах. Сначала была ничего - веселая, хохотунья, все парни в округе были в нее влюблены, а потом с одного прекрасного дня вдруг притихла, всех парней отшила, стала придумывать, будто ее один какой-то принц разыскивает, буду, говорит, его ждать... И все переживала: ах, он меня не найдет, ах, я б его сама искала, да не знаю где, он тоже не знает, но ищет, вдруг найдет?.. Родители ее даже к психиатру водили, тот таблеток дал, но от них она еще пуще: ах, мой принц совсем где-то рядом, один раз чуть уже не нашел, как бы ему дать знать, что я здесь... А потом всю эту блажь, без всяких таблеток, как ножом отрезало: "Перестал искать меня мой принц", - объявила вдруг и больше о нем не заикалась. Как в траур оделась! Стала книжки читать, все читает и читает, с утра до ночи, родители опять ее к психиатру повели, так она, после новых таблеток, еще больше в книжки погрузилась, в читальном зале стала дни просиживать, там с генералом и познакомилась. Странный попался генерал, по читальным залам ходил... Хотя все, как положено: и лампасы, и ордена... "Я, - говорит, - всю жизнь искал девушку, которая, кроме как несбыточного принца, никого не любила..." Ушел я от старушки, встал, помню, посреди улицы и думаю: "Не оскорбительно ли жить жизнью, которая нас так не уважает? Я столько лет искал Люську. Она столько лет меня ждала. Почему жизнь сделала все, чтоб мы не встретились? Что это с ее стороны за садизм? Ладно, я-то хоть сумел увидеть Люську, мог хоть носить ее образ. А каково было любить ей, даже не увидев меня ни разу? За что такая жестокость? Неужели жизни доставляет удовольствие нам, живущим, пакостить?" Мне захотелось уйти из нее. Но как? Покончить с собой означало стать убийцей. Ведь убиваешь кого-то или себя - разницы нет. Убийство всегда убийство, совершить его противоречило моим убеждениям. Поэтому я решил: если нельзя уйти из жизни, то надо хотя бы устраниться от ее коллективного чествования. Ведь то, что мы называем людской историей, - непрерывный праздник желающих жить. Вот с этого праздника я и решил уйти. Исключить себя из человечества... Сначала я отправился в лес. И с удивлением обнаружил там множество себе подобных. Оказалось, что люди довольно часто по тем или иным причинам рвут с человечеством и бегут из него в лес или пустыню. В пустыню я вскоре и перешел. Потому что живущие в лесу неизбежно дичают. Со временем они перестают отличать себя от животных, многие покрываются шерстью. А в пустыне одичать не дают чудеса. Они наши ангелы-хранители, пустыня же - их родина, они живут здесь с доисторических времен. Большие, конечно, редкость, но с маленькими приходится соприкасаться почти каждый день. Этого достаточно, чтоб оставаться человеком..."
Костер давно погас, занималось утро. Поблагодарив старика за интересную беседу, Боря расспросил его о некоторых способах выживания в пустыне, особенно поинтересовался методами поиска воды. Старик объяснил, что главный секрет выживания в здешних условиях - это полный отказ от забот. Живя среди людей, человек привыкает полагаться на собственные силы или на помощь окружающих, в пустыне же следует полагаться только на чудо. А оно никогда не случается с тем, кто, хоть отчасти, рассчитывает на свои силы. Поэтому, если человек воду в пустыне ищет активно, он умирает от жажды. Но как только от веры в свои силы отказывается, тотчас же начинает жить в режиме чудес. Тогда и вода, и еда, и прочее, нельзя сказать, чтоб в изобилии, но предоставляется. "Только ни в коем случае нельзя молиться двум богам, - сказал старик, - и чуда ждать, и верить в собственные силы. Поговорка: "На Бога надейся, а сам не плошай" в пустыне звучит беспринципно. Либо на Бога, либо на себя. Эклектизм здесь приводит к результатам страшнее смерти..." В заключение старик поинтересовался Бориным впечатлением от разговора. Спросил: "Не показался ли я вам слегка сумасшедшим?" "Что вы! - ответил Боря. - Ни в коем случае!" "Очень жаль, - сказал старик. - Небольшая ненормальность, знаете ли, - украшение жизни..." Он пожал Боре руку и пошел, волоча за собой длинную утреннюю тень. За ближайшим барханом они исчезли. *** И действительно, стоило Боре перестать заботиться о своих нуждах, как они незаметным образом стали удовлетворяться. Ложась спать, он частенько обнаруживал под своим боком какой-нибудь сочный сладкий корень, а просыпаясь, находил в углублении ближайшего валуна горсть-другую скопившейся там утренней холодной росы. Довольно часто он набредал на оазис: несколько финиковых пальм и озерцо хрустальной воды. Он тряс пальмы, и, хотя они тут же исчезали, оказавшись миражом, упавшие с них финики оставались. А иногда оставалось еще на некоторое время и озерцо, и Боря, наевшись, успевал искупаться. Жизнь, которой он таким образом жил, нравилась ему с каждым днем все больше. Ему впервые не хотелось улучшений. Даже на одиночество он не мог пожаловаться. Пустынные странники, такие же, как и он сам, встречались ему то и дело. Общение с ними всегда было кратким, он расставался с людьми, не успев к ним привыкнуть. Странники рассказывали свою жизнь, и Боря тоже этому научился. Они только разговаривали друг с другом, но ничего не делали сообща, поэтому никогда не ссорились и расставались дружелюбно. Все они были обижены человечеством, и, слушая историю за историей, Боря дивился многообразию этих обид.
