Козлов Иван Андреевич (1888-1957) - писатель.
Иван Андреевич Козлов родился 22 июня (4 июля) 1888 года в с. Сандыри Коломенского уезда. В семье четверо детей. Прокормиться на небольшом наделе земли было трудно. Отец батрачил, а детей с ранних лет отдавали на заработки.
Одиннадцатилетнего Ваню Козлова устроили учеником в московский магазин. Тяжёлая работа, порою до восемнадцати часов в сутки, издевательства хозяина вынудили мальчика сбежать. Он поступил учеником на мебельную фабрику «Мюр и Мерелиз». Там познакомился с революционно настроенными рабочими. Тянуло домой. Вернулся в Сандыри. Шестнадцатилетним пареньком поступил работать на Коломенский машиностроительный завод. Здесь втянулся в революционную борьбу. Боевое крещение получил во время революционных событий 1905 года. В ноябре вступил в партию большевиков. Принял активное участие в проведении 11 декабря 1905 года политической демонстрации рабочих Коломзавода, которую жестоко разогнали казаки недалеко от Рязанской городской заставы. Козлов был ранен в голову. Через некоторое время в Коломну нагрянул карательный отряд полковника Римана. Без суда и следствия на станции Голутвин было расстреляно 27 человек.
Ивану Козлову пришлось скрываться в соседнем городе Егорьевске. Через некоторое время вернулся в Коломну. Поработал немного кустарём¬одиночкой, а затем с помощью друзей устроился на Коломзавод. И продолжил подпольную революционную деятельность.
В апреле 1908 года вынужден был уехать в Москву и перейти на нелегальное положение профессионального революционера. И.А. Козлова избрали членом Московского окружного комитета большевистской партии. И начинается долгий опасный период его жизни.
В 1908 году был арестован на нелегальном собрании в Орехово-Зуеве и осужден на четыре года каторги, которую отбывал во владимирской каторжной тюрьме. Годы пребывания в тюрьме описаны им в первой части его книги «Ни время, ни расстояние» (М., 1966).
После каторги и ссылки в Сибирь, откуда он бежал за границу, была подпольная работа в тылу белогвардейских войск на Украине.
Наступило мирное время, и И.А. Козлов решился на литературный труд. В 1920 году написал пьесу «Подполье». Её ставили на сценах рабочих, крестьянских и красноармейских клубов. В 1922 году была поставлена другая пьеса И.А. Козлова «Стена» – из жизни Владимирского каторжного централа. На материалах «тюремного университета» написал пьесу «На волю». А потом приступил к сочинению повести «Встряска». Произведения И.А. Козлова получили одобрение его друга и учителя Александра Серафимовича Серафимовича. С ним Иван Андреевич был дружен до последнего дня жизни.
В 1923–25 годах И.А. Козлов учился в Высшем художественном литературном институте. После его окончания по решению ЦК РКП (б) уехал на работу в Новосибирск, заведовал отделом пропаганды обкома партии…
Руководил подпольным партизанским движением в Крыму в годы Великой Отечественной войны, что нашло отражение в его книге «В Крымском подполье», изданной в 1960 году. В конце жизни писатель ослеп, писал свои произведения по трафарету. Иван Андреевич Козлов умер 27 марта 1957 года. Его похоронили в Москве на Новодевичьем кладбище.
Предлагаемые отрывки из книги И.А. Козлова являются ценным источникам по истории знаменитого Владимирского централа.
С 1906 г. правительством было принято решение о содержании в тюрьме арестантов каторжного разряда. Внутри отделения образовалась «Временная каторжная тюрьма - Владимирский Централ». Здесь содержали политических заключенных, первым среди которых стал М.В. Фрунзе.
В кандалы
- Переодеть и отвести в кандальную! - слышится команда начальника тюрьмы. - Ну, ты!.. Поворачивайся! Вот оно - началось! Меня толкает в бок вдруг появившийся конвойный и ведет в тюремный цейхгауз. В контору я шел один. - Раздевайся! - коротко прикатывает кладовщик, и тут же следует вторая немногословная команда: - На вот... Надевай! В лицо летят куртка и брюки из грубой парусины, каторжанского покроя. Все не первой свежести, со следами гнезд паразитов. О дезинфекции нет и речи. «Зачем?.. От заразы скорей передохнут», - рассуждают тюремщики. Двигаюсь, как автомат. Делаю все механически, без мысли и чувства. Почему? Я давно ждал, что не сегодня-завтра все вот так и будет. Знал все до мелочей, и все же... - Стой! - спохватившись, заорал надзиратель, присутствовавший при переодевании. - Снимай! Меня снова раздевают, и внимательно осматривают. Бог их знает, чего искали на моем голом теле. Наверное, выполняли тюремную инструкцию. Кончив обыск, надзиратель вышел. - Пошли, - уже менее грубо обращается ко мне конвоир. Очевидно, без начальства он чувствует себя немного человеком.
Вот и кандальная
Кузнец из ротских, довольно добродушный дядя, дано подбирает ножные кандалы. Спокойно, ровно продавец за прилавком, примеряет одну, другую, несколько пар, приговаривая: - Маленько велики, а эти малы... А энти и совсем не годятся… Наконец, найдя то, что было нужно, заботливо осведомляется: - Вроде эти подойдут. Как?.. Я матчу. Кузнец сочувственно улыбается и с теплотой в голосе говорит: - Ничего, паря, человек не скотина, ко всему привыкает... - Не разговаривать! - кричит конвоир. По тюремной инструкции разговаривать с каторжанином при этом не положено. Ножные кандалы выбраны. Мне велят сесть на низкий табурет, а ногу вытянуть и положить на обрубок дерева, в торце которого укреплена железная бабка, вроде той, что мужики отбивают косы. Кузнец надевает на ногу у щиколотки кольцо цепи с войлочным подкандальником, а в ушки кольца вставляет заклепку и подводит ее на бабку. P-раз!.. Два!.. - нога закована, а через пару минут и другая. Стук молота болью отзывается в сердце. - Теперь браслетки на руки, - пробует шутить кузнец и так же долго и спокойно выбирает ручные кандалы. Но вот подобраны и они. Украсив мои руки этими «браслетками», кузнец запирает их замки на ключ, отдает его конвоиру, а тот их надзирателю. Таков порядок. - Готово. А теперь возьми ремешок к ножной цепи. Ты ее, паря, вот так ремешком-то подтягивай, вот так, а ремешок к поясу, к поясу... заботливо инструктирует кузнец. Ему, видимо, очень хочется как-то подбодрить меня. - Да не робей, паря, приобвыкнешь. И в кандалах люди живут. - Скатано не разговаривать! Пошли! - снова гремит конвоир. Скованными ногами я делаю первые шаги и спотыкаюсь, не умея соразмерить шаг с длиной кандальной цепи. Звон ее раздражает, а сама она кажется пудовой. Хочется ее придержать, но и на руках звенит такая же. А сопровождающий понукает: - Ну, ну! Живее поворачивайся! Вот и одиночка. Теперь и сырая башня губернской тюрьмы, напоминающая глубокий колодец, кажется желанным и привычным жильем. Там, находясь под следствием, я сидел с товарищами долгие месяцы и крепко с ними подружился, а теперь?.. Теперь один в четырех стенах. Не с кем перекинуться даже словом. А как хочется именно сейчас услышать дружеское, теплое слово участия! Четыре толстые глухие стены, койка и стол, привинченные к стене, окошечко под потолком, одна табуретка, один и я. На прогулку водят, вернее, гоняют, тоже одного. Иду по кругу, неуклюже шагая спутанными ногами. Украдкой от надзирателя бросаю косые взгляды на железные решетки тюремных окон и вижу, как из-за них осторожно, с сочувствием поглядывают на меня товарищи, особенно подследственные. Их терзает мысль: «Может, и мне скоро придется так же...» Одиночество я переживал сильнее, чем боль от кандалов, хотя с непривычки они растирали ноги в кровь, оттягивали руки и плечи, мешали уснуть... Одиночество - страшное наказание. К счастью, оно было кратковременным.
В каторжный Централ
Через неделю в той же канцелярии начальника тюрьмы меня приняли два конвоира и отвели во Владимирский каторжный централ, где я сидел несколько месяцев как подследственный три года назад. Там меня снова раздели догола, тщательно исследовали каждый шов одежды, ощупали и осмотрели все тело, заглядывая всюду, куда только можно заглянуть. От такого циничного и бесцеремонного осмотра было невыразимо стыдно и унизительно, противно до тошноты. Никакие протесты не помогали, они только больше ярили тюремщиков. После осмотpa велели одеться в каторжанскую одежду. Она чище той, что сняли, а главное - без паразитов. Пробуют прочность кандалов, ухмыляются - довольны. Затем один из надзирателей отвел меня в большую камеру - «карантин», где нужно было пройти испытательный срок. После отбытия карантина начальник тюрьмы определит, что со мной делать дальше: может, посадит в карцер, может, для острастки выпорет, а может сразу отошлет в камеру... Его воля. Все может быть. Видимо, на сей раз, начальник тюрьмы был настроен благодушно. Сразу из карантина меня перевели в общую камеру, где уже сидело человек двадцать-двадцать пять. Каждое движение этих людей сопровождалось звоном цепей. Веселая музыка!.. Как только железная дверь камеры захлопнулась, и в замке проскрежетал ключ, все бросились ко мне. Для них я человек свежий. Первый вопрос - его задают всем новичкам: - Какой срок имеешь? - Большой, - печально ответил я. - Ну а все же? - переспросил высокий, плечистый крепыш с удивительно добродушным лицом. - Около трех лет. Раздался дружный хохот. Я удивился: что ж тут веселого? - Уморил, дружище! Мы бы твой срок проспали. - Ребята! Пишите письма на волю, Козлов выйдет, передаст. Смеялись как-то по-доброму, весело - новые товарищи явно хотели ободрить меня. Сидели здесь балтийские моряки, осужденные на сроки от восьми лет и до вечной каторги за участие в восстании 1906 года. Вечной каторгой тогда считался срок в двадцать четыре года. «Вечники» носили ручные кандалы четыре года, а ножные - восемь, из расчета: за каждый каторжанский год два месяца ручные и четыре ножные. После такого разъяснения мне стало стыдно говорить о своем сроке. Я счастливец! Отношу шесть месяцев ручные кандалы и только один год ножные.
Карцер
Не успел я порадоваться своему «счастью», как дверь распахнулась, и на пороге камеры появился коридорный надзиратель. - Эй, новенький! Как тебя там, Козлов, что ли? В карцер! - За что? удивился я. - Стоял у окна. - Я не подходил к нему. - Не подходил, так подойдешь. Все едино. - И вдруг заорал: - Говорят тебе, выходи! Хочешь вместо одной две недели отсидеть? Ругань и толчки в спину сопровождали меня до подвала. Около карцера надзиратель велел раздеться догола. Из стоящего тут же ящика вытащил вшивое, грязное белье и приказал надеть его. Затем, раскрыв дверь, так пнул меня в спину, что я пулей влетел в раскрытую дверь карцера. На кого-то наткнулся, но в темноте не разобрал, на кого. - Стон! Семафор закрыт, дальше ходу нет, услышал я веселый голос. От шутки стало легче на душе. В темноте не различишь даже силуэты людей. Напрягаю зрение и скорее чувствую, чем вижу - у стены, кажется, стоят пять или шесть человек, вон еще двое, еще... - Станьте вот так, вам будет удобнее, - слышу возле себя чей-то негромкий ласковый голос. Я стал, как мне советовал незнакомец, кажется, на него-то я и налетел. - Я ушиб вас? - Пожалуйста, не беспокойтесь об этом. Как зовут вас? - А вы кто? — по привычке к осторожности осведомился я. Незнакомец рассмеялся, ближайшие соседи тоже. - Мицкевич, Викентий Семенович. - Незнакомец рассмеялся, ближайшие соседи тоже. Сконфуженный, и я назвал себя. В самом деле, какая могла быть осторожность после того, как наши фамилии давно установлены, все «преступления» раскрыты и за них мы уже получили каторгу по соответствующему параграфу соответствующей статьи уголовного кодекса законов Российской империи и уже бренчим кандалами. Не успело состояться наше знакомство, как дверь карцера снова отворилась, и втолкнули еще несколько человек. Она открывалась и закрывалась еще много раз, и тот же остряк встречал шутками новых товарищей. Это немного смягчало тягостную обстановку. Напихали нас сюда ровно сельдей в бочку - ни лечь, ни сесть. Карцер - небольшое помещение глубокого подвала, с низким каменным потолком, зимой и летом без всякого отопления. Несмотря на весну, здесь было холодно и сыро. С ослизлых стен капельками стекала вода на липкий от грязи цементный пол. Крохотное оконце под самым потолком не пропускало света сквозь частые переплеты толстой железной решетки. Отсутствовало подобие какого-либо сиденья. Сидеть можно было только на полу и то, скрючившись на корточках, а когда карцер заполнился до отказа, невозможно стало и это. Жили здесь обычно неделями. От голода и усталости валились на грязный и сырой цементный пол в полубессознательном состоянии. Но сейчас, и неимоверной тесноте, потерявшие сознание вынуждены были висеть на плечах товарищей. Вентиляции никакой. Чтобы не задохнуться, все стеснились еще больше, поприжались к стенам и освободили немного места около двери. Это дало возможность одновременно троим опускаться на колени и, склонив голову к поддверной щели, дышать. Однако не проветривался не только карцер, но и коридор, откуда через поддверную щель поступал этот «свежий воздух». Так по очереди мы и подкреплялись этим «кислородом». По естественным надобностям не выпускали, а парашу не выносили до тех пор, пока она не переполнялась. Правда, предусмотрительное начальство не перекармливало нас. В день давали двести граммов полусырого хлеба, который немилосердно хрустел на зубах - так много было в нем песку, и кружку сырой воды. Горячая пища - один половник непонятной жидкости полагалась на пятый день, если заключенный ничем не проштрафился, сидя здесь. Однажды помощник начальника тюрьмы Лапшин вздумал произвести нам перекличку. Едва надзиратель открыл замок, дверь карцера с силой распахнулась, и в нос Лапшину ударила такая струя спертого воздуха, что он отшатнулся с криком: - Закрыть немедленно! С того вечера перекличек не делали, и мы очень жалели об этом - во время проверки дверь карцера была открыта и наш склеп «проветривался». А теперь мы лишены и этой возможности.
Человек с веселым нравом
Чаше всего я разговаривал в карцере с ближайшим соседом, к которому был притиснут грудь с грудью, - Викентием Семеновичем Мицкевичем. Разглядеть его мне не удавалось, но разговаривать с ним было очень интересно, к тому же манил его тихий и ласковый голос, подкупала простота в обращении. Этот литовец был очень начитанным и знающим человеком. Много раз сидел он в тюрьмах, совершал побеги. За последний, вооруженный побег получил шесть лет каторги, был переведен в наш централ и уже более года содержался в одиночке. Всех подробностей тогда он мне не рассказывал. Да и как было говорить, когда стоим вплотную, дышим друг на друга, висим друг на друге и не видим, кто за спиной, кто прижат с левого, а кто с правого бока. О себе я рассказал, что два с половиной года сидел под следствием во Владимирской губернской тюрьме и за «неповиновение начальству» большую часть срока находился в тюремной башне. На каторгу осужден недавно, за что попал в карцер - не знаю, ведь еще не успел совершить ни одной провинности. Сюда сажают не за провинности, - «утешил» меня Викентий Семенович, усмехаясь. - Просто нашей администрации нужно, чтобы карцеры не пустовали, иначе не получат наградные. - А вас сюда за что? - За веселый нрав. - За веселый нрав? - удивился я. - Вот именно. Я ведь опасный преступник для Российской империи. Начальство ко мне «благоволит» особо. Ежедневно старшие надзиратели внушают младшим: «Смотри. Это такая птица, чуть отвернулся - и нет его. Если сбежит - сам сядешь на его место»... Викентий Семенович тяжело задышал и прерывисто закашлялся. Каталось, кашель раздирает ему грудь. Я пожалел о начатом разговоре. - Нет, нет! Не пугайтесь моего кашля... Ну, посудите сами: разве не льстит мне такая репутация? Каждый день одно и то же: «К окну подходить не давай, а то приложит к решетке ниточку, решетка пополам, а этот мерзавец и был таков...» Чего только не придумывал старший надзиратель, а младшие, народ темный, всему верят. На мою дверь смотрят, как на ворота ада...
Тюремный быт
… Распорядок в тюрьме был таков: в шесть утра подъем и уборка камеры. Дежурные должны были выносить параши. Протирать мокрой тряпкой полы в камерах, а также коридоры и лестницы. На что давался час. В семь завтрак. Открывалась форточка двери камеры, и в нее дежурный из ротских просовывал жестяной чайник с кипятком и полтора фунта черного хлеба на каждого. Хлеб был с песком и мышиным пометом. Такой хлеб не всякая бы мышь съела. На завтрак давалось полчаса. В семь тридцать всех работавших в мастерских уже выстраивали в коридоре, обыскивали и гнали на работу. Некоторые оставались и работали в камерах. Обедали от часу до двух. На обед в камеру приносили на всех котелок бурды, именуемой супом. Только по запаху гнилой капусты, по темным обрывкам, плавающим в этой жидкости, или по картофельной шелухе можно было определить, щи это или похлебка. Ели из общего котелка, у каждого была только своя деревянная ложка. Позднее ввели жестяные миски и железные ложки. На второе обычно подавали немазаную кашу в эмалированной или жестяной миске, чаше всего из плохо разделанной овсяной или перловой крупы, реже варили пшенную или гречневую; совсем редко на второе давали картофель, почти всегда гнилой или мороженый, но на это мы не обращали внимание, лишь бы побольше. В каше, как и в хлебе, крупы было меньше, чем мышиного помета, точно его специально собирали по всему Владимиру. - Сегодня мясной день, а вы что принесли? - спрашивает дежурный по камере Егор Башлыков. - Он и есть мясной, только вы не заметили мясо. Да и как его заметишь, коли на шестьсот человечьих голов положили две скотских,- сердито поясняет ротский. - Это верно. От двух скотских голов на шестьсот персон мясом не запахнет, - соглашается Егор. - Но почему суп такой жидкий? - Свиньям и то дают лучше... - замечает Дубинский. - Так то же свиньи! А вы арестанты, чего же вы хотите? - искренне удивляется ротский. - Говорят, свиней нашего начальника кормят на славу. - Такой обед и копейки не стоит, а тюремное ведомство отпускает на каждого из нас по восемь копеек на день. - Поговорите у меня! В карцер захотели? - кричит дежурный надзиратель и, обращаясь к ротскому, добавляет: - А ты подал обед - и марш к другой камере, а то заработаешь. Тот молча подхватывает посуду, а надзиратель сердито захлопывает форточку двери нашей камеры. Мы садимся за стол, достаем ложки и пайки черного хлеба, полученные еще утром. - Ого! Мясом все же подкармливают. - Бойцов вылавливает и выплескивает в парашу трех жирных червей. - Лучше с голоду умру, чем буду глотать эту мерзость! - с отвращением стонет Дубинский. Он был брезглив на редкость, и первое время почти за каждым обедом его рвало. - Большие и трудные дела ждут нас на воле, и умирать здесь с голоду просто глупо! - сердито обрывал его Викентий Семенович. - Ешьте быстрее и не думайте о том, что едите. Ради «справедливости» нужно скатать, что в то время, в годы самого разгула реакции, не только в каторжных централах, но почти во всех следственных и пересыльных тюрьмах России узников кормили не лучше. Помню, как мы, ореховцы, сидели под следствием в четырнадцатой камере Владимирской губернской тюрьмы. Нас было десять человек, и мы решили издавать рукописный журнал «Искры тьмы». Журнал был в несколько тетрадных листочков. Мы писали в основном о нашем житье-бытье, о тюремщиках и тюремных порядках. Мне запомнилось одно стихотворение, написанное Степаном Румянцевым. Привожу его на память: В тюрьме прекрасной нашей Горьким маслом мажут кашу. Щи с картошкою гнилою, Без снетков, зато с водою. А горох, чернее сажи, Лишь желудки мажет наши. А квасок, так тот на диво В животах бурчит игриво. Хлеб совсем непропеченый И песочком прослоенный. Если суп мясной дают, Червяки наверх плывут. В мисках с кашею мокрицы По краям сидят, как птицы. Мы щелчками их сбиваем. Ну, а кашу все ж съедаем. Много раз пpoтecтoвали, Голодовку объявляли, Но воров ведь не проймешь, Так вот и живешь. А Мокеев поместил загадку. Вопрос: «Где шестьсот человек съедают одну скотскую голову?» Ответ: «Во Владимирской тюрьме». Это нехитрое творчество очень верно отражало условия тюремной жизни тех времен. За обедом стараемся не говорить и не думать на кулинарные темы - еда уничтожается с меньшим отвращением, но в основном тому содействовало чувство голода, никогда не покидавшее нас. В два часа нас снова выстраивали в коридоре, обыскивали и гнали на работу. После обеда работали до восьми вечера. В восемь снова обыск - и в камеры. В девять ужин. На ужин давали только кипяток. Сахар, чай, как и табак, арестантам совсем не полагались. Один час отпускался на то, чтобы кое-что поделать на себя: поштопать, зачинить, да и почитать хотелось, позаниматься. В одиннадцать гасили огонь, и все должны были быть в постели. Посылки и деньги с воли спасали от голода даже тех, кто работал в мастерских. От заработанных денег нам платили десять процентов, а на руки выдавали половину, другая шла в накопление, в так называемый «железный капитал»...
Момулянц
... На воле Георгий Иванович - Геворк Момулянц - был студентом и неоднократно изгонялся из университетов за активную революционную деятельность. Перейдя на нелегальное положение и став профессионалом- революционером, он вел большую работу на юге России, особенно среди солдат и матросов. В пятом году его избрали в Совет рабочих депутатов Новороссийска, и стал он одним из видных руководителей Совета. После подавления Московского вооруженного восстания была разгромлена и Новороссийская республика. Геворка с товарищами арестовали, военный суд приговорил несколько человек к смертной казни, но под давлением прогрессивной общественности дело Новороссийской республики было пересмотрено, и виселицу всем заменили разными сроками каторги. Момулянц получил двенадцать лет. Затем его пригнали во Владимирский каторжный централ, где он и погиб. Заболев туберкулезом, он всячески остерегался, принимал все меры предосторожности, чтобы не заразить товарищей. Но вот один из его сокамерников заболел. Георгий Иванович решил, что тот заразился от него, и стал проситься в одиночку. Но разве тюремщики выполнят когда-нибудь просьбу политического заключенного?! «Чем больше вас сдохнет, тем лучше», - так рассуждали двуногие звери. Переживая за больного и боясь заразить других. Момулянц решал устранить «очаг» заражения и покончил с собой. А он был очень жизнерадостным и жизнелюбивым человеком и с завидной стойкостью переносил свои недуги. Но... страдания товарищей сломили его. О смерти «тюремного соловья» сразу узнала вся каторга. Не сговариваясь, во всех камерах запели «Вы жертвою пали», надзиратели забегали, засвистели, ругались, угрожали, но мы пели. Пела вся тюрьма. Многие оказались в карцере, мы пригрозили голодовкой, нас поддержали многие уголовники, любившие пение Момулянца. Тогда из карцера всех выпустили. Георгий Иванович писал стихи, слагал песни. Многие из них он отсылал на волю в нашем «почтовом ящике». Он писал то грустные и нежные стихи, изливая в них страстную любовь к северной девушке - Ане Прозоровой, которую полюбил как «тюремную невесту», то в лирических строках воспевал природу родного Кавказа. Порою его поэзия дышала ненавистью к угнетателям и поработителям и призывала к борьбе. Иногда Геворк едко высмеивал пороки «высшего общества» или бичевал своей сатирой наших тюремщиков. Особенно доставалось Козицкому. Его портрет Момулянц нарисовал в одной из поэм так метко, что, попадись она тогда в руки нашего «ученого воспитателя», не миновать бы смертной расправы на месте. Эта поэма ходила среди политических из рук в руки. Особенно любил Геворк петь. Несильный его баритон брал за душу. Пение в тюрьме строго воспрещалось. Если попадался «сердобольный» коридорный надзиратель, то пытался уговаривать: - Помолчи, парень. Ведь знаешь - петь нельзя. - Па-ачему нельзя, пачему не даешь петь? - Порядок нарушаешь. - Песня порядку не мешает, а людей радует. С песней жить легче. - Кому нужна твоя арестантская жизнь? - Тебе не нужна - знаю. Народу нужна. - Не видать тебе никакого народа, здесь сгниешь. - Не для тебя пою - товарищам. Им моя песня нужна. - Да ведь услышит старший, и опять в карцер угодишь. - Пу-скай меня в карцер, а песню в карцер не спрячешь. - Тьфу ты! Душа твоя нехрещеная, ну что мне с тобой делать? - надзиратель плевал с досады и отходил. Но если попадался настоящий тюремный «пес», дело кончалось плохо. - Чего горланишь! Замолчи, немытая армянская рожа! - За-ачем ругаешься, за-ачем обижаешь человека? - Ты-ы человек? Обезьяна чумазая, вот кто ты! Поговори еще у меня! Но Геворк продолжает петь. Надзиратель распаляется, сыплет на голову певца проклятия, отборнейший мат и, в конце концов, дает свисток. Прибегает старший. - Опять дохлый черт горло дерет? Прекратить! - орет он на певца, но тот продолжает петь. Старший, взбеленившись, открывает камеру. - Кому говорю!.. Двину под микитки, тут и ноги протянешь! Но «двинуть» в камере он боится, видя, каким угрюмым взглядом встречают его каторжане, а среди них были и уголовники. - Дурак, сам себе смерть ищешь! Сгною в карцере! - Песня не сгниет, не погибнет, для нее нет ни стен, ни решеток. Песня летит далеко-далеко. Меня не будет, тебя не будет, глупая твоя голова, а песня будет!.. - В карцер! - дико вопит старший и выскакивает из карцера, а вслед несется песня Геворка. Двое дежурных надзирателей набрасываются на тщедушного больного Георгия Ивановича и волокут в карцер, а песня все равно звучит, и ее слушают все. Очень любил слушать Геворка и М.В. Фрунзе и окрестил Момулянца «тюремным соловьем». Так и осталось это ласковое прозвище за Георгием Ивановичем. Воспоминание о любимом товарище навевает грусть, и мы умолкаем...
Тюремная больница
... Все мы боялись тюремной больницы и тюремных врачей. Каторжные централы с их больницами тогда превратились в фабрики смерти. Реакция свирепствовала и считала необходимым условием для сохранения царского престола поголовное истребление всех носителей «крамолы». Редкие счастливцы дотягивали до воли, то есть до вечной ссылки в северные и сибирские края. Владимирский централ не составлял исключения. На тюремном кладбище ежедневно вырастали свежие безымянные могильные холмики. Из шестисот - шестисот пятидесяти заключенных в централе от туберкулеза умирало ежегодно до двухсот человек, от дистрофии - свыше ста, а ведь много заключенных погибало от других болезней, и особенно от эпидемических, косивших людей беспрепятственно. А сколько было повешенных?.. Они не входили в число каторжан централа. Счет им не вели и хоронили их по ночам, в никому не известных могилах. Иной год эти цифры намного увеличивались. На место умерших немедленно присылались новые жертвы, камеры всегда были переполнены. В тюремной больнице не хватало мест. Из-за перегруженности палат санитары часто без врачебного осмотра выносили умерших в покойницкую. Нередко туда попадали еще живые люди. За это никто не нес никакой ответственности. Иной раз врачи сами приказывали: «Безнадежен. В мертвецкую, там дойдет». Сидя в большой камере с моряками, я был свидетелем эпизода, случившегося с одним из сокамерников, Федей. Попавшись на каком-то эксе, он получил вечную каторгу. Веселого, жизнерадостного и добродушного парня все в камере любили и звали Федей Экс. Этот крепыш неожиданно заболел. Болезнь бистро скрутила его, товарищи вызвали врача, тот явился с запозданием, когда Федя был уже без сознания, и его немедленно поместили в больницу. Пометавшись там несколько дней, бальной затих. - В мертвецкую. - Ваше благородие, да он вроде как... - Выполнять без разговоров, пока самого не отправил туда! Санитар молча выполнил приказание врача. Ему, осужденному в тюремные штрафные роты, с начальством спорить не полагалось. Была поздняя осень. Нестерпимый холод в мертвецкой усиливался пронизывающей сыростью, и под утро «покойник» очнулся. Он долго не мог понять, где находится и что с ним. Тело окоченело, ни ногой, ни рукой не шевельнуть. Наконец со страшным усилием отвел от себя руки, ощупал бока, голову, грудь, ноги и сообразил, что лежит голый. Почему? Собрав силы, перевалился на бок, стал оглядываться, но в предрассветном сумраке едва различил контуры каких-то странных предметов. Рядом вместо соседа на нарах стояло что-то высокое, вроде стола, а на нем человек, и, похоже, тоже голый. Чудно!.. Вдруг за спиной послышались писк и возня. «Покойник» повернулся на другой бок, а с той стороны тоже стол с голым человеком на нем, и крысы возятся около его носа, пищат и дерутся меж собою. Понял Федор, где он и зачем... Дикий вопль потряс мертвецкую, откуда только взялась сила! Разбежались крысы, прибежали люди. Голый «покойник» остервенело бил кулаками в дверь мертвецкой и, не закрывая рта, выл. Глаза вышли из орбит, остекленели. Даже на больничной койке Федор не мог прийти в себя дня два. Потом усиленно запросился обратно в камеру к товарищам. - Там хоть до конца дадут умереть и живого в могилу не отправят.
Растреклятая Владимирка
— Эх ты, растреклятая Владимирка! Сотни тысяч нашего брага прошли по тебе, - с тяжелым вздохом промолвил Иван и утих. И действительно, страшен был тогда Владимирский тракт с его пересыльными тюрьмами, по которому гнали людей в Сибирь. Дорогу эту русский народ прозвал дорогой, пробитой цепями, дорогой горя и слез, окропленной кровью лучших сынов народов, населявших Российскую империю. Начиналась она от Рогожской заставы Москвы, от се серых, орленых столбов, и тянулась на двенадцать тысяч двести верст, опоясывая всю Сибирь. По ее разъезженному и разбитому полотну, по гиблым местам на болотах и у речных переправ ежегодно пешим порядком проходили на каторгу и в ссылку до двенадцати тысяч человек. До пуска железной дороги от Москвы до Нижнего Новгорода по ней прогнали свыше двух миллионов людей. А в добровольную ссылку за своими родственниками прошло свыше миллиона человек. По Владимирке гнали беглых крестьян и крепостных работных людей: повстанцев из войск Кондрата Булавина и Емельяна Пугачева. Шли в ссылку польские патриоты из отряда Тадеуша Костюшко. Трижды шагaл по ней с позорным клеймом на челе легендарный богатырь, вожак украинской бедноты Устин Кармалюк. Он совершил десять побегов из солдат, из тюрем, с каторги и из сибирской ссылки, девять раз его ловили, шесть раз пороли. Получив всего тысячу ударов, он отшагал двенадцать тысяч верст по морозной тайге без куска хлеба и копейки денег. Этой мрачной дорогой умчали в Илимский острог Радищева за его книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Движение на каторгу и в ссылку при Николас I усилилось. В течение трех лет (1826-1828) по Владимирке беспрерывно мчались казенные тройки, увозя в сибирскую ссылку и на каторгу декабристов, закованных по ногам и рукам. Вслед им крестьяне со страхом говорили: «Волю в цепях повезли». А солдат революционных полков - черниговцев, измайловцев и московцев, уцелевших и выживших после прохождения по два-три раза сквозь строй, гнали пешим порядком в Сибирь. Не избежали Владимирки и студенты Московского университета, участники кружка петрашевцев, а с ними знаменитый русский писатель Достоевский. Знаком был с этой проклятой дорогой и великий русский сатирик Салтыков-Щедрин. В Перовском трактире на Владимирке, в семи верстах от заставы, при отъезде в ссылку, Герцен назначил ранним утром 10 апреля 1835 года свидание своему другу. Долго дожидался он, но тот не приехал. Расстроенный, вышел Герцен на улицу, вскочил в кибитку и крикнул ямщику: - Гони! - и понесла тройка провозвестника русской революции по длинной Владимирке в вятскую ссылку. Не объехал и не обошел эту скорбную дорогу и «Прометей русской революции» - Чернышевский. Со временем Владимирская дорога обрастала промышленными городами и местечками. Теперь по ней шли участники рабочих восстаний и забастовок. Но зловещий звон цепей вызывал уже не страх, а ненависть против мучителей, и копил жажду мести. Это прекрасно понимали в правительственных кругах и торопились с постройкой железной дороги. Как только она была пущена, в 1862 году по ней стали перевозить арестантов в специальных вагонах. Казне дешевле, и бежать из вагона труднее. От Нижнего арестантов везли по Волге до Самары, а там снова по железной дороге. С тех пор Владимирка потеряла значение ссыльного тракта. У южного склона горы Соколиной в Москве еще до наших дней сохранился кусок полотна этой дороги длиной немного более километра. Сохранился, как тяжелая память далеких проклятых лет!
Звон свободы
Наконец кончились наши сроки, не сегодня-завтра на волю! Мысль эта подбадривает. А в канцелярию тюрьмы все не вызывают и не вызывают. А вдруг о нас забыли, или наши дела затерялись в канцелярии?.. Хмурое утро, хмуро и на душе. Надзиратели открывают двери каменных нор, выпуская в коридор. Построились парами, и вдруг, не веря собственным ушам, я слышу: - Козлов! Выйти из строя, остаться в камере! «Какое сегодня чудесное утро!..» радостно подумалось мне. Вскоре нас с Иваном повели в канцелярию, оттуда в склад и выдали нашу одежду. Пахла она сыростью и плесенью, но ведь это одежда вольности! Из склада повели в кухню. Когда послышалась команда: «В кандальную!» - екнуло сердце, но в кузню вошли бодро. Ведь это в последний раз, перед волей. Кузнец из ротских, бородач мрачного вида, сердито замечает: - Чему радуетесь?.. Вот припаяю вам свободу к рукам и ногам. - Давай, давай скорей цепи свободы,- отвечаем хмурому кузнецу, не дожидаясь его приказания, я поставил ногу на обрубок дерева, и он молча забил заклепки, тороплюсь с другой ногой, потом протягиваю руки и держу в вытянутом положении, пока бородач роется в кандалах, выбирая и примеривая их мне. Так же ведет себя и Иван. Лицо кузнеца вдруг проясняется. - Ишь обрадовались, аль и впрямь свободу почуяли? - А как же! Слышишь, как она звенит? - встряхиваю я цепями. - Кому как. - Много ли тебе здесь осталось? - спрашивает его Иван. - Только начал. - Ничего, паря, и здесь люди живут, - невольно вспомнил я слова кузнеца, подбиравшего мне кандалы в первый день моей каторги. Где-то теперь тот добродушный дядя? Дождался ли воли?..
Из кузни нас перевели в сборную камеру
... На следующий день, после поверки, повели в канцелярию с вещами. На весь путь, до самого места назначения, выдали прогонных денет по девяносто девять копеек на человека. Из Красного Креста прислали по пятерке. Под конвоем из двух солдат погнали во Владимирскую пересыльную тюрьму. Заскрипели железные ворота централа. Бешено заколотилось сердце... За воротами большой луг, его яркая зелень ослепляет. Таращим глаза на деревья. С тюремного двора мы видели лишь верхушки их. А вот и улицы города – ух, как интересно и ново! Запах отцветающей сирени и каких-то цветов в палисадах небольших домиков дурманит. Мы уже давно забыли их аромат. В последний раз оглядываемся на мрачные корпуса Владимирского централа. «Мертвый дом»! Сколько здоровья и душевных сил отнял ты у нас! Прах скольких лучших людей покоится под твоими высокими стенами с колючей проволокой и сторожевыми вышками!.. А сколько еще жизней сожрет твоя ненасытная утроба! И сколько людей искалечишь ты физически и нравственно... Будь ты проклят, будьте прокляты и все те, кто выдумал тебя!.. Мы еще придем срывать твои стены, мы камня на камне не оставим от тебя!!! Клянемся сровнять тебя с землей и насадить здесь цветущие сады!..
