Если вы пожелаете сделать верст 30 по тряской и скучной дороге, если вы не остановитесь пред возможностью попасть по этой дороге в болото и не боитесь, что вас растрясет, когда вы поедете по полям, покрытым кочками, то вы попадете в знаменитое в своем роде село Палех, находящееся во Владимирской губернии. Почему же именно туда мы хотели бы направить вас? Если заглянуть в любой энциклопедический словарь или учебник географии, то вы узнаете, что село Палех находится во Владимирской губернии, в Вязниковском уезде, а жители этого села занимаются иконописанием. Палех — центр кустарного производства икон и отсюда они расходятся по всем городам и весям России, Кавказа, Сибири; изделия кустарей-палеховцев вы встретите в большом количестве также в Болгарии и Румынии.
Словом, с иконами кустарей этого своеобразного села знаком весь христианский православный мир. Тысячи икон ежегодно расходятся отсюда по нашей провинции; отсюда же посылаются во все концы православного мира десятки тысяч иконостасов, сотни тысяч образков, изображений святых, годовых праздников и пр., и пр. Правда, не один Палех занимается этим промыслом; в нем участвует и неподалеку находящаяся слобода Холуй, дающая, так называемую, суздальскую живопись; в этом принимают участье и некоторые окрестные деревни, но серьезно о промысле иконописания можно говорить только относительно сел Палеха и Холуя. В просторечии у нас принято «суздальской живописью» называть ремесло писания не художественных икон и картин, но зато дешевых и ходких. Город Суздаль, как известно, принадлежит к самым древним русским городам и в самые отдаленные времена славился количеством своих церквей, часовен и монастырей. Отсюда понятно, что потребность в иконах вызвала и самый промысел, который с тех пор развился здесь и существует до нашего времени. Теперь Владимир и Владимирская губерния не занимают того видного места, которое они занимали когда-то: край обеднел, природа оскудела, леса повывелись; скромные храмы края уже не могут делать больших и выгодных заказов, но иконописный промысел остался, и Палех с Холуем работают на всю Россию и даже на некоторые славянские страны.
Владимирская губерния самой природой предназначена для кустарного промысла, и поэтому ничего нет удивительного, что здешние села и деревни заняты не столько земледелием, скотоводством и садоводством, а дублением овчин, хотя эти места никогда не славились овцеводством, тканьем миткаля и печатанием ситцев, хотя Владимирская губерния находится за тридевять земель от мест рождения хлопка; здесь ткут льняные изделия, но Владимирская губерния по части производства льна стоит среди других наших льноводных губерний на одном из последних мест. Земледелие в этом крае занимает очень скромное положение по той простой причине, что земля здесь малоплодородна и требует сильного удобрения; здесь, кроме того, много болотистых мест. Словом, своим хлебом край прокормиться не может, и единственным уездом, в котором сбор хлеба достаточен для покрытия нужд землероба и дает еще некоторый избыток, это Юрьевский уезд, в котором преобладает черноземная почва. В самых хлебородных уездах этого края собирают в среднем с десятины от 7 до 12 четвериков ржи и от 11 до 15 четвериков овса. Ежегодно губерния должна покупать хлеб извне, так как местное производство хлебов не в состоянии прокормить население. Такого хлеба покупается около 12 миллионов пудов ежегодно.
Отсюда совершенно понятно, что кустарные промыслы должны были развиться здесь значительнее, чем в других губерниях, более щедро одаренных природой. Среди этих промыслов, как мы уже сказали, издавна зачался иконописный промысел и свил себе гнездо в Палехе и Холуе.
И здесь, разумеется, без хозяина капиталиста дело не обошлось. И производство икон сосредоточено в руках нескольких местных богачей, дающих работу кустарям — иконописцам. Ремесло иконописания стало здесь наследственным и передается от отца к сыну, от дяди к племяннику. Когда мальчугану исполнится лет 9 — 10, его отдают «в учение» лет на пять-шесть. Учат его даром, но харчи должны быть свои, ибо по уговору хозяин „дает только науку". Будущий иконописец начинает с того, что года два-три метет полы, собирает стружки с досок, растирает краски, ходит в лавочку и пр. Укрепивши свое терпение и дух в этом деле, мальчуган, наконец, приступает к самому ремеслу иконописания. Его сажают на низенький табурет, на котором он сидит с раннего утра и до поздней ночи. Он проходит, так сказать, первый курс своей науки, который заключается в том, что его учат накладывать на доску гипс или алебастр с клеем. Слой этого гипса должен быть и ровен, и тонок, и достаточно искусно отполирован. Курс второй заключается в том, что юный живописец берет подлежащий воспроизведению рисунок святого, контур которого тщательно и мелко наколот булавкой, и прикладывает этот наколотый рисунок к приготовленной доске. Затем, берется мешочек с толченым углем и этим мешочком водят по рисунку. Угольная пыль, разумеется, проходит через отверстия проколов и дает на доске точный контур изображения святого. Затем угольный контур обводится, а уголь стирается. Икона подготовлена для живописи. Теперь ее будет раскрашивать мастер, и работа ученика-иконописца на этом месте прерывается.
И здесь мы наблюдаем разделение труда, облегчающее ремесло. Один мастер умеет рисовать только лица, другой — только одеяния. Впрочем, это заурядные мастера, но их большинство, и они представляют собою тип мастера-иконописца. Рисуя по известному образцу и стремясь только к быстроте воспроизведения, мастера-иконописцы не только убили в себе фантазию, но отсутствие воображения и вымысла превратили в непременное правило для всякого живописца их среды.
Если хозяин увидел, что его живописец в чем-нибудь отступил от точного воспроизведения, веками установленного, то такая икона бракуется, а мастер штрафуется. От дедов к внукам перешел своего рода иконописный катехизис, и нововведения считаются недопустимою художественною ересью. На иконе Божией Матери Владимирской глаза должны быть голубые, а «Всех скорбящих» — с зеленоватым отливом и с опущенными ресницами. Если вопрос идет о воспроизведении св. Николая, то ни одному из бывших когда- либо в Палехе или Холуе живописцев не придет в голову нарисовать этому святому иные глаза, как только карие. Отсюда понятно, что катехизис Владимирских иконописцев веками до того обогатился, что надо долго и внимательно запоминать его многочисленные правила. У каждого святого свои тона одежды, цвет волос, лица и пр.
Как-же оплачивается этот далеко не легкий труд? Как и вообще труд кустаря — не важно. Хозяин выжимает, что можно выжать, из своих художников, и к 50 годам такой мастер уже не пригоден для своего дела. Иконописцы-мастера работают сдельно, получая на своих харчах по 2, 3, 5 копеек с лица и по 3 — 5 копеек с одежды. Это дает от 6 до 9 рублей в месяц. И это на своих харчах!
Говорят, что иконописец годам к 40 становится уже не способен к той работе, которая требуется от мастера, и переходит в низший разряд дешевых иконописцев, зарабатывая 4 — 5 руб. в месяц. По наблюдениям знающих людей, жизнь иконописцев не продолжительна, и старше 50-ти лет там мудрено встретить рабочего. Объясняют это отчасти продолжительностью работы в сидячем, согбенном положении, а отчасти неосторожным обращением живописцев с красками. Они едят и ломают хлеб, не вымыв рук после работы, т.е. отравляя хлеб оставшейся на пальцах краской, а то и просто высасывают из кисти ненужную при работе краску. Краски содержат в себе свинец, отравляющий организм, и такого рода медленное отравление проявляется в форме потери аппетита: рабочий чахнет, худеет, и у него развивается дрожание рук. Этим последним обстоятельством и объясняется то печальное явление, что мастер-иконописец к сорока годам не может твердо и аккуратно обводить своею тоненькой кисточкой контур.
Люди, наблюдавшие работу в Палехе и Холуе, знакомы с той быстротой работы, которая кажется с первого взгляда чем-то недостижимым. Механизм работы усвоен идеально. Возьмите в руки несколько икон одного и того же святого, но сработанных разными мастерами, и поставьте их рядом. Можно держать какое угодно пари, что никто не подметит ни в чем ни малейшей разницы. Одно изображение походит на другое, как одна капля воды на другую: тот же цвет одежды и волос, те же оттенки, контуры, краски, приемы. Словом, так может работать только печатная машина.
У здешних мастеров испокон века имеются свои образцы (их всего 40), и они принимают заказы только по этим образцам. Если бы вы захотели, чтобы вам нарисовали что-нибудь такое, что не представлено среди упомянутых образцов, то заказ ваш не был бы принят даже и в том случае, если бы он был очень выгоден.
Однако, как оказывается, такая фабрикация не убила в простом русском иконописце свойственного ему художественного дара, и при малейшей возможности он, сам того не сознавая, пишет иконы, которые способны поразить знающего живопись человека.
Теперь при постройке новых церквей стали больше обращать внимания на иконную живопись и требуют, чтобы такая то икона была списана с того или другого образца, находящегося где-нибудь в Москве или другом старинном русском городе. Тогда хозяин посылает своего мастера рабочего и приказывает ему в „совершенной точности“, с соблюдением малейших оттенков и красок, изучить на память ту или другую требуемую икону. И вот свершается своего рода чудо. Мастеровой-иконописец, никогда не учившийся, как мы видели, рисовать, едет в Москву или Ярославль и в точности, куском угля «снимает» контур с иконы, изучает и поразительно запоминает малейшие оттенки красок и пр.
А. Молчанов однажды посетил мастерскую в Палехе и приводит любопытный разговор с хозяином мастерской.
В углу мастер пишет на огромной фигуре святого бархатное и парчовое одеяние. Ни у кого никаких образцов нет.
— Вот бархат-то нам пришлось впервые рисовать, — объясняет хозяин. — Тоже потрудились!
— Ну, а как же вы знаете, где нужно золото положить, где парча, где бархат на иконе должен быть?
— А вот, который поедет смотреть икону, воротится и скажет — тут, мол, позолота, там парча должна быть.
— И ошибки не бывает?
— Как можно — затем и посылаем, чтобы фальши не было. Вот икона-то жемчугом в Киеве отделана, так наш-то посланный счел, сколько на ней мелкой жемчужины, сколько какого бисера, камней зеленых, красных и белых — все, как есть, запомнил.
— To есть записал?
— Нет, так на память счел, а потом, сколько их там тысяч было, он нарвал столько бумажек и принес домой.
Память на краски и рисунок до такой степени развиты у описываемых нами мастеров, что они, увидев раз икону, по памяти делают с нее копию, и говорят, что грубых ошибок никогда не бывает.
Мы сказали, что заработок мастера ничтожен и колеблется от 6 до 8 рублей в месяц. Но это в обычное время года, а „в сезон", когда начинается прилив заказов, заработок подымается до 25 — 30 рублей. Но горячее время не продолжительно — около 5 месяцев в году, а остальные месяцы мастер сидит над фабрикацией по рутинному способу образов и высиживает своих 8 рублей. Частенько отсюда выписывают мастеров для работ в разных местах, в новостроящихся храмах и пр. Тогда заработок уже достигает 30 — 40, а иногда и 50 руб. в месяц. Мастера любят отхожий промысел и мечтают о том, чтобы представилась поскорее возможность бросить на время родные места.
— Первое, — говорят они в таких случаях, — людей насмотришься, где и как живут, и через то понятие приобретаешь, а второе, многие этаким манером на стороне судьбу находят.
И действительно, говорят, что многие из таких мастеров, побывав в Петербурге или Москве, оказались настолько талантливы, что им предложили остаться на сравнительно хороших условиях в столичных художественных мастерских.
Побывав в отхожем промысле, мастера привозят с собою в родной Холуй или Палех массу рассказов о том, как пред ними спасовали „ученые художники". Они, стало-быть, покрикивать-то на нас покрикивали, а, между прочим, сами за кисть не брались, потому что боялись осрамиться супроти нас“. Вообще мастера Палеха и Холуя с большим пренебрежением относятся к ученой живописи и художникам и считают себя выше их. Они полагают, что ученые художники-теоретики, „больше все по книжкам" обучались, а они, мастера Холуя и Палеха, — практики, потому что „прошли всю школу своим собственным горбом" („Куст. Труд").
