Николаев Петр Федорович
Николаев Петр Федорович (1844-1910) - писатель, революционер, политический деятель, кандидат прав Московского университета.
Николаев Петр Федорович
Николаев Петр Федорович родился в 1844 г. во Владимире в дворянской семье. Сын надворного советника. Дом в котором он жил находился на месте современного дома № 23 на Никитской улице.
По окончании Владимирской гимназии поступил в Московский университет и, окончив его со степенью кандидата, готовился на степень магистра.
Был деятельным членом ишутинской "Организации". После покушения 4 апр. 1866 г. был арестован за принадлежность к организации каракозовцев (ХХ, 896). 2 мая заключен в Невскую куртину Петропавловской крепости. 14 июля предан Верховному уголовному суду по обвинению в принадлежности к тайному обществу "Ад", имевшему целью цареубийство. Приговорен 24 сентября 1866 г. к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжные работы на 12 лет. Срок был сокращен до 8 лет, после чего был отправлен в Сибирь.
В февр. 1867 г. отправлен из Иркутска на Нерчинские заводы и каторжные работы отбывал в Александровском заводе вместе с Чернышевским. На основании высочайшего повеления 13/17 мая 1871 г. выпущен на поселение. В дек. 1871 г. содержался в Иркутском остроге и в 1872 г. поселен в Якутскую обл. В 1872 г. разрешено поселиться в г. Верхоленске (Иркутской губ.). В 1874 г. он был выслан, по распоряжению местного начальства, в г. Киренск (Иркутской губ.) под строгий надзор исправника за произнесение "дерзких слов против изображения государя". В 1880 г. переведен в Якутскую обл. Жил в с. Устьмайском, затем в Ходарском наслеге Батурусского улуса.
«Из Якутской жизни. Этнографический очерк (из путевых заметок ссыльного). "Сибирь" №14, 1877 г.
Судьба забросила меня ненадолго в якутскую область. Я был так не долго, что даже не успел путем выучиться говорить по-якутски, что, понятно, сильно затрудняло мои наблюдения. Тем не менее льщу себя надеждой, что мои заметки все таки на что-нибудь да годятся и главное потому, что я не просто проехал мимо якутов, а жил среди них, ел их хлеб и их немногосложные труды.
Местности я описывать не стану: ее характер более или менее известен. А особенности нравов и обычаев, служащие предметом моего очерка, общи всему якутскому племени. Известно, что это раса обособившаяся и, не смотря на свою переимчивость и способность к ассимиляции, даже поглощению чуждых ей рас — сама весьма устойчива в сохранении своих обычаев. Может быть, какие-нибудь различия и есть — и эти различия обусловливаются большей или меньшей близостью местности от центра области, Якутска или от золотых приисков, а также от большей или меньшей примеси русской крови. Но от заметки нельзя требовать определения этих различий. Для этого нужна обширная монография.
Семейство, в котором мне пришлось жить, было, как там называют, русское, т.е. происхождения русского, хоть и забывшее уже свой родной язык. Старик хозяин был отставной якутский казак, самый стародавний. Лет сорок назад поселился он в этой местности, снял в аренду у якутов землю, завел скот, женился на чистой якутке, дожил до детей и внуков и об русской только что помнит, а сам объякутел окончательно. Дети его, женатые тоже на якутках, сами совершенные якуты и по языку и по нравам, хоть и учились когда-то в казачьей школе.
В один летний вечер распиваю я чай с своим стариком и слушаю его розсказни о разных комисарах и исправниках, как вдруг входит в мою коморку старший сын хозяина и объявляет, что завтра у якутов игрище.
— Что это за игрище такое? - спрашиваю я.
— Да у якутов, почитай, каждый год бывают по ихнему обряду — отвечает старик. А вы нешто никогда не видали?
— Не доводилось. Надо поехать посмотреть.
— Ну так что-же? Поедем. Недалеко — верст семь будет-ли, нет-ли. Да и игрище то большое, надо быть. Ныне год, слава Богу, счастливый. Кобылы хорошо жеребились.
— Не каждый год разве хорошо жеребятся?
— По здешнему месту все больше выкидывают. Так, года через три четыре удается, жеребятся, как надо. А то все выкидыши.
— Отчего же бы это?
— А кто их знает! Выкидывают да и шабаш. Ныне, вот, не слыхать.
Так я и не знаю, отчего это. От суровой зимы, должно быть, и от плохого корму. Для якутов это вопрос крайне важный: у них даже богатство измеряется количеством кобыл и рогатого скота. Да кроме этого якутская область снабжает лошадьми прииски, на Лену до Киренска, где якутские лошади весьма ценятся крестьянами, отбывающими почтовую гоньбу.
— Ну, а рогатый скот, как же? - спрашиваю я. Тоже выкидыши частые?
— Нет, от этого Бог миловал. Только телята зиму выживают плохо. Коли до нового года не околеет, — ну, выживет зиму. Однако много пропадает.
Надо заметить, что в последнее время не только цены на скот сильно повысились, но даже количество его уменьшилось. Так, по крайней мере, говорят сами якуты. Может быть, кроме увеличившегося сбыта, это уменьшение, действительно, обусловливается и трудным переживаньем суровой и долгой зимы приплодом. Да кроме того влияет, вероятно, и уход за скотом и содержание его в душных хотонах. Хотон — это теплый сарай, таже юрта, только без камина. Он строится всегда рядом с юртой и проход для скота делается прямо чрез юрту. И юрта и хотон — одно строение, составленное из тонких бревен, почти жердей, с земляной крышей, обмазанное коровьим пометом и тиной.
Помещение для скота, пожалуй и теплое, только обыкновенно воздуху для дыхания не хватает. Скот парится — это признают и сами якуты; к утру разомлевшие животные не могут есть и лежать, высунув языки. Из такой то жары их прямо выгоняют на сорокаградусный мороз. Не диво, что телята не выдерживают таких резких перемен температуры. Может быть, на уменьшение числа скота и на слабость приплода влияют и другие причины — например, выбор производителей, порозов. Я замечал, что они начинают допускаться до коров очень молодыми, не сформировавшимися. Это, понятно, должно производить слабость приплода и меньшую его приспособленность к неблагоприятным природным условиям и в результате, действовать на вырождение вида. И действительно, якутский скот и очень мелок и очень мало молочен.
На другой день мы отправились верхами на якутское игрище. Лошади у нас были оседланы самыми лучшими, самыми изукрашенными седлами, какие только были у хозяина. Дорога была отвратительна. Болото и кочки в аршин вышины, залитые водой, огромные деревья, поваленные ветром, (корни деревьев вследствие того, что почва глубоко не оттаивает, ползут к верху, как огромные, черные и серые змеи. Оттого устойчивость здешних деревьев небольшая, и мало-мальски сильная буря производит по окраинам леса и в прогалинах страшные опустошения), да в добавок еще непродерная чаща мелкого березняка и тальника — делает езду по якутским верховым тропам не чрезмерно безопасною. Я всю дорогу, на сколько мне позволяли спотыканья лошади и кусты, чрез которые приходилось продиратья, любовался лукой своего седла, блестевшей при ярких лучах летнего якутского солнца. Лука эта покрыта огромным металлическим щитом из сплава меди и серебра и вырезана всевозможными хитрыми завулонами, а в средине конь, или по крайней мере, конская голова. На подобные украшения якуты великие мастера. Мне, ни к селу ни к городу — как говорится — вспомнилось описание щита Ахиллеса, вырезанного великим художником. И совершенно напрасно, ибо чем же хуже якуты гомеровских греков?
* * *
Выехав на большую поляну, со всех сторон уставленную, точно декорациями, юртами самого разнообразного вида и величины, от довольно большого деревянного летника до островерхого берестяного шалаша, я невольно на секунду зажмурился, — так ослепило меня ярко палящее летнее солнце, озарявшее странную, чужую, но не неприятную картину. По полю были разбросаны гуляющие, так и блестевшие всеми цветами радуги. "Гульбище" было, действительно, огромное — съехалось, верст из за 50-70-и кругом, человек двести, а то и больше.
Пестрая толпа женщин в ситцевых коротких платьях и особого рода верхних платьях, (среднее между армяком и поддевкой. Как я ни добивался узнать, нет ли для него какого-нибудь особого якутского названия, — получал в ответ, что оно называется просто суон —шуба), отороченных красным сукном или кумачом, а то так и целиком красных; в шелковых разноцветных платках, с большими серебряными крестами на груди, висящими на составленной из мелких серебряных монет цепи — прохаживались по поляне и ослепительно блестели своими яркими нарядами.
А вот — например идет уже совсем серебряная баба. Должно быть из богатых — так она вся и залита серебром. Широкий серебряный пояс, от него и спереди и сзади, и по бокам цепи из монет, на груди громадный, тяжелый серебряный крест на такой же цепи, на шее обруч с такими же привесками, как и у пояса. Только и видны из всей ее фигуры, что голова, окутанная желтым шелковым платком, да ноги, обутые в черные, кожаные сары с красными отворотами — а остальное все серебро. На женские украшения и на седла с уздами якутская область потребляет порядочное количество серебра. Якуты за монету старой чеканки платят по 1½ или 2 рубля за рубль.
Едва я сошел с лошади, как был окружен целой толпой народа. Мужчины, женщины, дети составили около меня тесный кружок и с наивным любопытством рассматривали, как невиданного зверя. Какая-то старуха, работая плечами и локтями, продралась ко мне сквозь густую толпу и, посматривая мне в глаза, ощупывала мою руку и мой сюртук. Потом начала мне, как ученому человеку из далекой стороны, рассказывать о своих болезнях. У ней, очевидно, была чахотка.
Игрище еще не начиналось. Публика еще не вся собралась. Только кое где две, три девчонки, схватившись за руки, выплясывали и мурлыкали себе под нос; да какой-нибудь голоногий черномазый мальчуган преусердно прыгал на одной ножке. Наконец составился танец, который и составляет всю сущность игрища. Танцевали все больше женщины; только очень немногие мущины принимали участие, да и те, когда танец разгорался и переходил в прыганье, уходили из круга. Большая часть стояла, смотрела, слушала или болтала между собой. Якутский танец несколько напоминает флорентийскую «Carola» XИV века. Он состоит в следующем. Танцующие, держась за руки, составляют кружок. Этот кружок начинает вращаться, при чем танцующие тихо и мерно покачиваются, взад и вперед. Это сопровождается пением. Запевает кто-нибудь один, мущина или женщина — все равно; он поет одну строчку стихов, ее повторяет хор; за тем следует вторая и т.д. Поют не громко, говорком, в полголоса и к тому же не в тон. Выходит странно, но совсем не безобразно и не неприятно. Если слушать несколько издали, то это походит на ропот шумной лесной речки и на тихий говор кленовой рощи. Концерт не стройный, но тем не менее красивый. Стихи всегда импровизированные — песен у якутов совсем нет — и почти всегда рифмованные. Якутский язык, благодаря своей системе склонений и спряжений, весьма удобен для рифмы.
Танец мало по малу разгорается и наконец кружок, все вращаясь, начинает подпрыгивать, при чем танцующие делают всегда одинаковые па: правая нога ставится наискось, и пятка левой прикасается к ней. Не смотря на простоту этого па, оно требует некоторой ловкости и навыка: я заметил, что одни его делают более ловко, чем другие. Сначала мне были ужасно смешны болтающиеся головные платки женщин, это задыхающееся от скачков пение. Потом я нашел, что это не совсем так дурно, а после мне пришла в голову мысль, что, в сущности, этот танец подражание привычному движению якута. В самом деле — эти телодвижения, это мерное покачивание туловища взад и вперед, вся постановка его, так сказать, в момент припрыгиванья, напоминали мне едущего верхом, когда лошадь бежит легкой рысцой, — хлынцой, как говорится в Сибири. Мимоходом замечу, что именно хлынца — любимая езда якута.
Меня занимали также в этой картине серьезные лица женщин. Будто они не танцуют, не веселятся, а делают какое-нибудь очень важное и трудное дело. Глаза потуплены, улыбки ни на одном лице, выражение лиц какое то туповато-задумчивое. Да и в самом деле этот танец — огромная работа. Солнце палит страшно, а на них навздевано положительно все, что только есть самое яркое и дорогое. На некоторых по два, по три платка разных цветов, шерстяные шали, суконные армяки, да еще подпоясанные тяжелыми серебряными поясами; кожаные штаны; а у некоторых армяки даже мехом подбиты. Наши женщины и часу бы не выдержали и попадали бы от утомления. А впрочем чего не делается для моды!
Я начал прислушиваться к импровизации запевалы. Чтобы дать понятие о поэзии якутов, привожу несколько строф. Записывал я после, а потому за буквальность перевода не ручаюсь, но характер по возможности сохранен.
«Попляшем, поскачем, молодушки в веселое утро, при ярких лучах теплого солнца».
«Хороша и чиста наша поляна и ветерок угонит от нас комаров в чащу леса».
«По поляне мчится красавец жеребец и высоко взвивается его густая грива».
«Погляди, как лихо машет он хвостом. Огонь пышет из его широких ноздрей».
«А глаза у него блестят, точно звезды. Даже глаза хорошенькой девушки не светятся так ярко».
«Поскачем же, попляшем — друзья! Добрые хозяева напоят нас веселым кумысом».
«Вороная кобыла принесла нам резвого, красивого жеребенка».
«Вкусен и здоров кумыс от вороной кобылы, весело играющей с своим красивым мужем».
«Ведь и она любит своего мужа не меньше нас, молодушки».
При этом куплете слушатели хохотали. После запевала опять начал о скоте, рыбе, сене и пр. и пр.
Вообще история эта выходит бесконечная. Самый кружок танцующих постоянно возобновляется — одни уходят, другие приходят. Запевалы тоже меняются. Иногда разбиваются на несколько мелких кружков. Вся огромная поляна усеяна такими кружками, то большими, то маленькими. Я пошел бродит по ней. Посмотрел на другие якутские игры. В одном месте мущины и мальчики упражнялись в прыганьи на одной ноге, кто дальше скачок сделает. В другом боролись. Борются голые, в одних кожаных поясах, при чем стараются нечаянно схватить противника за пояс и уронить.
Мои наблюдения над шумной и толкущейся туда и сюда толпой начали уже надоедать мне, как вдруг вижу — бежит мой старик. Все его тело так и вздрагивает от смеха, а нижняя губа так и прыгает, то спускаясь до подбородка, покрытого седой щетиной, то поднимается до самого носа.
— Старуха-то, старуха! восклицал он и залился громким смехом.
— Чего старуха? Какая?
— Да как же... Вы не видали нешто? Глухая, слепая, да так пляшет, да еще и запевает сама.
Я пошел за ним, к одному из кружков. Действительно, ветхая старуха, сморщенная вся, точно печеное яблоко, едва двигающая ногами и с тусклыми, свойственными слепым, глазами, ходила в кружке и дребезжащим голосом пела свою импровизацию; хор с хохотом подхватывал ее слова. Смешно, впрочем, совсем не было. Напротив, глубокой меланхолией, грустно звучала эта импровизация женщины, стоящей одной ногой в гробу. Вся радость жизни и вся грусть расставания с наслаждением бытия лились из груди старой певицы.
«Славно греет солнце мои старые кости — пела она. Весело мне плясать с вами, детушки».
«Может последний раз пою я свою песню. Земля скоро закроет мои слепые глаза».
«На будущий год вы опять придете сюда порезвиться. А на моей могиле будет зеленеть свежая трава».
«Холодно будет мне там, и огон комелька не согреет мое старое тело».
«Пляши же и пой, молодость — с дикой энергией зазвучал ее голос. И я попляшу с вами в последний раз».
«И в последний раз кумысу напьюсь».
«А будущей весной вы опять сойдетесь тут при солнечном свете».
«И вспомните тогда о старухе, и будет ей весело в своей холодной могиле».
«И услышит она ваши песни, а ее темные глаза из могилы увидят, как вы пьете весенний кумыс».
«И запляшут ее белые кости под вашу веселую песню». Так мне стало грустно при этой простой, но истинно поэтической горести близкой разлуки с жизнью, что я поспешил уйти к другим кружкам.
Бродя по поляне, я, от нечего делать, начал рассматривать женские лица. Обыкновенно от всех, бывавших в якутской области, вы услышите, что между якутками попадается много красивых женщин. Я с этим совершенно не согласен. Правда, что примеси русской крови много, отчасти посредством брачных, а главное посредством внебрачных отношений. По лицу сейчас заметишь, где существует такая примесь. Первый признак — цвет кожи. Вместо болезненного грязновато-бледного, свойственного чистым якуткам, лица бывают очень белые с ярким, прекрасным румянцем. Но курносый, приплюснутый нос, выдавшиеся вперед челюсти и с узкой прорезью косые глаза все таки остаются — а на мои глаза это недостатки с точки зрения красоты. Попалась мне на глаза одна девушка или женщина. Она отличалась особенной веселостью, даже грацией, пожалуй. Плясала она с увлечением, постоянно перебегала от одного кружка к другому, прыгала, хохотала и опять убегала. Я спросил старика, как ее зовут.
— А кто ее знает, как ее имя-то, христианское! - ответил он. А по-якутски зовут ее: Кемуль.
Якуты очень многие сами не знают своего крещенного имени. Почти у всех есть, кроме крещенного имени, якутские прозвища, иногда смешные и непереводимые, а иногда очень поэтические.
Я помню, одного мальчика звали Хоютан (запоздавший); одну девочку — звали по-якутски не помню как, но в переводе выходило: «милочка».
— Что же это имя значит?
— Да воля — по нашему будет.
— Хорошее имя! - заметил я.
— Да и кличка то ей по шерсти пришлась. Такая смелая девушка, да бойкая, никому себя в обиду не даст. Отцу родному не поддалась.
— Она девушка, стало быть?
— Да как вам сказать то? Она не венчанная. Ведь у них, у якутов, не разберешь. Все муж, да жена, хоть и не венчаны. Потому сначала они так живут, пробуют. А после, коли придется, так и обвенчаются. Такой обычай.
Это старик с большим презрением говорил, хоть я и знал, что он сам с своей второй женой, якуткой, жил в таком пробном браке, пока выплачивал ее отцу калым. Первый его сын был таким образом незаконный и попал не в казаки, а в инородцы. Но он соображал так, что при мне, иначе как с презрением, об якутских обычаях отзываться нельзя.
— Да что же ей, этой Кемуль, мешало повенчаться? спросил я.
— Не хочет, что-ли... Подожду — говорить, — и так пока поживу. У ней, ведь, свое хозяйство и свой скот.
— А это как?
— Да вы сами не хотите ли с ней поговорит? спросил старик. Она бойкая, не испугается, небось. Я скажу ей, пожалуй.
И он было устремился, но я его удержал.
— Нет, дедушка, сами лучше расскажите. Я по-якутски то не очень бойко говорю.
Рассказ старика был приблизительно такой.
— Отец то с матерью — нечего сказать — ладно жили. Скота было много. А дочь-то она одна. Да такая бойкая, своенравная вышла, кто ее знает в кого. У матери приданое скотом было дано порядочное — ну, после смерти ей и досталось. А отец — надо сказать — бесшабашный, незаботливый, весь свой скот проел, да давай и за дочернин приниматься, за женино т.е. приданое.
— Позвольте — как же это весь скот проел? прервал я его.
— Да так и проел. Убет одного быка или корову съест, да и за другого; так все и проел... А мы, известно, только скотом и живем. Без скота по здешнему месту пропадешь. Коли нет скота, — иди в работники. А в работниках уже какая жизнь! Мы все скотом дорожим и до последнего не доводим. А он начисто все извел. Ну, видит, плохо. Надо поправляться как-ни-как. Сперва наперво стал он, было, до дочернего добираться. Да не тут то было. Он говорит: „убьем что ли корову?" А она: „нет говорит — это корова моя". Не дает. Что будешь с нею делать? Бить ее — не приходится. Сама девка здоровая, да к тому времени уж и мужа себе завела. Невоздержанный он человек и не вдумчивый. Ему дочь то отдать, как она еще маленькой была — калым бы взял; ну, а он не догадался, А теперь поздно. Якуты знают, что у ней приданое есть, сватали богатого парня и калым давали хороший. Отец со всем было согласился; он рад калыму-то, известно. Ну, а дочь — „нет, говорить, отец. Калым то за что получать будешь? Ведь приданое то не твое, а материно". Слово за слово — ну, и пошел суд, да дело. А чего со взрослой девкой сделаешь, особливо бойкой? Он к наслежному старосте (родовому или деревенскому) — заставьте, мол, дочь слушаться, пропитанье мне дат. А она раньше его к голове, да к писарю улусному. Наговорила им с три короба, пристращала, что я, мол, и выше пойду, а материно приданое не отдам: а отца я совсем не гоню, пущай около меня кормится. Судили, рядили — ничего толку нет, так и махнули на них рукой. Ну, старик — известно, человек пустой, невоздержанный — дай говорит, хот одну корову: не буду больше искать. Отдала она, чтобы отвязаться. Он убил, сел, да опять просит „Нет уж, — говорит Кемуль — больше не дам". Посердился, посердился отец, махнул рукой, да и пошел бродяжить. Поди, вернется, опять же таки на наслежную шею сядет. Вот и все тут.
— А Кемуль после как же?
— Да ей чего? Завела себе молодого парня, из бедных: взяла его в дом, за место хозяина. Только воли то ему не очень давала — сама, ведь, воля. Так больше, как работника держала. Ну, а ему не поглянулось. Стал сначала приставать, чтобы обвенчаться. А опосля начал к ней придираться; говорят, побить хотел. Ну, в ту пору, она его в шею. Пожила, мало дело, одна, видит — без мужика куда деваешься, трудно! Нашла себе смиренного парня, что прежде к ней сватали. Приходит к отцу — такая чудная, будто она мужик, а не девка — давайте, говорит, сына ко мне, в дом. Ну, те думали, думали, — все равно, женить парня надо, еще калым надо платить, а это, ведь, для родителей обидно бывает. Я вот детей женил, сколько калыму переплатил, половины скота у меня не стало. Оно, конечно, для детей будто — а все же жаль. Так и надумал отец — отдать ей парня, может после сыну дать не много, и калыму не надо — все после у него, у сына останется. А парень рад — ему-то это на руку. Сами видите, их себя она девка ничего — красовитая. Да и работница, шитница (швея — сибирское выражение) важная. Ну вот и живут. Только чего то не венчаются. Должно быт, Кемуль все еще его пробует, все опасается. Сказано: якутка — так якутка и есть...
Пока мы рассуждали со стариком, наступил полдень. Якуты принялись за угощение. Давно уже среди поляны стояли столы, уставленные разной посудиной, кадка с кумысом и чароны (деревянный большой кубок) разных величин. Удивительные чароны бывают, да и кумыс якуты пьют удивительно. У моего хозяина был работник, звали его по-якутски Турах (ворона), хоть на ворону он совсем похож не был; ему обыкновенно, как придет с работы, так и дают чарон с полведра, и он почти духом, не сходя с места, выпивал его. Он говорил, да и другие подтверждали, что для него выпить враз ведро кумыса ничего не значит. Он почти одним кумысом во время сенокосов и жил — ел мало. Так я его и прозвал улахан чарон (большой чарон).
Началась дележка. Покуда публику обносили кумысом с плавающим в нем сметанным, нетопленым маслом (должно быть вещь питательная. Я не пробовал — к кумысу чувствовал отвращение. Удивительно, что старик, давно уже сжившийся с якутскими обычаями, не мог выносить кумысу) все шло смирно. Но когда дело дошло до мяса — дикарь сказался. Некоторые сочли себя обиженными дележкой, поднялась драка, разбили себе носы в кровь, выхватывали друг у друга куски мяса. Одним словом — мерзост. Я уехал с тем, чтобы вернуться вечером.
Любопытно было поглядеть на их ночную гулянку; особенно мне хотелось видеть дичанья) (истерика) женщин, почти всегда случающиеся на таких ночных игрищах. Но вечером ехать не пришлось — пошел дождь. Дичанья, впрочем, были; после моего отъезда часа через два одна женщина задичала. На другом гуляньи, на которое я хотел попасть ночью, мне тоже не посчастливилось. Якуты остались недовольны угощением, проголодались и, не дождавшись ночи, разъехались. Так я дичанья и не видал. Вообще мой хозяин был недоволен всеми этими игрищами и все хвалил старые годы.
«Толи дело — говорил он — сойдутся, да суток двое, трое на пролет и гуляют, почитай, неспавши. Все, почитай, бабы, бывало, передничают. Ну, да и то правда — прежде скота-то было больше — и масло ни почем шло.
* * *
Я начал присматриваться к юридическим взглядам якутов на брачные отношения.
В основе якутского брака лежит, как известно, калым. Отец жениха дает за девушку калым ее отцу. Для первого это чистый проигрыш, для детей, как говорил мой старик — а для последнего барыш. Первый даст калым именно в виду того, чтобы за девушкой после, когда она вырастет и войдет в его семью, дали приданое; без платежа калыма его сын за женой ничего не получит, да пожалуй и жены то не найдет (безкалымные браки крайняя редкост). Приданое это, по понятиям якутов, составляет собственность детей, а при бездетной смерти мужа — вдовы, а при ее смерти без детей — ее отца и братьев. В случае смерти якута бездетным, его имение переходит к братьям или вообще к его родственникам, и жена никакой доли не получает. Но приданое, если оно не проедено, не истрачено, и если баба не совсем уж простая, которую обмануть легко — ее полная собственность.
Система калыма, конечно, особенно благоприятна для родителей невесты и отчасти для ней самой. Всякий отец старается по возможности поскорей запродать свою дочь и поскорей получить за нее калым, а приданое отдать приходится еще не скоро — когда она совсем войдет в брачные годы. И вот браки у них заключаются с колыбели. Сколько мне не приходилось видеть девочек лет по 10, по 12-ть, все они уже женами. «Женами», я их называю намеренно, а не по обмолвке; как только является физическая возможность, лет в 12, в 13-ть, муж вступает во все свои права. На сколько я знаю, в якутском языке нет даже слова для выражения понятий жениха и невесты. Дети называют себя мужем и женой. Попробуйте представить себе следствия подобной системы. Во первых, со стороны этическо-нравственной. Они противеют, приедаются друг другу очень скоро. Браки редко бывают счастливы, хоть по видимому, и довольно мирны, даже нежны. Но все таки бегство женщин не редкость, и просто разъезды мужа с женой тоже; попадается иногда и скрытое многоженство. Начальство, конечно, по жалобе мужа розыскивает убежавшую бабу. Но как ее найдешь, если она удрала верст за 100 в другой улус и живет у кого-нибудь под видом работницы?
Можно удивляться разве тому, что эти побеги не так часты, как бы можно было ожидать. Но тут сдерживающей причиной является также калымная система. Ей собственно оба брачующиеся лица обязываются по рукам и ногам. Муж не может разойтись, ибо тогда он лишается пользования приданым, за которое он сам или его отец заплатил калым. Жена не может уйти, потому, что тогда ее отец должен уплатит за нее взятый калым. Ну, и держатся кое как вместе и частенько предаются разврату (не даром сифилис развит).
Удивительно то, что при подобных неблагоприятных условиях браки якутов сравнительно мирны; не слыхать ни о деспотизме, ни о жестокостях, ни об истязаниях, столь обыкновенных в семейной жизни как русского, так и сибирского крестьянства. Супруги внимательны, предупредительны друг к другу, а детей любят чрезвычайно. Мне не случалось видеть, чтобы их били когда-нибудь, да и все говорят, что это редкость. Может быть, что это влияние расы.
Другое следствие системы калыма ― чисто физиологическое. Я сказал уже, что мальчик очень скоро вступает в свои права мужа. Дело происходит обыкновенно таким образом. Парень лет 12-ти после уплаты его отцом калыма, ходит к своей жене и ночует с ней. Разумеется, нельзя определить, когда у них начинаются половые отношения; подумать надо, что очень скоро (раннему развитию половой зрелости, вероятно, много способствует их привычка спать голыми). Относительно этого я могу привести такие наблюдения, делаемые мной над многими субъектами. Я сравнивал девушек лет 12-ти или больше, не вступивших в браки, с их замужними ровесницами. Конечно, наблюдение только на взгляд на подобные вопросы, ведь, никто отвечать не станет. Но с виду девушки не замужние ― дети, как дети, а у замужних лет в 12 проявляются некоторые признаки зрелости: более округлые формы и легкая припухлость грудей.
Следствия ранней половой зрелости, как известно, страшно роковые для судьбы всей расы. И точно ― признаки вырождения ее существуют. Раса делается все более и более малорослой. Потом некоторые из болезней, очень распространены среди якутов. Мне часто жаловались, преимущественно мущины на головокружения и обмороки, как они называют (вероятно ― падучая болезнь). И при расспросах почти всегда оказывалось, что они женились именно по якутски. Женщины якутской расы тоже не остаются безнаказанными за этот безобразный брак. Они все малокровны, как и мущины и кроме того страдают сильными истериками, по рассказам, сопровождаемыми странными припадками, о которых я говорить не буду, ибо их сам не видал. Здесь, в Якутии, эти припадки называют, как я уже сказал, дичаньем. В заключение упомяну еще о влиянии, какое оказывают якутские браки на русское население области, на казаков. Русские между собой не придерживаются, правда, калымной системы; часто даже якуты выдают своих дочерей за русских без всякого калыма. Но тем не менее, без влияния якутский брак не остался. У русских вы часто встретите подобные внебрачные отношения и они предосудительными не считаются. У русских такой брак так и называется якутским, а девушки, живущие в нем, невенчанными женами. Это общеупотребительные термины. И такие невенчанные жены в своем обществе стоят совершенно на одинаковой ноге с венчанными. Впрочем такие браки, по большей части, и переходят потом в законные.
П. Н.»
В 1884 г. перечислен в разряд сосланных на житье, получил некоторые права и выехал в Тобольскую губ., но по распоряжению свыше был задержан и оставлен в Томске.
В 1885 году Николаев вернулся во Владимир, где поселился в своём доме на Никитской улице под надзором полиции. Здесь он написал мемуары, занимался переводами.
«Владимирский кружок молодежи возник в 1880 г., с ближайшей целью — иметь свою библиотеку (Гимназическая Библиотека), т. к. во Владимире ни одной публичной библиотеки не было. В работах кружка участвовали, главным образом, гимназисты, но были и некоторые мелкие чиновники и студенты. Большое влияние на работу кружка оказывал известный писатель – народник Н.Н. Златовратский, а впоследствии — писатель-статистик Н.А. Добротворский (по убеждениям народоволец) и позднее (1886-1890 гг.) — возвратившиеся из Сибири каракозовцы) — П.Ф. Николаев и В.Н. Шаганов, отбывавшие заключение одновременно с Н.Г. Чернышевским» (см. Владимирский Комитет РСДРП (б)).
Согласно высочайшему повелению 26 октября 1887 г. был восстановлен в правах. В том же году привлекался по делу группы "Самоуправление".
В 1888 г. привлекался к дознанию за укрывательство нелегала Золотова и др., но был освобожден.
Прожив во Владимире пять лет, он уехал в Москву, но часто возвращался в родной город.
В 1894 г. привлечен по делу партии "Народное Право" и был административно выслан в Рузу (Моской губ.) с запрещением въезда в столицы.
В середине 80-х годов вел в "Русской Мысли" ежемесячное обозрение журналов. Был постоянным переводчиком в издательстве Солдатенкова, сотрудником "Русской Мысли" и "Русских Ведомостей", фактическим редактором одесской газеты "Жизнь Юга". Отдельно напечатал: "Активный прогресс", "Личные воспоминания о пребывании Чернышевского в каторге" (1906). Перевел много научных трудов.
Принимал участие в выработке программы партии социалистов-революционеров и по основании партии вошел в ее состав.
Умер 18 ноября 1910 г. (по другим источникам в Чернигове в 1912 г.).
Владимирская энциклопедия
|
