Мои родители увезли меня в возрасте четырех с половиной лет с места моего рождения - недалеко от Ладожского озера - на Владимирщину, в пригородное село Доброе. Помнится, жили на частной квартире в доме на улочке «Старое село», рядом со старым кладбищем и большим холмом, «Кумполом», как его называли, явно творением рук человеческих. Было интересно, что же находится внутри этого холма и что будет с нами в будущем на новом для семьи и меня месте жительства.
1
С «Кумпола» открывался вид на железную дорогу и просторы за рекой Клязьмой. В пойме манили к себе совсем малые, но глубокие и чистые озерца, куда мы, дети, бегали купаться. По пути щипали стрелки дикого лука. По вечерам делали набеги на чужие сады, благо много их было в округе. Владимирская вишня была совсем не такой, что теперешняя. Выродилась. Кисловатая. А у той вкус сладкий, ягода, мягкая и упругая одновременно, имела почти черный цвет. Конечно, не нужна она была нам, около своих домов полно, но так уж среди мальчишек было заведено: лакомиться вишней из чужих садов...
Я рано стал читать. В «клети» хозяйки дома лежали старые книги. В кожаных переплетах с металлическими застежками, они притягивали к себе. Долго я разбирался в старославянской вязи букв, и, наконец, сумел прочитать Пушкинского «Евгения Онегина» в первом издании, так определил мой отец, рассмотрев книгу.
Знал я, что недалеко от нашего села был город Владимир, тогда еще райцентр Ивановской области. Очень хотелось там побывать.
В школу «по знакомству» меня приняли в возрасте шести с половиной лет. Находилась школа в церковном здании около колокольни, рядом с современными больницами «Автоприбор» и «Точмаш». Мы пытались (кто выше) забираться по сгнившим ступенькам на колокольню, пока одного из нас не выдрали публично ремнем. В классе нашем были почти одни девчонки. Мне нравилось их задирать по любому поводу, а они, «орясины», на голову выше меня, как-то, сговорясь, подловили меня всей оравой в проеме под колокольней. Повалили и навалились кучей. Помню их мягкие тела, мелькание портфелей и шишки от них на голове. Видимо, поэтому позже я не очень доверял представительницам этой половины человечества.
Иногда отец сажал меня на раму велосипеда и мы ехали в лес (он был лесоустроителем), за Клязьму, через «Рахманов перевоз». В лесу отец показывал мне живущих там обитателей. Учил различать породы деревьев, кустарников и трав. Эти зерна легли на благодатную почву.
А однажды отец взял меня в город. Я был поражен широкой центральной улицей. Была она непривычно пыльной, с колеями тележных колес, покрытая булыжниками, по которым звонко громыхали телеги. Дома, кроме привычных деревянных, каменные, двухэтажные, а некоторые совсем похожи на дворцы. Около «Верхней» бани я нечаянно наскочил на согнутый конец трубы водослива и потом ходил с синяком под глазом.
Нет теперь ни «Верхней», ни «Нижней» бань, и вообще тогда никто не предполагал, во что превратится тот старый довоенный Владимир.
Вернувшись домой, я много расспрашивал отца о других городах, конках, трамваях, автомобилях, даже о дирижабле, который однажды проплыл в небе над Добрым селом.
2
В третий класс я пошел уже в городе, куда мы переехали из Доброго села. Наш дом стоял на месте теперешнего памятника М.В. Фрунзе, около винного завода. Соседи - рядом, внизу, сбоку, одна уборная на улице на всех и вид из ее окошка на р. Лыбедь. Лыбедь делала в низине большую петлю. Вынырнув из-под насыпи бывшей конки, она текла в сторону теперешней ул. Усти-на-Лабе, затем поворачивала к бывшей больнице «Совпартактива» (ныне «Центр реабилитации») и только потом возвращалась к центральной улице Фрунзе и далее под мостом к винному заводу и р. Рпень. В низине Лыбеди были огороды. На пересечении ул. Луначарского и конки стояла бывшая деревня, а затем улочка Варварка. От нее вниз к Лыбеди дети зимой катались на санках. Сейчас это место преобразилось, Лыбедь давно пущена по трубам, низина полностью засыпана, образовалась площадь Фрунзе.
В те времена рядом с нашим домом был известный притон шпаны «Андреевские дома». Каждый второй совершеннолетний тамошний мужчина отсидел или находился в тюрьме. Пьянки и ограбления были в порядке вещей. Меня спасало то, что отец сумел привить мне любовь к природе и я чаще бывал в лесу или на реке, чем в обществе своих «приблатненных» ровесников. На лето меня отправляли в деревню к родной сестре моей бабушки, Орише.
Помнится лето в год начала Финской войны.
Отец отвез меня в деревню Мирхово, что в трех километрах от станции Головино, на самой границе Мещерских лесов. Под окнами дома сочился в траве небольшой ручеек, на другом берегу которого начинались перелески и боры Долгой гривы. На усадьбе была небольшая пасека. Мне поручалось следить за пчелами и бежать в поле за дедом, если они начнут роиться. Бабушка Ориша отвела меня в «житницу», где стояла широкая деревянная кровать, а кругом предметы пчеловодства. Пахло летом, медом и дымарем.
Через пару дней бабушка купила два десятка цыплят, поручив их дочери Клавдии, и уехала пожить в город. Цыплята росли под плетеной корзиной, но со временем стали вырываться на свободу. Я помог Клавдии сделать ограждение из двух досок, которые цыплята не могли перепрыгнуть.
Неожиданно из Головино пришел брат Клавдии с большим и красивым ирландским сеттером по кличке «Байкал». Это была умная, с отличными охотничьими навыками собака. Хозяину надо было уезжать и пришлось оставить сеттера в деревне под моим попечительством. Байкал улегся рядом с загоном и долго наблюдал за цыплятами. А я за ним..., ведь сеттер - охотник за пернатой дичью.
Для него нет больше удовольствия, чем почувствовать теплый пернатый комок в своей пасти, когда он подает трофей после выстрела хозяину. В то же время ему категорически запрещено бросаться на живую дичь на земле. Он должен только обозначить ее охотнику и пугнуть по команде. Я видел как менялось выражение глаз и поведение Байкала. Его глаза выражали страсть охотника, а тело готово было вытянуться в охотничью стойку. Затем - выражение смятения, чуть ли не страха из-за боязни тронуть цыпленка. И лишь затем признаки устойчивого любопытства. Он долго сидел неподвижно и казалось привыкал к цыплятам. Они же его совсем не боялись, старались подпрыгнуть повыше и ущипнуть сеттера за шерсть.
Так продолжалось несколько дней. Цыплята быстро росли и однажды один перепрыгнул доски и убежал в траву. Байкал сунул нос к земле и примял охотничью стойку. Голова, спина, хвост образовали почти прямую линию и он медленно поднял согнутую переднюю лапу. Долго стоял неподвижно, видимо, ожидая команду «Пиль!», позволяющую пугнуть дичь, но ее не последовало. И - очередная смена чувств па морде собаки. Затем, посчитав, что он сделал все возможное, сеттер «потянул» по следу, встал над присевшим от страха желтым комочком, и мохнатой лапой прижал его к земле. Тот пищит, собака отдергивает лапу. Это увидела Клавдия, стала ругать собаку, по та смотрит на нее невиннейшими глазами. Все успокаивается. Цыпленок в загоне. Через несколько дней Байкал уже брал очередного беглеца в пасть и относил в загон. Цыплята к нему привыкли и, оказавшись свободными, вновь выпрыгивали из загона и бежали сами поближе к собаке, пощипывали ее за «штаны» на ногах, довольно попискивали, ходили следом за Байкалом. Наблюдать все это было очень интересно.
Однажды я увидел, что вольер пуст. Байкал, поджав задние лапы, полулежал в траве. Весь его вид был воплощением внимательности. На его спине и голове сидели штук восемь почти оперившихся птенцов, а остальные шевелились и выглядывали из его прекрасной красно-коричневой шерсти. Это было изумительное зрелище.
Собака, как наседка, водила и охраняла выводок цыплят, и к этому постепенно все привыкли. Но однажды привычный ритм жизни нарушился, Раздался истошный птичий крик с опушки. Рядом с ручьем поднимался ястреб с добычей в когтях. Байкал всем видом подался в сторону хищника. Звучит команда: «Взять!» Собака - под ястребом, и тот роняет на землю убитую им самку рябчика. Команда: «Аппорт» - и дичь кладется к моим ногам. Случай необычный. Но ведь это Байкал!
Собака нервничает, беспокойно смотрит и тянет к опушке. «Ну, что там, иди!» Сеттер срывается с места и вскоре приносит в пасти рябчонка, почти такого же размера, как и его «собственные» цыплята. Он - подлетыш, пытается упорхнуть, но сеттер упорно его ловит и сует в кучу цыплят, пока тот, уставший, не успокаивается и не начинает знакомиться с соседями.
Так в общей куче появились еще четыре коричневых птенца. К осени дикие птенцы все чаще стали рассаживаться по деревьям вдоль ручья, но всегда дружно слетались на своеобразные призывные звуки своей «наседки» - сеттера.
С грустью я расставался со своими друзьями, когда подошло время школьных занятий и отец увез меня в город...
3
Мой отец был всесторонне развитым человеком. Еще в Добром селе он собрал первый в округе детекторный радиоприемник. Слушать единственную станцию «Коминтерн» приходили соседи и знакомые. В городе появился уже ламповый «СИ-235». В программах звучали бравурные песни о трех танкистах, самураях, пяди чужой земли и почти никакой лирики. Отец рассуждал об этом с матерью и не верил в долгую мирную жизнь.
Но война началась неожиданно и раньше, чем предполагалось. Город, ставший уже родным, сразу насторожился. Редкие грузовики проезжали с затянутым брезентом кузовом. Люди посуровели, у многих женщин были красные заплаканные лица. Заводы срочно меняли продукцию, расконсервировав участки для изготовления снарядов, мин и других боеприпасов. Появилось понятие «дисциплина военного времени». Эшелоны пошли к фронту. Отправился на фронт и мой отец. Наказав матери беречь детей, он, не оборачиваясь, залез по ступеням в проем теплушки. Поезд тронулся в сторону Москвы. Вначале мы присмирели, ждали, что будет дальше. Вскоре выдали хлебные карточки, а затем и продуктовые. Мать не могла работать, нас трое, я старший: 300 граммов хлеба на душу, всего на четверых кило двести в день.
Тяжела была первая военная зима во Владимире. Морозы, очереди за хлебом, патрули на улицах. Однажды по дороге напротив дома двое патрульных вели человека в ботинках с обмотками, ватнике и серой шапке. Около Лыбеди он неожиданно побежал. Один из охранников выстрелил ему в спину и человек упал, обливаясь кровью. Были крики: «Дезертира убили!».
«Нет, он украл хлеб у барыги!». «Не хлеб, а колоб с грузовика!» «Колобом» в войну называли прессованный с другими отходами жмых, подобие комбикорма. Мы его иногда грызли как добавку к хлебу. Во всяком случае увиденное зрелище для нас, подростков, оказалось потрясающим. За что убили человека?
Старшие парни и мужики из «Андреевских домов», объединившись в стаю, воровали где только могли. Грабили по ночам, избивали прохожих, насиловали. Особым шиком «на показ» считалось зимой на коньках зацепиться крючком из толстой проволоки за борт автомашины, выехавшей с винного завода и, подтянувшись, выхватить из ящика с водкой бутылку-другую, затем быстро свернуть в ближайшую щель между домами. А что делать нам, младшим? Мы с приятелем Сашкой искали подходы к сараям хлебозавода с кормовым жмыхом, кукурузой, овсом и другими добавками к выпекаемому хлебу. Он был малосъедобным, особенно тяжело переносил желудок хлеб с добавкой жесткой лузги, в которой находилось зерно овса. Но добавляли все, что попадалось, вплоть до хвои сосны.
Как-то у проделанного кем-то подкопа под стену сарая с кукурузными початками я увлекся, запихивая их за пазуху. Опомнился, когда ко мне неслась огромная овчарка. Сашка, оставленный «на стреме», не предупредив меня, уже перелезал через крайний забор ближе к Лыбеди. Я рассыпал драгоценный груз из-за пазухи, кинулся к забору. Но собака вцепилась мне сначала в штаны, а потом в ягодицы. Около месяца я лечил свои раны, прежде, чем смог нормально ходить.
А затем пришла весна и стало легче жить. Появилась зеленая подкормка. Летом можно было уклеек наловить и щавелю с крапивой нарвать. Постепенно и хлеб становился более съедобным.
Немецкие самолеты пролетали по ночам в сторону Горького. Мы, подрастающие мальчишки, по тревоге лезли на крыши. Хотя немцы город специально не бомбили, но было сброшено около десятка «зажигалок» на железную дорогу, да одна полутонная фугасная бомба зарылась глубоко в грунт, но не взорвалась, рядом с психбольницей. По крышам стучали падавшие вниз пули от наших зенитных пулеметов, обстреливавших фашистские самолеты.
Днем 9-12-летние пацаны вели особую жизнь. Кроме забот о пропитании, мы пополняли свои знания по боевому оружию, взрывающимся веществам и устройствам. Кроме самопалов появилось оружие и посерьезнее. Поставщиком его был «Тумской вокзал» (от Золотых ворот вниз к железной дороге), это платформа - склад трофейной и нашей разбитой техники. Еще один источник - стрельбище в развилке Тумской и Московской железнодорожных веток. Не разорвавшиеся снаряды были надежными источниками тола, снарядного пороха, а то и запалов. Из подбитых танков добывали поврежденные или забытые автоматы, патроны, даже пистолеты, иногда гранаты. Вместе с толом и взрывателями мы, под видом «побирушек», перевозили все на попутных машинах за Пенкино, где у деревни Марьинка, на Черной речке, устроили в корнях большой березы тайник на случай, если придется партизанить. Через 35 лет после войны, охотясь в тех местах, я нашел наш склад. Все превратилось в ржавчину, сгнило, промокло. Ударил по остаткам тола из ружья. Взрыв был слабый. Пришлось все закопать и сравнять с землей.
Патриотизм пацанов военного времени был чрезвычайно высок.
4
В школе я учился легко. Не гонясь за пятерками, никогда ничего не учил дома. По физике, математике, химии, биологии - одни пятерки. Все остальные - тройки. Правда, по физкультуре, из-за дисциплины, четверка. В годы войны школьные здания отдавались под госпитали. Нас переводили из одного помещения в другое. Занимались даже в здании тюрьмы. Менялись учителя и предметы. Желания учить уроки или что-то делать по школе не хватало. Стремление к познанию было направлено на другие цели и объекты.
Помню, как ловил «кучами» воробьев, рассаживал их по карманам и нес в школу. И было для чего! Мне пришлось учить (и не знать) три языка: немецкий, английский и французский. Из-за последнего меня оставили на второй год в седьмом классе. Учительницей была старая француженка Мария Георгиевна (Мэри) из бывших гувернанток. Она почему-то страшно не любила русских и детей. Часто нервничала и, как оказалось, ругалась непонятными словами своего языка. Наши способные девчонки умудрились перевести ее выражения на русский и оказалось, что она через слово кроет нас, почем зря, называя «русскими свиньями». Был составлен заговор. Ничего никому не говоря, начались работы по подготовке всяких пакостей, известных из истории многих школьных войн с учителями, когда прыгали на юбку чернильницы, падали сверху предметы, втыкались в тело иголки и чем-то противно пахло. Мне было поручено нашу акцию завершить шабашем. Для этого и нужен был десяток воробьев и тройка дохлых мышей.
Весь спектакль шел блестяще, было непонятно, откуда что берется; рассвирепевшая француженка опрокинула на себя коробку с мышами, а я начал выбрасывать из карманов в ее сторону воробьев. Это она четко разглядела, тем более, что в класс уже входил завуч. Я оказался главным козлом отпущения. Сплошные «колы» по французскому, бесполезность сдачи перенесенного на осень предмета, и в завершение - я второгодник выпускного класса.
Я откровенно не посещал уроки французского (экзамены по другим предметам уже сданы). Проводил время в лесу, на реке, стрелял из самодельной берданки. Досрочно сдал экзамен по английскому языку, поступил в Машиностроительный техникум, связав себя до конца дней с техникой. Это было светлое и счастливое время начала юности.
5
Город вместе с нами рос и постепенно изменялся. Снесли вонючий морг на улице Фрунзе. Строился тракторный завод и близлежащие улицы. Выросли дома на месте нашего картофельного участка (ныне улица Лермонтова). Застраивалась улица Горького. Как-то незаметно стал появляться асфальт на улицах.
Война заканчивалась. Появились в городе автобусы. Не единожды встречались на улицах колонны и небольшие отряды военнопленных. Это были, в основном, притихшие и подавленные, с потухшим взглядом, люди в немецкой форме, оборванные и совсем безобидные. Но среди них нет-нет да и сверкнет злобный быстрый взгляд бывшего «победителя», представителя «высшей расы». Против таких вскипала душа и хотелось достать из тайника кусок «мыла» - тола и швырнуть под ноги убийцам наших отцов. Только спустя десятилетия стало исчезать это чувство жажды справедливого возмездия за причиненные Родине и народу горе, слезы матерей.
В то время при Машиностроительном техникуме был создан первый в городе самодеятельный оркестр народных инструментов. Руководил им одаренный дирижер-самоучка Тейковцев Сергей Дмитриевич. Сумел он увлечь и собрать музыкантов, вокалистов, чтецов со всего города. Оркестр выступал перед рабочими, давал сольные концерты, обслуживал избирательные кампании. На всех смотрах первые места были неизменно наши.
К числу других увлечений относилась спортивная гимнастика. Начал это преподаватель Авиамеханического техникума Соколинский Евгений Михайлович. В зале техникума со временем стало тесно и секция стала заниматься в зале МВД. Эта секция стала родоначальницей знаменитой Владимирской гимнастической школы.
Но главным увлечением моим была все же природа, а основной страстью - охота. Стрелял я из различных берданок, а хорошего ружья не было. В то время в городе еще не существовало общество охотников и рыболовов, но уже было выделено небольшое помещение, что-то вроде клуба, куда тянулись любители ружья и удочки. Будущий председатель общества охотников жил недалеко от меня и, прознав, что мне нужно ружье, решил продать свое. Пригласил на него посмотреть.
Это была кремневая «Фузея» с длинным стволом, заряжаемая шомполом, с треногой-подставкой. Эту треногу хозяин брал на охоту не всегда, так как она вызывала юмористические высказывания окружающих. Он называл все это «садочным ружьем». Его увещевания попробовать «бой» «сооружения» возымели успех. Мы встретились за железной дорогой. На берегу реки был установлен деревянный обрубок с какой-то мишенью. Отойдя шагов на двадцать, Федор Иванович (так звали будущего председателя общества) насыпал на «полочки» ружья порошку, поправил кремень и взвел курок. Протянул мне. Я, 14-летний мальчишка, с трудом поднял на уровень глаз ствол этой тяжелой штуки. Долго водил мушкой вокруг мишени, пытаясь как-то ее задержать. Наконец, не выдержав, нажал пальцем на спуск. Случилось невероятное. Раздалось шипение, затем «Фузею» потянуло вперед. Я еле удержался, чтобы не побежать следом. Потом раздался звук, напоминающий громкое «Пыхх...!» и ствол вдруг пошел вверх и на меня, удержать его не хватало сил. Приклад поворачивался, запрокидывая меня на спину. Видимо, я отчаянно сопротивлялся, так как ружье подлетело вверх, повернулось надо мной стволом вниз и воткнулось в кучу песка за моей головой. Ничего не понимая, я перекатился на живот, почувствовав сильнейшую боль в ключице... На этом история с «Фузеей» закончилась...
Через несколько дней приехал с фронта мой отец и подарил мне трофейную «Бельгийскую» двустволку двадцатого калибра, легкую и прекрасную, не новую, но красивую. В сравнении с «Фузеей» МОЕ ружье было бесподобным. Сразу начались заботы о боеприпасах и весь захватывающий процесс, который остановить до глубокой старости никому не удавалось. Человек становился охотником.
ЭПИЛОГ
Война закончилась. Не стоит повторяться, описывая ликование жителей Владимира в день Победы 9 мая 1945 года. Праздником стали и дни, когда появилась возможность купить за деньги, без карточек, кефир в молочном магазине, а затем - отмена карточной системы.
Всенародно одержанная победа над фашизмом открыла возможности к восстановительным работам и развитию городского строительства. По городу пошли троллейбусы. Строились здания Драмтеатра и областной Филармонии. Был спроектирован, а затем построен Дворец пионеров и многое другое.
Давно закончилась владимирская юность автора этой повести. Он закончил еще два института, стал ведущим конструктором, а затем старшим преподавателем института, подтвердив тем самым, что тройки в школьном дневнике, и даже в аттестате, еще не определяют уровень знаний и возможностей взрослого человека. Город Владимир выдержал испытания войной, голодом, послевоенной разрухой и современными экспериментами политиков. Он живет мирной жизнью, переживая эпоху своей второй юности и вносит свой вклад в развитие страны и общества. После «перестройки», «ваучеризации» и прочих хозяйственных и социальных «преобразований» тяжело, но, кажется, начинает оживать производство, а это - залог свершения лучших надежд. Успеха тебе, родной город Владимир и вся Владимирская наша земля.
Город Владимир в начале ВОВ Город Владимир в 1943-44 годах
