Борис Федорович Французов (5 февраля 1940 — 12 марта 1993) — русский советский художник, работавший в технике офорта.
Борис Федорович Французов
Борис Федорович Французов родился 5 февраля 1940 года в городе Камешково Владимирской области. Его мать умерла в 1942 году, и он остался круглым сиротой. На воспитание его взяли родители отца. До 14-и лет рос в доме родителей погибшего на фронте отца в деревне Зауичье Камешковского района, которую считал своей малой Родиной. Кажется, уже с самого детства в нем жил художник. Удивительно, но все ладилось будто само собой, Борис поступил в художественную школу во Мстёре (ныне профессионально-техническое училище), где учится на художника-миниатюриста с 1955 по 1959 гг. Но неожиданно появился интерес к живописи, и Французов вернулся в родной город Камешково, устроился художником на фабрику им. Свердлова. Первые профессиональные обязанности – лозунги, плакаты, оформление стендов – не давали творческого удовлетворения, но позволяли добиться самостоятельности. Мечтая о вузе, Борис поступил в 1959 г. в школу рабочей молодежи и ездил два – три раза в неделю во Владимир в изостудию, работавшую при Доме культуры. До 1962 г. работал художником-оформителем на Камешковской ткацкой фабрике и учителем рисования в восьмилетней школе № 2 г. Камешково. 1963-1964 гг. занятия в изостудии ДК Владимирского тракторного завода под руководством В.Я. Юкина. Первое участие в областной и зональной выставках. Французов усердием и увлеченностью правил собственный путь в искусстве. К тому времени ему пророчили карьеру живописца, но вдруг он обратился к графике. Неожиданное увлечение привело к стремительному росту: он участвовал в выставках, стал кандидатом в Союзе художников, поступил в 1965 г. в Московское высшее художественно-промышленное училище (ныне Московский государственный художественно-промышленный университет им. С.Г. Строганова), которое окончил в 1970 году. В 1970 г. он вернулся во Владимир, где возглавил секцию графики. Талант художника, личное обаяние, качества лидера Бориса Федоровича Французова сыграли большую роль: «владимирская графика» вышла на твердую дорогу признания, о ней говорят, пишут, как и о получившей ранее известной «владимирской живописи». В 1970-1992 гг. участие в областных, региональных, республиканских, всесоюзных, зарубежных и международных выставках (Австрия, Бенин, Болгария, Венгрия, Германия, Греция, Италия, Кипр, Польша, Румыния, Финляндия, Франция, Чехословакия, Югославия). Двери его мастерской всегда были открыты, замок запирался лишь когда хозяин отправлялся на этюды в родное Зауечье. Коллеги-художники, просто знакомые иногда и случайные люди оказывались участниками некоего общего процесса, в котором профессиональная работа органично сочеталась с обсуждением самых общих вопросов культуры, истории, миропонимания. Кто-то из совсем юных делал здесь первые шаги в искусстве, кто-то «доучивался», совершенствуя полученное в учебных заведениях мастерство. Французов, иногда ироничный, порой жесткий в оценках, всегда принципиальный умел каждому найти нужные слова, увлечь – прежде всего собственным примером – творчеством. Неиссякаемым источником вдохновения была для Французова родная деревня. Кажется невероятным, что множество разнообразнейших мотивов, претворенных в работы мастера, было открыто им на небольшом пространстве неброской равнины, раскинувшейся по берегам мелковатой речки Уечьки. Точный, острый глаз художника, а еще более – сыновья привязанность к родной земле, любование каждой малейшей частью скромного и великого в своем долготерпении деревенского мира, переживание всех его невзгод, понимание себя как неотрывной части народа, глубокое ощущение историчности всех жизненных процессов – это и позволило мастеру раскрыть через пейзажи одного небольшого уголка всю сложность и красоту русской жизни. «Мир, в котором мы живем, – прекрасен. Прекрасно все: люди, громадная скульптура поверхности Земли, ветер, трава, вода, смена времен года – все, все.. Но самое прекрасное и загадочное – свет, который везде, и в нас тоже» – так объяснил сам автор природу просветленности своего творчества. И видимой, когда зрителю открываются в сплетениях офортного штриха красота тональных переходов, за которой почти физически ощущается полноцветность натуры. И внутренней, вырастающей из духовного смысла.
В 1971 г. вступление в Союз художников СССР. В 1981 г. персональные выставки в г. Владимире и г. Рязани. В 1985 г. лауреат Владимирской областной комсомольской премии им. Г. Фейгина. В 1986 г. присвоение звания «Заслуженный художник РСФСР». Получение Гран-при и медали на VII международной триеннале графики (г. Таллин). Выставка в Музее изобразительных искусств г. Тулы (совместная с Я.Я. Яковлевым). В 1987 г. персональная выставка в Музее изобразительных искусств г. Костромы. Получение премии на XVII международной биеннале графики (г. Любляна, Югославия).
«В этом доме с 1988 по 1993 год работал выдающийся русский художник Борис Федорович Французов». Мемориальная доска из бронзы с барельефным портретом Б.Ф. Французова открыта 26 августа 2011 г. на здании (дом №6 по ул. Б. Московской), где находится его мастерская. Автор - скульптор, заслуженный художник РФ Елена Анатольевна Безбородова (г. Химки Московской обл.).
В 1988 г. выдвижение на Государственную премию РСФСР им. И.Е. Репина. В 1989 г. получение премии на биеннале европейской графики (г. Варна, Болгария). Получение Диплома Академии художеств России. Зональная (региональная) выставка во Владимире в 1990 г. В 1991 г. персональная выставка в г. Владимире.
Борис Федорович Французов
Умер 12 марта 1993 года от тяжелой болезни сердца. Удостоен Владимирской областной премии в области культуры, искусства и литературы (посмертно)
Награды:- Диплом Академии художеств (1989). - Гран-при и медаль VII международного триеннале графики в Таллине (1986), - Премия XVII международного биеннале графики в Любляне (1987), - Премия биеннале европейской графики в Варне.
Память: - Картины хранятся в Государственной Третьяковской галерее, в Государственном Русском музее, Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, во Владимиро-Суздальском музее-заповеднике, других художественных галереях России, в частных собраниях. - В 2010 году в Москве, в Школе акварели Сергея Андрияки прошла посмертная выставка Французова, посвященная 70-летию со дня рождения художника. - 26 августа 2011 года во Владимире на фасаде дома 4/6 по улице Большая Московская установлена мемориальная доска памяти художника, а 5 февраля 2014 открылась Мемориальная творческая мастерская Бориса Французова. Экскурсоводом выступает вдова художника.
- Во Владимирском государственном университете проходят Дни памяти Бориса Французова, выставки художника, проводятся ежегодные «Французовские чтения».
Борис Борисович Французов. Воспоминания об отце на «Вечере памяти Б.Ф. Французова». 6 февраля 2015
Он ни одной воспитательной беседы со мной не провел. Когда он умер, мне было двадцать три, я переживал и думал: «Почему отец со мной не разговаривал, не объяснил мне, как жить?» А потом, по мере взросления, я понял, что он дал мне пример того, как жить правильно. До пяти лет мы жили у маминых родителей, моих деда и бабушки, на улице Мира. И я вспоминаю длинный коридор квартиры, куда я выбегал встречать отца. Мне вспоминается запах внутренностей его сумки, которую он постоянно носил с собой. Кстати мужчины сумок тогда не носили, а вот отец всегда был с такой черной сумкой через плечо, у нее было много отделений и молний. Центральная молния была постоянно сломана и разъезжалась, была скреплена булавкой. Отец мне всегда что-нибудь приносил, когда приходил домой. И я маленький ждал его, бежал к двери и с вопросом «А что ты мне принес?», залезал в эту его сумку. А она пахла, особенно когда отец приходил с мороза, крепким табаком (отец курил Беломор, пачки были картонные, папиросы набиты плохо, и табак высыпался из папирос в сумку) и еще какими-то непонятными, но очень мне нравившимися запахами. Потом я узнал, что это были очень стойкие запахи битумного лака и растворителя. Эта сумка была у него очень долго, и настолько мне нравилась, что с ней, почти совсем истерзанной временем, я ходил в школу, когда подрос. Отец приносил мне игрушки. По-моему только он и покупал мне их. Я хотел чтобы у меня был пистолет, но пистолетов не было, не продавали. Отец сам сделал его из дерева. Очень похожий на настоящий револьвер. Покрасил его битумным лаком, а он никак не сох, пачкая руки. Отец часто приносил книги, к моему детскому огорчению, часто недетские. Говорил: «Это пока не тебе», или «А это матери». Говорил еще «А это всем нам», что означало, в общем, не мне. Я все равно важно доставал все книги по очереди и передавал отцу. Он очень любил книги, и при всякой возможности их покупал. В те времена с книгами было не очень, и он часто искал их в каких-то районных книжных магазинах, букинистических. Ездил, рассматривал. Покупал книги нередко по две, чтобы потом обменять или подарить. Один раз, он дал на время издание Кафки, в общем редкое по тем временам, почитать одному приятелю, тот дал почитать еще кому-то и в итоге, отец купил свою книгу во второй раз в букинистическом. Уже по двойной цене, как редкое издание. И мне от него досталось эта любовь к книгам, я до сих пор не могу пользоваться электронными книгами, мне все же нужно чтобы книжка была неким овеществленным объектом, чтобы ее можно было подержать и посмотреть, полистать и понюхать, поставить на полку и напоминать себе по книжному корешку что да, эту я прочел, а вот эту не дочитал, ну и ладно, и не хотелось. Потом мы переехали на проезд Лакина, уже в свою квартиру. Мне было пять лет. Приходя из мастерской не очень поздно, отец рассказывал мне сказки на ночь. Всегда наизусть и всегда новые. Я на следующий день пересказывал эти сказки перед группой в детском саду, почти каждый день. Отец часто привносил в известные сюжеты долю собственной фантазии, что только усиливало воспроизводимый эффект. Я помню, что эти мои пересказы в садике пользовались большим успехом и прекратились после того, как отец одну из сказок о Змее-Горыныче уж очень сильно переделал. Там участвовали баба-яга на мотоцикле, Иван-царевич на танке, а так же колобок с автоматом. Были гранаты и подрыв Змея в финале. Мы тогда сильно смеялись с ним, настолько было все нелепо и гротесково. Но в садике воспитательница не поняла этого совсем и перестала просить меня рассказывать сказки детям. Была в ужасе, по-моему. Мне маленькому, 5-6 летнему, нравилось бывать у него в мастерской (хотя это было и нечасто) на проспекте Ленина, на 6 этаже. Там мне было можно рисовать на большом станковом мольберте и на больших листах бумаги отцовскими жесткими кисточками из банки с водой и гуашью. Масляные он мне не давал, говорил «Это пока рано». Один раз в мастерской, когда у него были какие-то гости, меня оставили без присмотра. Я нашел большую жестяную банку с красной краской и кисточку в ней. Я нарисовал в туалете на всем, куда только было можно дотянуться, улыбающиеся рожицы. На унитазе, на крышке унитаза, на бачке, на большой трубе, на всех ящиках, на банках, на канистрах. Словом везде. Я в общем, осознавал своим детским умом, что что-то тут не так, но мне уж очень нравился сам процесс. И отец не только не ругал меня, он от этого всего впал в какой-то неописуемый восторг. Он не только не смывал весь этот «стрит-арт», а наоборот всем показывал, хвалясь сыном. Правда сказал мне, что больше не надо. Но я подозреваю только из-за того, что я весь перемазался и пришлось оттирать меня растворителем. Еще он часто давал мне пастель, она мне нравилась своей разноцветностью и еще тем, что ее было много в специальном ящике, который был двойной и верхнее отделение ставилось на открытую крышку. Один раз, съездив с дедом в Москву, я как раз оказался в мастерской и стал рисовать что я видел, по просьбе отца. Дед водил меня смотреть Красную площадь, поэтому я нарисовал Кремль. Еще нарисовал салют, просто потому что он мне нравился, а в арке Спасских ворот огромного дворника с метлой. Этим своим произведением я привел отца и бывшего тогда у него в гостях Валерия Егорова в неописуемый восторг. Они очень смеялись, а я не мог взять в толк из-за чего, ведь дворник-то как раз и произвел на меня самое большое впечатление. Недавно разбираясь в мастерской я наткнулся на этот рисунок. Отец сохранил его, как и многие другие. Так же как и мои первые крохотные светлые ботинки, которые все время висели у него на стене.
Сайт: https://www.frantsuzov.com/about
«СВЕТ, КОТОРЫЙ ВЕЗДЕ, И В НАС ТОЖЕ...»
Борис ФРАНЦУЗОВ (1940-1993) Отрывки из дневников, писем, стихи Если Господь наделяет человека искрой божественного дарования, то едва ли Его промысел определяет, в каком виде искусства впоследствии вспыхнет ярким пламенем талант творца. Это уже дело случая, результат судьбы. Борису Французову судьба определила резец и офортную иглу, кисти и краски. Но если бы жизнь повернулась по-другому, его неудержимое дарование нашло бы выход в звуках или словах. И тому есть подтверждение — разрозненные листки, испещренные его нетерпеливым почерком, рукописи, которые, как известно, не горят. Жаль, что теперь уже невозможно услышать устную речь Мастера. Речь его, как и его картины, — свидетельство настоящей самобытности. Борис Французов относился к слову не как к инструменту для реализации своих творческих замыслов, а как к явлению природы, сродни ветру, дождю, облачному небу или редеющему осеннему лесу. Слова первоначальны, потому что рождаются в детстве... Андрей Филинов
Из записей 90-х годов
Оглянешься — только детство. Оно в тепло-сером цвете, в очень мягком освещении, как сумерки, но — в коричневатом и без температуры: нет там холода, жары... А потом резкое, неподготовленное столкновение с другой жизнью, с другими реалиями. Война, которую я, конечно же, проиграл. Войны-то и не было, было приноравливание, получалась деревянная кукла, более или менее похожая на всех остальных. А при изготовлении этой чурки бывало, что с болью, и особенно нравственной, отлетали большие куски от первоначального живого деревца. В результате то, что сделано мною в изобразительном искусстве и зачеркнутое из того далекого, — получилось. Остальное — пустое. Исправить невозможно. Нет сил. Нет времени...
Мысли, бывает, проскользнут, как редкие красивые бабочки. Пролетели, и все — полузабытое воспоминание. А если поймаешь — значит запишешь, исковеркаешь.
У крестьянского труда есть замечательное свойство: когда занят им — можно думать обо всем. На заводе — ни о чем, кроме детали и нормы...
Ввести бы разные деньги. За труд рабочего, крестьянина, ученого, посредника, бизнесмена, начальника. При этом труд рабочего и крестьянина — самой дорогой единицей...
Река узенькая, маленькая. А сырость, гать с обеих сторон в несколько раз больше.
У всякого искусства свои условности — немыслимо, чтобы балерина танцевала в рейтузах...
Иногда форма, изобразительный язык — это как детская одежда: если она взята сразу в меру нынешнего роста, то очень скоро станет тесна, а если замахнуться и взять у великих напрокат, то можно так и не дорасти до нее. Выход: предельная честность духовная — она подскажет безукоризненную форму.
Может, мы живы потому, что чего-то всегда ждем. Ждем, когда закончим работу. Зимой — весну. Весной — цветов. А летом — уже опять тоска, что скоро осень. Но в это время всегда, как пружина в часах, — ожидание. А сильно ли отличается надежда от ожидания?
Высокое искусство то, глядя на которое хочется молиться Богу...
Мир, в котором мы живем, — прекрасен. Прекрасно все: люди, громадная скульптура поверхности Земли, ветер, трава, смена времен года, вода — все, все. Но самое прекрасное и загадочное — свет, который везде, и в нас тоже...
Есть детская игра, кубики. Складываешь правильно — получается яблоко, листочек и т.д. Если мысленно разрезать произведения некоторых художников, то очень трудно сложить их правильно, или из этих же цветов (красок) можно написать натюрморт, пейзаж, портрет. Не знаю, хорошо ли это? Трудно не сложить разрезанную икону, пейзаж Саврасова, портрет Серова. Невозможно из репродукции (цветов) Саврасова сочинить портрет.
Находили всеядные сумерки. В углу неопределенно как-то сидел Андрей высокий. Неопределенность состояла в том, что он не мог выбрать себе занятие. Понаблюдать за звездочкой в стакане, а то вот-вот она исчезнет. А если заискрится еще больше — тут не зевай, гляди в ее нутро. Ты ничего не увидишь. Ты будешь там весь внутри. Говорят, что после этого пишется одно хорошее стихотворение. Но про свет тогда забудь. Заманчивая это штука: выбирать из двух больших одно... Сумрак и тьма уже метелились вовсю. Не видно было ни стола, ни стен. И наш герой — стакан — пропал. А звездочка мигала. Но когда исчезнет вьюга тьмы — проявится стакан, звезда тихонько пропадет...
Искусство, в том числе и изобразительное, — это тоже нравственность. Произведение искусства — это видимая часть айсберга нравственности. Чем выше мастерство, тем эта видимая часть большего размера.
Для Бога нет мертвых. Для высокого, истинного искусства тоже нет мертвых.
ИЗ ПИСЕМ ЖЕНЕ ЮЛИИ НИКОЛАЕВНЕ (1967 — 1968 годы)
...Написал три работы. Большие. «Натюрморт с летящим бумажным самолетиком» — самая важная из них, в ней я сумел вырваться из интеллигентского сюсюкания о разных там тонких «чуйствах» в средствах выражения. Появилось то соединяющее, что может наконец соединить мое многоэтажное сознание. На картинке грубая красная стена из кирпичей, слева она обляпана известкой, штукатуркой, прямо из нее торчит железное старое колесо, тяжелое, неподвижное. Тень от него на штукатурке. Земля темная, на ней стоит стеклянный шар, весь в звонких искристых бликах. Стена на метра два дальше зрителя, немного ближе шар, и вот в этом пространстве лежит бумажный белый самолетик и от него остренькая тень на стене. «Бегущая». Вся почти желтая: и земля, и небо, и зеленовато-желтая вода, и она, загорелая, темная, с волосами по ветру, а подальше огонь какой-то горит себе, игривый. «Покинутая». Сидит во всю картину женщина, чуть-чуть прозрачная, нереальная и одета странно, вроде бы вся закутана чем-то легким зеленоватым — и снизу вдруг красным. Небо светлое очень, и вся картинка светлая, а глаза у ней раскрыты, а не глядят, все есть — и зрачки, а не глядят. По цвету получилась хорошая. ... Говорил я тебе о важности решений в какое-то определенное время. Наша жизнь как раз и строится из этих минут, когда-то происшедших и сделавших настоящее и будущее именно таким, какое оно есть. Именно они все решают, будь это история народов, биография великих, Македонского и Наполеона, Рима и Египта, и в наших маленьких жизнях. Обстоятельства и личные качества, приготовившие кого бы то ни было к этой минуте, секунде, я разбирать не буду из-за их очевидной убедительности. Решение — это удар молота, а размах руки — условие, все утверждающийся, все уверенный размах. Если в каком-то месте рука дрогнет — удар будет слабее или вообще промахнешься. ... Написал себя сегодня, т.е. не себя, а свое очарованное воспоминаниями о деревне чувство: стожки, лошадка, дома и темное-синее небо. «Слепого» замазал, не получается, хотел по-новому выразить его отрешенность. ... Я сейчас ленинградствующий, только что из Русского музея. Хорошее впечатление. Весь он светлый, простая планировка, не то что Эрмитаж. После Эрмитажа вчера разболелась голова, а античный зал вообще ужасен, темен, и статуи, как трупы — и по цвету, и по форме, и стены в мрачном этом зале темно-красные. В Русском музее все ближе и теплее. Один Сорока чего стоит, об Иванове и говорить лишку грешно, мне кажется, рядом с ним смотрятся лишь Ге да Серов. Здесь сейчас выставка большая, и, может быть, поэтому все творчество Сомова кажется драгоценностью — изящной, красивой, но для немногих игрушкой. Побаловался, поиграл, надоела, поставил в дальний угол и забыл на месяц или на год. А Ленинград очень тих и безлюден, похож на декорацию, никак не могу воспринять его всерьез, что в домах этих живут люди, что там кровати, макароны, мужья и жены. Видал, как по Неве на льдине каталась ворона, стоит себе и по сторонам глядит, попьет с льдины и снова головой вертит, а льдина плывет, и солнце и блики на ней плывут. ... Пусть спасет нас Всевышний, и обоих, и навсегда. А мне скучно стало здесь в этой дурацкой казарме. Чужие все. Ничего святого. Надоели зеленые длиннющие коридоры. Надоели казенные чайники и простыни. Надоела и эта беспомощная учеба. Это было бы все не так остро, если бы не гнусный случай исчезновения моих новых башмаков, десятки и замечательной японской зажигалки. Нынче я спал, как всегда, до 10, а все тоже, как всегда, ушли в 8.30. В это время кто-то и позабавился. Я доволен, хоть последние штаны не утащили. А эта злость выразилась у меня в чудовищном событии года: вымыл пол, протер окна. И переделал работу «Зной тишины» заново. ... «Ангел». Его я еще много буду писать. Пока не найду то, что сидит внутри и никак пока не могу моими средствами выразить. ... Это все дела, дела, которые бывают всегда и всегда, пока не отвалятся руки, житейские мытарства озабоченного поверхностного духа. А внутри осень прозрачная разлилась — свежая, терпкая, как крутое свежее яблоко антоновки. И эта прозрачность так томит душу, но томит не подавляя, а вдохновляет, и еще острее, когда идет дождик и неторопливый холодок начинает растекаться всюду. И начинают краснеть от своего бессилия перед ним клены и желтеть и падать перед ним ниц листья берез. Скоро настоящая, как старая иконописная живопись, осень — туманная и ясная... Вселенная — это маленькая молекула из звезд. Земля тоже маленькая молекула, состоящая из таких же молекул, и мы маленькие молекулы, состоящие из них же, каждая молекула — Вселенная, существующая по точно таким же законам, что и галактика из звезд. Все: и ты, и я, и бывшие, и будущие — включают в себя понятие «жизнь», а что это — жизнь? Движение, но куда? Рост, но чего? Или это рост из зерна колоса, с тем чтобы аккумулировать солнце в себе и давать, умирая, жить другим. Или это рост плесени, продукт жизни, может, плесень и все, порожденное ею, — это проявление этой вспучивающейся материи; и поэзия, и искусство, и вся цивилизация в целом, это она — плесень. И тогда самыми мудрыми были отшельники, уходившие от всего и всех в пещеры и отказывавшие себе абсолютно во всем, кроме воды и пресного хлеба. Л если это не так, то куда мы идем, чего ты просишь у Бога, просыпаясь каждое утро, — покоя или огня? Л верно ли, что если хочешь быть не одиноким, надо быть всегда одному? Где простота, включающая в себя простоту свободы? Может, надо настойчиво, и естественно, и постоянно идти к святой матери природе, и приближаться, и растворяться в ней, и быть ветром и светом... ... Мне хочется развить очень напряженно, но в то же время средствами обычной речи сюжет давно избитый, но вечно новый — любви. Кто-то, может, и я, раз или два в неделю, встречается в троллейбусе, автобусе, все равно где, с мужчиной лет под 60, а может, и моложе. Этот мужчина говорит то главному лицу, то кому-либо другому о своей жене, как он о ней заботится и что ей хочется сегодня съесть, или еще что-нибудь. Он покупает в магазине всякой съедобной чепухи. Всегда ходит сам в магазин, она же у него не работает. Постепенно надо вводить слова его собеседников о том, что никто не видел этой его жены. Параллельно с этой линией вести развитие отношений главного героя со своей возлюбленной. Эта часть для меня проста, где-то в старых записках валяется одна характерная для сегодня история: не мучайся ревностью, ничего страшного. В конце написать, как и почему ничего не получилось хорошего у молодых людей и как трагически кончилась жизнь старого мужчины. Дело в том, что все его собеседники вдруг узнали, что его жена лет 10 назад, а то и все 20, умерла, а он ее настолько любил, что до сих пор мысленно, в душе, никак не мог в это поверить и каждый день разговаривал с ней и готовил для нее, и рассказывал всем, что она вчера делала. Он знал буквально все мелочи: и что она любит — и цветы, и кушанья, и платья, и книги, и разговоры, и любимые магазины ее, и все причуды ее характера. И вот вдруг какие-то злые языки, или просто по беспечности из-за своей обыденной скуки, прямо в лицо ему сказали, что он врет, никакой жены у него нет. Чего он всем голову морочит? Это мужчину потрясло страшно. Он повесился. Можно и по-другому закончить: просто он умер, а когда пришли его хоронить, все узнали правду о жене его. Сюжет вроде — так, ничего неестественного, поэтому, чтобы все зазвучало, нужно наполнить каждую строчку, разумеется, не забывая о ритме. Средства выражения нужны предельно четкие, с точной разработкой всех деталей, даже какие у троллейбуса кресла, как потрескалась кожа у них, как идут колеса, продукты в магазине должны быть описаны с предельной точностью и знанием домашнего хозяйства и т.д. Действующих лиц, не знаю, то ли ввести в конкретную обстановку, то ли отвлеченную, абстрактную, без времени. ... Закончил свою большую (в смысле размера) работу. А может быть, и не закончил, кто ее знает, может быть, еще надо почти все перекрашивать, но зато нашлось самое главное — эмоциональное настроение. Вроде того, как нужен хороший сервант и остается решить, куда его поставить, в какой угол комнаты. Конечно, интерьер комнаты сколько-то изменится, если он будет стоять в левом, а не в правом углу, но главное сделано — «обсервант» куплен. Называется «Эхо». Ровный пейзаж, голубой, небо голубое, река голубая и женщина или девушка к нам спиной, руки у самого лица, она кричит, может, зовет, может быть, просто ей самой нравится слушать эхо, а может быть, она и зовет как раз это эхо. А за рекой еще фигурка малюсенькая, там, очень далеко, у леса, точно такая же, как эта, живая, рядом. Только она голубая, а за ней еще фигурка, еще меньше малюсенькой. А вот цвет первой кричащей назвать не могу, пока красный, он меня не беспокоит, надо на него посмотреть, позлиться на него надо. А ты эхо, наверное, и не слышала? Ну ничего, я научу тебя любить и лес, и эхо, и росу. А на березах птичек тронул беленькой краской, они заиграли, и лес стал струиться лучше. Завтра «Деревенская изба» меня ждет. ... Лежу по-всякому, лишь сознание мутится, наступает вязкое беспамятство, но сон не приходит. Дверь опять заскрипела. Запертая дверь скрипит. Кто там? После полуночи живут привидения. Время умерших. Они могут все, они темны в движениях, они бесплотны, как мысли, и они мстят. Бабушка вспоминала, как приходил мой отец, молча и тихо, и долго смотрел на стены и молча ушел, и заскрипели половицы в сенях. А Витька, сосед, утонувший в детстве осенью, прилетал каждую ночь, мать с ним была неласкова, и он душил ее, наполняя ужасом и смятением ярко освещенную ночную избу. Чу, опять скрипит. Нельзя смотреть, нельзя, нельзя. Стоит... Круги мерцающие, багровые, вязкие, желтые, радужные. Кружатся люди, мечутся огни, беззвучно кричат прямо в сознание. Бегающие огни, пляшущие по всему горизонту, колючие, холодные. А это кто там? Ты пришла, а кто ты? Зачем? Я же хочу, чтобы все звенело и толкошилось там без меня. Я там уже был, ты оттуда. У стола встала и так жалостно смотрит и трепещет голыми руками. За что коришь? Я же поставил тебе в Успенском свечку, я же знаю, что ты есть, и в соборе поют тебе вечную память. А почему губы крашеные и стол другой? Куда же ты?.. ... Небо бездонное, всасывающее, гудящее своей никогда не оскверненной бездной. Крепкая, размашистая, ускальзывающая, бескрайняя, исчезающая совершенно в мареве горизонта голубая земля. А небо очень светлое, оно желтое, но больше зеленое, а из-за самой земли пучатся клубы, белые-белые, упрямо материальные облака, они где-то посередине передернуты другими, слоистыми. Могучее, очень жесткое, твердое дерево, кора на стволе не прижата к нему, а выпирает из него, ствол каменный, ни единая чешуйка с него не смеет никогда упасть. А крона очень нежная — не серая и не голубая, очень легкая, и злые сучья тонут в ней, как в сумеречном тумане. Ствол дерева настолько тяжел, что голубая земля под ним кажется такой беспомощной, призрачной и уже не имеющей права на это дерево, и кажется, как могла она, такая мягкая, породить его. Оно же стоит так уверенно и самостоятельно, что не способно уже ни вспомнить, ни понять, ни оценить, ни подумать о матери своей. Пока оно живо, оно уверено, что оно бессмертно... В зрительном, а не геометрическом центре картины — беременная женщина в красном глухом платье. Волосы очень просто связаны сзади. Очень крепкие ноги, грудь, простая и тяжелая голова. Руки на животе. Женщина беременная, она думает, нет, она не думает, она слушает. И небо, и землю, и дерево — слушает. Ветер уже пропал, сейчас все замерло, кажется воочию бесконечность. Это моя последняя работа. Порой они говорят красноречивее, сложнее и проще автора. Иногда можно описать, иногда нет. Это и моя мечта, и мое отношение к нарисованному. Я думал о тебе. ... Как жаль, что ты не видишь двух моих последних работ. Это сделанные вещи, ты их видела, но я их так переделал, что они родились заново. Больше всего я мучился с картинкой «Зной тишины». Бесшумно по неподвижной светлой плоскости идет высокая, хрупкая, одетая в торжественное, целомудренное, длинное платье. Она о чем-то думает, что-то мучит ее, и она кажется столь же неподвижной, как и колонна, мимо которой она плывет. На этой ее плоскости, в правом углу, стоит большой стеклянный шар, вмещающий в себя всю прозрачность, хрупкость этого состояния. Сзади звонкий утонченный ландшафт с невозмутимой гладью воды и устойчивостью мягких деревьев. Вторая — «Сумерки». Лежит женщина, вернее, ее довольно грузное обозначение, в синих огромных цветах все поле, голубое глубокое небо, темно-голубой лес. Светлый золотистый конь стройным чутким силуэтом ждет. На очереди «Старик в лесу»... ... Лежу по-всякому, лишь сознание мутится, наступает вязкое беспамятство, но сон не приходит. Дверь опять заскрипела. Запертая дверь скрипит. Кто там? После полуночи живут привидения. Время умерших. Они могут все, они темны в движениях, они бесплотны, как мысли, и они мстят. Бабушка вспоминала, как приходил мой отец, молча и тихо, и долго смотрел на стены и молча ушел, и заскрипели половицы в сенях. А Витька, сосед, утонувший в детстве осенью, прилетал каждую ночь, мать с ним была неласкова, и он душил ее, наполняя ужасом и смятением ярко освещенную ночную избу. Чу, опять скрипит. Нельзя смотреть, нельзя, нельзя. Стоит... Круги мерцающие, багровые, вязкие, желтые, радужные. Кружатся люди, мечутся огни, беззвучно кричат прямо в сознание. Бегающие огни, пляшущие по всему горизонту, колючие, холодные. А это кто там? Ты пришла, а кто ты? Зачем? Я же хочу, чтобы все звенело и толкошилось там без меня. Я там уже был, ты оттуда. У стола встала и так жалостно смотрит и трепещет голыми руками. За что коришь? Я же поставил тебе в Успенском свечку, я же знаю, что ты есть, и в соборе поют тебе вечную память. А почему губы крашеные и стол другой? Куда же ты?.. ... Небо бездонное, всасывающее, гудящее своей никогда не оскверненной бездной. Крепкая, размашистая, ускальзывающая, бескрайняя, исчезающая совершенно в мареве горизонта голубая земля. А небо очень светлое, оно желтое, но больше зеленое, а из-за самой земли пучатся клубы, белые-белые, упрямо материальные облака, они где-то посередине передернуть другими, слоистыми. Могучее, очень жесткое, твердое дерево, кора на стволе не прижата к нему, а выпирает из него, ствол каменный, ни единая чешуйка с него не смеет никогда упасть. А крона очень нежная — не серая и не голубая, очень легкая, и злые сучья тонут в ней, как в сумеречном тумане. Ствол дерева настолько тяжел, что голубая земля под ним кажется такой беспомощной, призрачной и уже не имеющей права на это дерево, и кажется, как могла она, такая мягкая, породить его. Оно же стоит так уверенно и самостоятельно, что не способно уже ни вспомнить, ни понять, ни оценить, ни подумать о матери своей. Пока оно живо, оно уверено, что оно бессмертно... В зрительном, а не геометрическом центре картины — беременная женщина в красном глухом платье. Волосы очень просто связаны сзади. Очень крепкие ноги, грудь, простая и тяжелая голова. Руки на животе. Женщина беременная, она думает, нет, она не думает, она слушает. И небо, и землю, и дерево — слушает. Ветер уже пропал, сейчас все замерло, кажется воочию бесконечность. Это моя последняя работа. Порой они говорят красноречивее, сложнее и проще автора. Иногда можно описать, иногда нет. Это и моя мечта, и мое отношение к нарисованному. Я думал о тебе. ... Как жаль, что ты не видишь двух моих последних работ. Это сделанные вещи, ты их видела, но я их так переделал, что они родились заново. Больше всего я мучился с картинкой «Зной тишины». Бесшумно по неподвижной светлой плоскости идет высокая, хрупкая, одетая в торжественное, целомудренное, длинное платье. Она о чем-то думает, что-то мучит ее, и она кажется столь же неподвижной, как и колонна, мимо которой она плывет. На этой ее плоскости, в правом углу, стоит большой стеклянный шар, вмещающий в себя всю прозрачность, хрупкость этого состояния. Сзади звонкий утонченный ландшафт с невозмутимой гладью воды и устойчивостью мягких деревьев. Вторая — «Сумерки». Лежит женщина, вернее, ее довольно грузное обозначение, в синих огромных цветах все поле, голубое глубокое небо, темно-голубой лес. Светлый золотистый конь стройным чутким силуэтом ждет. На очереди «Старик в лесу»...
СТИХИ
Зной июньский, Зной полуденный, В плошке — земляника в молоке, Букетик свежих васильков. За окном — журавль колодца, В нем вода, как ночь В крещенские морозы. Через дорогу — два дома И огромный тополь, И точки ласточек на проводах. Покричал сверчок за печкой И затих, Он больше любит ночь И свет лучины, Или пегасик — керосин да фитилек. Но замучил Сон полуденный, Сон прилипчивый, Все лечу в темноте Над погостами Старыми, стылыми.
Когда я с женщиной — Перед глазами перекресток Двух одинаково пыльных дорог. Земля сухая и теплая, Трепещут сосенки под солнцем, Мечутся пугливые стрекозы, Стрекочут красные кузнечики В воздухе густом, как масло. Когда я с женщиной Совсем один стою на перекрестке...
Когда немного засветилось небо, Подглядела стрекоза голубая, Как в холодном хитоне тумана, Сама подобна туману, Ходила странная дева. Слышала, как, истошно рыдая, Роняя на землю слезы, Она кого-то искала. Звала, и кляла, и молила Голосом, ветру подобным. Весь день стрекоза искала Эту туманную деву, Но видела только слезы На листьях травы зеленой.
За кудыкиной горой — Тишина, соткана она Из трав, росы и цветов, Бескорыстные глаза Коровы глубоки, как Омуты в белых Больших кувшинках; Все зеленые пруды лихими Лягушками закваканы, Все золотые луга Ромашками засыпаны, Речка смирно в осоке течет. За бирюзовыми кулисами Лесов — голоса соловьев И жалобы тонкой свирели, Где-то там дом Стоит пустой. Попробуй в полночь Встань на перекрестке, Тебя унесет неясная Сила, и диким крестом Полетишь над погостами И пропадешь, наутро Будешь красным листом Дрожать на осине... Волчья виселица, луна, Висит в морозе синем. За кудыкиной горой Тишина... Осень 1968 г. Публикация Ю.Н. Французовой
ОСОБЕННОСТИ БОРИСОВА ХАРАКТЕРА
Светлана БАРАНОВА. ВЛАДИМИРСКИЕ ХУДОЖНИКИ. ХАРАКТЕРЫ И СУДЬБЫ (главы из книги) Совсем недавно, в конце ХХ века, слово «художники» имело особый притягательный смысл: многие хотели бы поговорить, повстречаться с ними. И начальство стало благоволить к ним: выделялись мастерские. В то время окрепла дружба между Владимирской областью и Северо-Чешской: мы ездили в Чехословакию, к нам приезжали гости из дружеского города Усти-на-Лабе. Это было приятное, искреннее общение. Именно так я расцениваю взаимосвязь редакции газеты «Прубой» с владимирским «Призывом». К нам на практику приехала Хана Томкова из отдела культуры «Прубоя». И мне поручили курировать ее, сопровождать и придумывать темы для публикаций. Поскольку Хана интересовалась живописью, немного рисовала, изучала историю искусств, само собой явилось предложение - к художникам! И мы отправились на проспект Ленина, где находились мастерские живописцев и графиков. Владения графиков Бориса Французова и Володи Леонова находились в одном отсеке этажа, друг напротив друга. Мы расположились на диванчике небольшого помещения, где священнодействовал Володя Леонов. Убранство скромное, но какой порядок! Сколь выразительны этюды, висевшие на стенах! Хозяин, не очень разговорчивый, но приветливый и охотно показывающий свои произведения, почему-то смущенно улыбается, комментируя свою графику. Мы с Ханой слушаем, наслаждаясь тишиной и покоем и особой аурой, царившей в мастерской. Вдруг за дверью послышался шум, и в дверях появился Борис Французов с неизменной улыбкой и шутками. Посмотрел на меня и произнес торжественно: - Ван Дейк! Я сразу и не поняла — о чем речь. То ли он сейчас смотрел какую-то репродукцию мастера, то ли какая-то ассоциация у него возникла в связи с этим художником. Оказалось - второе. - Ты посмотри в зеркало - ты же Ван Дейк! Я посмотрела и поняла: прическа! Вот что ему напомнило Ван Дейка. Не очень приятно, когда женщину сравнивают с мужчиной, но получить такой комплимент от Французова было настоящим подарком. Помните, как у Ахматовой: - От других похвала - что зола. От тебя и хула - похвала. И через несколько минут мы перебрались в мастерскую Бориса. Боже мой! Что же это такое! Огромное окно выходит на проспект, панорама, объем прекрасный, но само помещение захламлено, на полу - не поймешь что - пыль и какие-то обрывки. Полная противоположность Леоновскому храму искусства. Но не будем о внешней стороне, будем о главном, о таланте Бориса, о его необыкновенной работоспособности, о его графических листах не только двухцветных, но и о живописных, красочных, к чему он пришел в последний период своего творчества. Его листы - это цвет и философия, это удивительная прорисовка каждой травинки, каждого штриха, это полная гармония света и тени, это техника высокого полета, это профессионализм и ДУШЕВНОСТЬ и ДУХОВНОСТЬ. Он признан был при жизни, его работы выставлялись на областных, Всероссийских и Всесоюзных выставках. Он «засветился» на Международных выставках. Так называемых биеннале, куда редко попадают художники из провинции. Перечислить все выставки, в которых он участвовал, - наверное, понадобилась бы целая страница типографского шрифта. Так вот, вернемся в его мастерскую. Итак, мы сидим с Ханой Томковой и слушаем Бориса. Его речь я бы назвала игривой, говорит с подковыркой, улыбается и производит впечатление человека, играющего какую-то роль. Или артист или юродивый. Помните из истории, что юродивые были самыми умными на Руси людьми. Но это временное впечатление. Иногда я слышу глубокую короткую речь и опять - смешки и улыбочки. И вдруг на одном из листов замечаю четверостишие. Потом выяснилось, что Борис каждую работу сопровождает стихами. Своими. В тот вечер он подарил Хане серебряный складень. У него много было подобных вещей, он собирал иконы, другие предметы церковного обихода. И моя спутница начала отказываться, обомлев от такого царского подарка. Но Борис настоял на своем, и мы ушли с этим складнем. Борис был щедр и никогда не жалел для людей - картин, сувениров. Правда, Хана не увезла тот сувенир в Чехословакию. Побоялась - то ли проверки на таможне, то ли наказания Божьего... Только сидела в редакционном кабинете и, делая вид, что страшится, протягивала мне тот складень. Мне передалось ее волнение, и я предложила кому-то из редакционных работников взять складень. И человек без комплексов взял его себе. Так что складень не покинул Россию. Россия. А почему - Французов? Откуда такая иностранная фамилия? Есть две легенды. Первая. В середине 19 века в Камешковском уезде организовалась музыкальная группа рожечников, которая
стала знаменитой, потому что выступала в Париже на Международной выставке. Вернулись они со славой. Среди них был и родственник будущего художника. Проходили годы, а к семейству пристало прозвище Французовы, которое потом стало фамилией. Отец Бориса погиб на фронте, мать вскоре умерла, и мальчика воспитывали дедушка и бабушка, о которых он вспоминал с большой теплотой и посвятил им ряд работ. Заметили, что у Бори есть дар рисовать, отправили его в Мстёрскую школу. После школы вернулся в родное Зауечье, к старикам. И поступил на Камешковскую текстильную фабрику - художником-оформителем. Он уже был подготовлен, познакомился в Мстёре с видным художником Владимиром Юкиным и его супругой, которые работали в школе, они давали ему книги по искусству. Стал разбираться в направлениях живописи, любил читать. И самообразование было его главным источником движения вперед. У него появилось стремление к книжной графике, к экслибрису. Он работал, как проклятый. Он любил работать. Любил, чтобы вокруг него было много друзей. И странно, как он мог успевать все - и рисовать, и спорить на темы искусства и жизни, шутить и КУДЕЗИТЬСЯ. Есть в древнерусском языке это слово - кудезиться, значит и наряжаться, и балагурить. Помню, только что открылся кинотеатр «Буревестник». Пошли мы с друзьями в кино, заняли свои места где- то в середине зала. И вдруг слышу - кто- то кричит: - Света! Смотри, какие у меня штаны! Железные... почти! Поворачиваю голову направо, смотрю - Французов держит себя за брючину и демонстрирует обновку. Наверное, это были какие-то новомодные джинсы. Конечно, я похвалила обновку, и он как ребенок засмеялся и пошел к своему ряду. Наверное, Господь Бог наделяет талантливых людей детской душой, чтобы они были искренни в жизни, в творчестве. Это ощущаешь, когда смотришь на его графические листы. Так бережно, так аккуратно может выводить линии только большой ребенок. Здесь - и любовь ко всему сущему, и трогательная забота о том, что нас окружает. Несмотря на странности в поведении, Бориса уважали - не только за талант, но и за человечность, особую доброту, открытость. Наверное, только самые близкие ему люди знали, как он трогательно относится к детям - к Борису и Вале. Борис Борисович пошел по стопам отца - художник, работает в Москве - арт-директором в фирме, тоже трудолюбивый и деятельный. В музее Владимирской писательской организации висит работа Бориса Французова - если судить по подписи - это иллюстрация к рассказу нашего известного писателя Сергея Никитина. Возвращается солдат с фронта, впереди домики деревенские. Наверное, это родина солдата. И родина Бориса Федоровича.
Офорты
Холодный пруд (1983)
Храм Покрова весной (1990)
Хорошая погода (1982)
Холодный день (1979)
Февральский день (1987)
Утренняя тишина (1987)
Утро (1985)
Стог в ненастье (1986)
Линогравюры
Колодец имени заслуженного художника Бориса Федоровича Французова в деревне Зауичье
