Полисадов Григорий Афанасьевич
Дома и в школе. Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 37-й. 1915 г.
Григорий Афанасьевич Полисадов (1836 - после 1911) – писатель, родился в с. Чириково.
Я (Григорий Афанасьевич Полисадов) родился в 1836 году в начале января в селе Чирикове, Владимирской губернии и того же уезда. Родитель мой Афанасий Феодорович Полисадов, по окончании курса наук во Владимирской семинарии, был определен священником этого села и священствовал в нем около 40 лет. Он рукоположен был во священника Преосвященным Владимирским Ксенофонтом в 1813 году и поступил в село Чириково на место своего родителя, прослужившего священником в том же селе почти 60 лет, так что отец и сын священствовали в одном приходе приблизительно целое столетие. Мать моя Ксения Яковлевна была родом из села Николо-поле, отстоящего от г. Владимира в каких-нибудь — 20—25-ти верстах. Она была дочерью священника о. Кудрявцева.
Семейство моих родителей было большое. Во время детства моего оно уже состояло, кроме отца моего, матери и двух сестер отца — престарелых дев, из шести дочерей и сына, почему появление нового члена семьи, как я слышал после, встречено было не особенно приветливо, хотя увеличение семьи мальчиком для родителей моих все же было приятнее, чем если бы у них родилась седьмая дочь.
Когда я родился, старшему брату моему было девять лет, три сестры мои были уже невесты, а три подрастали. Чириковский приход, состоявший тогда из села Чирикова и деревни Палашкина, был очень бедный, имел всего 400 душ, из коих почти половину составляли разоренные помещичьи крестьяне, почему доходы причта были крайне незначительны. На весь причт, состоявший из священника, дьячка и пономаря, приходило не более 300 рублей по тогдашнему счету на ассигнации (Счет денег на серебро стал употребляться не ранее половины 40-х голов XIX столетия, при чем употреблялись некоторые названия денег, в настоящее время неизвестные, напр. полушка, алтын, талер, лобанчик в др.). При таких скудных доходах средства к жизни приобретались личным трудом, состоявшим в пользовании землей, которой обычно для причта отводилось в количестве тридцати десятин. Отец мой с семейством неопустительно исполнял все полевые, земельные и хозяйственные работы.
В весеннее и летнее время отец сам пахал и боронил землю, делал посев зерна, убирал хлеб, когда он поспевал, косил траву, метал стога, складывал в скирды вымолоченные снопы, веял зерно и отвозил его на мельницу для помола, словом исполнял те же работы, какие обычно исполняет всякий заботливый крестьянин. В то же время матушка, сначала с золовками своими, а попом с дочерьми жала, вязала снопы, складывала их — в копны, крестцы и одонья, просушивала и убирала сено, выбирала лен, выбивала из чего семя и выбитые волокна расстилала для смягчения их и пробелки по лугу или жниве под влияние солнечных лучей, а сверх того, уже одна без дочерей, в доме топила печи, согревала воду, мыла посуду и готовила пищу для семьи. Так в трудах и хлопотах длился и проходил в доме моих родителей летний рабочий день. Когда моим родным случалось убраться с своим ржаным и яровым хлебом раньше, чем убирались крестьяне, то старшие мои сестры, с позволения родителей, иногда нанимались у своих односельцев или у крестьян ближайших сел и деревень жать рожь или овес, за что получали 20 или 30 коп. в день, начинавшийся с раннего утра и заканчивавшийся поздним вечером. Матушка и сестры мои служили примером в неустанном трудолюбии даже для самых исправных и хозяйственных крестьян. «За поповнами не угонишься в работе; они все впереди и все у них идет спорее, видно им сам Бог помогает», говорили про них крестьяне не то с завистью, не то с одобрением. В поле у моих родных сеялись рожь, овес, ячмень, гречиха, лен, горох, чечевица и репа. Для всего этого нужно было вспахать и взборонить не раз землю, потом ее засеять и опять вспахать и взборонить, потом уже стараться убрать плоды посеянного непременно во время и в пору. Уборка огородных растений, а также травы и сена в лугах тоже требовала своевременной и поспешной работы, часто замедляемой и затрудняемой ненастьем и дождями, так что летнее время для моих родных было такою же «страдою» в полном смысле, как и для крестьян.
Зимнее время давало моим домашним свои особые заботы и работы. Так как за лето ржаного хлеба нажиналось довольно, примерно в урожайный год до тридцати сот снопов, то обмолачивать их так называемым «сыромолотом» не успевали, а молотили еще и зимой с «овина». Топить овин было нелегко, для этого требовалось большое уменье и большая осторожность, поэтому топил овин всегда сам отец. Устройство овина было такое: сверху нечто в роде небольшого, низенького сарайчика, покрытого костерей и землей, внизу — глубокая яма, окруженная срубами, над ямой потолок с отдушинами по сторонам; над потолком в некотором расстоянии от него лежали жерди, на которые насаживались снопы. В яме разводилась теплина, жар от которой проходил вверх к снопам и сушил их. Достаточно было какой либо малой искре подняться от теплины несколько высоко, как могли вспыхнуть просушиваемые вверху снопы и загореться весь овин. Поэтому отец пред тем, как опуститься в яму, долго и усердно молился Богу и, разводя там огонь, тщательно наблюдал за равномерностью его горения и все-таки был в опасности сгореть вместе с рожью и овином...; но Бог миловал: топка овина у родителя всегда обходилась благополучно, тогда как у сельчан нередко вспыхивали овины, именно от неуменья соразмерять огонь в разведенной под снопами теплине (В настоящее время крестьяне редко где сушат рожь «на овинах», а больше сушат, расставляя рожь на припеке солнца, и уже не молотят снопы, как прежде цепами, а охлыстывают их о колоду.). Впоследствии, когда я несколько подрос, отец по неотступной моей просьбе брал и меня с собою «топить или сушить овин», — и для меня было величайшим удовольствием сидеть у разложенной теплины и в тлеющих угольках жарить картофель, которым мы с отцом тут же и завтракали, так как топка овина происходила всегда утром. Когда снопы ржи, по соображениям отца, достаточно высушивались, он давал знать о том домашним. Тогда приходили все семейные, вынимали снопы с овина, отвозили на гумно и здесь молотили.
Молотьба производилась цепами и, конечно, не один день, а продолжалась в период времени от Рождества Христова до последних недель великого поста; молотили большею частью по утрам. Кроме молотьбы, занимавшей все утреннее время, родные мои остальную часть дня проводили тоже в непрерывных трудах и работе только иного вида. Отец или отправлял службу в церкви, или исполнял требы по приходу, или занимался писанием разных церковных документов, или ездил по дрова в лес, или на мельницу для помола ржи, или исполнял какие-либо работы по дому, по двору, по уходу за лошадью и проч. Матушка топила избу, приготовляла посуду, просевала муку, растворяла хлебы, мешала тесто, приготовляла из него разные караваи, ситники и лепешки, что бы всю эту стряпню посадить в печь и приготовить в свое время обед. Для большой семьи немало чего нужно было приготовить, хотя готовились кушанья самые простые, незатейливые, — в скоромные дни большею частью молочные, а в посты и постные дни — из полевых и огородных плодов и овощей: из зерен ржи, овса, крупы, пшена и из капусты, картофеля, свеклы, моркови, репы, огурцов, луку и редьки. При невзыскательной простоте пищи, простая была и вся столовая обстановка. Пища готовилась в чугунках или глиняных горшках не на плите, а в печи, кушанья подавались на стол, покрытый «столешником» домашнего рукоделья, кушали все члены семьи из одной чашки деревянными ложками. Питье — квас наливался в глиняные эмалированные кувшины с высоким горлышком, или — в так называемые «бураки», сделанные из береста. При кувшине или бураке привешивался деревянный ковш, но для скорости иные лица в семье при питье обходились без ковша, прямо губами припадая к краю посуды. Пообедав, чем Бог послал, и убрав со стола, сестры принимались готовить корм для скотины, предварительно разместив ее по определенным местам. Так крупный скот лошадь и коров оставляли (на ночь) в хлевах, а мелкий — овец, телят и поросят загоняли в «омшаники», где было гораздо теплее, чем на дворе в хлевах. Лошадь и овец кормили сеном, а для коров делали так называемую мешанку из ржаного и овсяного колоса, посыпаемого мукой и отрубями и смоченного теплой водой. Сено и колос приносили из гуменника, находившегося в порядочном расстоянии от жилых строений, для чего приходилось вязнуть в снегу, которого в иные зимы выпадало по задворкам в большом количестве. Воду для питья скотины сестры приносили из колодца ушатами, нося их на длинных коромыслах, концы которых клались на плечи двумя сестрами. Уборка и кормление скота, которого на дворе бывало больше дюжины голов, что бы было чем питаться большой семье, а главное — иметь навоз для удобрения земли и полей, занимали все послеобеденное время до глубоких сумерек. Сумерки, пока не зажигали огня, служили малым отдыхом для сестер. Тут бывало возникал спор между старшими сестрами — кому из них первее следует занять местечко на печке, так как, настудившись в течение дня на воздухе, каждой из них хотелось поскорее погреться.
Но вот сумерки кончались; наступал зимний длинный вечер. Заботливая мать семейства выдвигала «светец», т. е. корыто с водой на четырех ножках с высоким стержнем, оканчивавшимся железным треугольником, вставляла в этот треугольник приготовленную заранее лучину и зажигала ее. Зажигала от искры, выбитой кремнем об огниво и упадавшей в трут, от которой зажигалась самодельная серинка, а нынешних фосфорных спичек в то время не было в употреблении и в продаже. Комната освещалась, и все домашние старшие члены семьи рассаживались по местам, что бы продолжать свой труд, но уже иной формы и нового вида. Матушка с дочерьми садились по лавкам, каждая с своим гребнем, за пряжу ниток из заранее надетых на гребень мочек льна. Отец тоже садился у светца, когда у него не было своего прямого дела, — следил за горением и сгоранием лучины и сгоревшую заменял новой. В промежутки между этим делом рассказывал семейным что-нибудь из священной истории или давал объяснение предстоящего праздника. Случалось, что он иногда по вечерам занимался рукодельем: себе и детям вязал варежки из шерсти; случалось, что даже сам починял конскую сбрую.
Зимний вечер длинен, а ночь еще длиннее. Чтобы узнать, сколько прошло вечера или ночи, за неимением в доме часов (Часы стенные (и они были единственными) появились в нашей семье в 50-х г. XIX столетия.), время определялось по движению звезд и пению петухов. Обыкновенно сидели за работой до третьих петухов, т. е. далее полуночи. Во все это время жужжали веретена и вытягивались длинные и тонкие нити, которые навивались на «рученьки» или длинные шпульки. У искусной пряхи накоплялось за вечер и больше рученек, потому сестры и соревновали в этом друг дружке, стараясь одна другую превзойти и количеством напряденного и качеством искусной и тонкой пряжи. Иногда на вечер попрясть вместе, чтобы не была скучна эта утомительная работа, приходили две старушки-родственницы, да одна бобылка-старая девица из крестьянок. Этим лицам в прежнее время посчастливилось много постранствовать для богомолья и побывать в разных монастырях, пустынях и обителях — мужских и женских. И вот эти странницы в такие вечера любили порассказать про все виденное и слышанное ими в их странствованиях: про жития св. угодников, про чудеса от святых мощей и икон, про чудесные сновидения и пророчества прозорливцев, про исцеления от недугов и душевных страстей и про многое другое сверхъестественное и таинственное. Внимание к таким рассказам было полное и впечатление оставалось такое, что сестрам моим — девицам представлялось, как величайшее и высшее счастье получить возможность, подобно старицам-расскащицам, также постранствовать по святым местам и обителям и помолиться пред чудотворными иконами и у святых мощей. И действительно впоследствии, обычно осенью, убравшись с полевыми работами, сестры по очереди ходили на богомолье в Боголюбов монастырь, в города Владимир и Суздаль, а одна из старших сестер совершила богомолье даже в Киев, потом в Воронеж, в Задонск и в Саров, еще до открытия и прославления мощей преподобного Серафима; такое длинное путешествие она совершила все пешком и притом в большую распутицу-водополь, во время великого поста.
В течение длинного вечера, наслушавшись вдоволь рассказов стариц про разные духовные и таинственные вещи и может быть, под влиянием их, сестры мои, обладавшие прекрасными голосами, иногда начинали петь «канты» или духовные стихи. Содержание их, как и повествования странниц, было духовно-нравственное. В них прославлялись подвиги святых и спасительные плоды молитвы, смирения, незлобия и терпения (как наприм., стих о Лазаре), воспевалась прелесть уединения и удаления от соблазнов и треволнений мира (стих об Алексие Божием человеке), восхвалялась красота пустыни с ее деревьями, цветами и сладким пением птиц (стих об Иосафе царевиче), испрашивалась божественная помощь на прохождение тернистого пути настоящей временной жизни (стих, начинавшийся словами: Боже, зри мое смиренье, зри мои печальны дни). Так проходил длинный зимний вечер. Он заканчивался молитвой. На воскресные дни и праздники отец сам читал вечерние молитвы, акафист Пресвятой Богородице, или канон Ангелу Хранителю. В будни молились каждый сам про себя. Молились благоговейно и долго. Особенно продолжительна была молитва матушки. Часто просыпаясь ночью, я, при свете лампады, всегда горевшей пред иконами, видел, что матушка еще молится, хотя пред сном своим я видел ее тоже усердно и коленопреклоненно молящейся. Матушка моя была и великая постница. Кроме четырех постов в году и некоторых нарочитых постных дней, как, наприм., день Усекновения Главы Предтечи-Крестителя, и кроме поста в среду и пятницу каждой недели, она еще «понедельничала», т. е. и в понедельник не употребляла ничего скоромного, а с 55 лет своей жизни совершенно отказалась от употребления мясной пищи. Подражая матери, и дочери ее — мои сестры тоже много постились. Особенно строго соблюдался ими пост в св. великую четыредесятницу. Были дни, когда старшие сестры, согласно требованиям церковного устава, оставались на одном сухоядении, а в страстную неделю, когда исповедывались и приобщались Св. Таин, они принимали пищу раз в день и не более трех раз во всю неделю, причем также, как в обычные дни, исполняли свои не легкие работы и не пропускали ни одной церковной службы.
Когда оканчивалась вечерняя общая или каждым лицом своя отдельная молитва, члены семьи, простившись друг с другом, отходили на покой на свое обычное ложе. Отец и я спали на «койнике», которым называлась кровать, приделанная к стене около входной двери. Матушка и две ее золовки-старицы спали на печке, сестры мои — на «полатях», иначе сказать на широких досках, приспособленных вверху над полом под самым потолком избы. Неудобство и теснота в размещениях семьи в зимнее время увеличивались еще более, когда в избе устанавливались два стана с основами для тканья холстов. Тогда даже днем бивало так тесно, что негде было, как говорится, повернуться. Надо сказать, что изба наша или, как ныне принято называть жилище людей, дом наш состоял из двух половин: одна половина была жилая, другая — холодная, в роде кладовой, в которую в летнее время некоторые члены семьи уходили спать. Жилая половина делилась на две не равные части; в одной была большая русская печь и чулан, где происходила стряпня; другая половина имела вид гостиной, приемной и столовой вместе. В этой комнате в переднем углу возвышался киот с резными св. иконами, пред киотом стоял стол, по стенам шли широкие лавки, над которыми имелись такие же широкие полки для поклажи и хранения на них нужных в хозяйстве вещей и мелких принадлежностей из одежды. К одной из стен приделан был «поставецъ» или небольшой шкаф, в котором ставились для всякого парадного случая и приезжих гостей тарелки, вилки, ножи, чайник и чайные чашки и стаканы (Самовар в доме завелся в 1849 г., когда старший мой брат поступил на место и этим самым самоваром сделал первый подарок своим родителям. До сего времени, в случаях надобности, самовар выпрашивался у богатого крестьянина мельника.). Вот и вся меблировка и обстановка нашего жилища. Стены его внутри не были ни окрашены, ни обиты обоями, а представляли из себя половинчатые брусья, замшенные в пазах мхом. Эти белые когда то брусья, от времени и от освещения жилища лучиной, делались пыльными и темными до черноты, — и вот, чтобы придать нашему жилищу более приличный и приветливый вид, сестры мои пред праздником Св. Пасхи, помнится, всегда в Лазареву субботу прочищали потолок и стены дома железными скоблюшками, после чего потолок и стены становились белыми, точно в новом только отстроенном доме. И была радость всем нам в доме, что пред великим, светлым праздником Пасхи наше тусклое и темное жилище вдруг тоже обновлялось и просветлялось! Да такая радость у нас была и пред Пасхой и во все дни Пасхи, а остатки и отзвуки этой радости ощущались и долго после Пасхи — во всю весну и лето, когда и в тесной избе можно было сносно жить и свободно дышать при растворенных окнах, а особенно при возможности всем членам семьи пользоваться холодной горенкой, для занятий и спанья. Но не то было зимой, далеко не то. Ах, эта зима, зима! Сколько она причиняла нам горя. Зимой все члены семьи теснились в одном помещении, но оно от того не нагревалось; в некоторые же особенно холодные зимы мы едва не мерзли от холода, так как дом был старый и в некоторых углах его сквозили щели, хотя они и замазывались старательно глиной, оконные рамы были не тверды и в них проникал ветер, из-под пола тоже дуло. Бывало проснешься утром и дрожишь от холода, выглянешь из-под шубы и видишь, что все окна изнутри покрыты льдом и от мороза разрисованы разными узорами, — на входной двери внизу нависли целые льдины, которые приходилось отбивать топором. В таких случаях отец поступал так: приотворит дверь и начинает вырубать лед, чтобы дверь могла плотнее притворяться, а в это время морозный воздух извне так и хлынет в избу и начнет ходить по ней большими волнами и клубами, заставляя находившихся в доме поскорее укрываться по углам комнаты и припрятывать ноги. Чтобы в избе сделать потеплее — топили печь жарче, но тогда, особенно если пеклись хлебы и случалась сложная стряпня, появлялся в комнате угар и так на иных членов семьи (в том числе и на меня) действовал скверно, что угоревших приходилось выносить в холодную горницу и там оставлять на целый день, пользуя их от угара теми или другими деревенскими средствами. Для того же сбережения тепла в холодные зимы в окна избы вставлялись обшитые войлоком третьи рамы с небольшим стеклышком — окошечком вверху, отчего в избе делалось хотя теплее, но за то становилось много темнее. И выходило: куда ни кинь — все клин. Так-то жили, и поживали, нуждались и терпели, лишались и трудились, изнемогали и не переставали работать, не покладая рук, мои родители и сестры.
При постоянных занятиях моего отца по церкви, по приходу, по дому и по хозяйству во дворе, на усадьбе и в поле, каковые занятия отнимали у него досуг, как зимой, так в особенности летом, мое обучение грамоте началось довольно поздно — в конце 8-го года и продолжалось до 10-го года жизни. Ученье шло непоследовательно, с большими промежутками и длинными перерывами. Когда же, наконец, отец урывал несколько свободного времени, он доставал старую, оставшуюся от старшего брата славянскую азбуку, давал мне в руки костяную указку (в роде ручки) с вырезанным вверху петушком и, водя моею рукою с такой указкой, делал остановки на буквах А, Б и В, причем давал им названия и внушал мне запоминать и названия и начертания этих букв, равно учил отделять эти буквы от других, например, А — отделять в словах: А — нгел, А — нгельский, А — рхангел, А — рхангельский; Б — в словах: Б — ог, Б — ожество, Б — огородица и т. д. По изучении букв мы принимались за складывание складов, соединяя согласные буквы с гласными и наоборот — к гласным прибавляя согласные, говоря так: буки и аз стало=ба, веди и аз=ва, или: аз и буки стало=аб, аз и веди=ав и т. д. После складов переходили к чтению по псалтири, начиная с первой кафизмы. Разбирая начальное слово кафизмы — «Блажен» приходилось складывать по слогам так: буки, люди, аз=бла; живете, есть, же=блаже; наш, ер... должно бы прочитать и сказать=блажен, но так как первые слоги (по множеству их) позабывались, то и не выходило это слово. Начинали складывать снова, — и еще снова. Такой способ обучения чтению, называемый буквослагательным, был действительно труден и непрактичен. Недаром в старину были в употреблении поговорки: «научиться читать так же трудно, как камешка откусить» и «корень учения горек». Но так или иначе, с трудом, неохотой и слезами я все-таки научился читать по-славянски и по-русски, хотя не скоро и не бойко. Писать не умел и дома не учился; знал молитвы и несколько рассказов из священной истории, умел сложить и вычесть в пределах цифр до 10. С такой незначительной подготовкой и отправлен был во Владимирское мужское духовное училище. Отъезд в губернский город, где я никогда не бывал, и расставанье с родными были для меня очень тяжелы и мучительны. Я так привязав был к родным и пользовался от них такою горячею любовью, что лишиться привычного, постоянного и близкого отношения моего к родным для меня представлялось ужасным. Я много плакал, плакали и провожавшие меня мать и сестры.
По приезде в город, отец представил меня о. Смотрителю училища, протоиерею Ф. М. Н. Тот заставил меня читать по имевшейся у него на столе книге. От робости я начал читать тихо. Отец, опасаясь, как бы Смотритель не рассердился и не прогнал нас, поспешил что-то положить в руку Смотрителя и тот, улыбаясь, сказал — может быть принят в училище, пусть учится. Поклонившись Смотрителю, мы вышли. Вскоре отец уехал, а я остался на квартире вместе с братом, который был в выпускном богословском классе. На квартире, кроме нас, жило еще человек восемь учеников, в числе коих трое мальчиков — моих сверстников. Это были резвые, смелые и шаловливые дети: они травили собак, кошек, лазили по крышам дворов, разбивали палками или камнями окна у соседей и свои проказы сваливали на меня; хорошо, что у меня был брат, который, зная мою скромность, защищал меня. Но такая защита послужила только к тому, что они, товарищи, стали еще более враждовать против меня. Эта незаслуженная мною нелюбовь ко мне товарищей-сверстников была мне очень неприятна и увеличивала мою скуку и тоску по доме.
Но вот началось время ученья в училище. Первый класс, в котором я должен был учиться, помещался в старом, деревянном корпусе; окна в нем до того были низки, что чрез них можно было входить и выходить в летнее время, как через дверь. Зимой в классе было так холодно, что учителя и ученики со время уроков сидели в верхнем платье, а что бы ученикам еще более согреться они, во время смен между уроками, полюбовно устрояли драку — «стенка на стенку». Обучение в 1-м классе было не сложное; оно начиналось с обученья чтению и письму. Первое для меня было, как привычное, легко, — второе было новостью. Как приступить к нему, я не знал, но учитель дал мне пропись и велел списывать с нее азы и другие буквы, минуя все предварительные упражнения, состоящие в писании палочек, овалов, полуовалов, волнистых линий, петлей и других элементов, рекомендуемых при письме современной методикой. При обучении чтению учитель требовал чтения только громкого и внятного, игнорируя чтение выразительное, в котором бы оттенялись особенности мысли и чувства и которое свидетельствовало бы о понимании читаемого. Этот педагог, скучая однообразием своих занятий, дозволял себе иногда довольно неуместные шутки: вызовет, наприм., ученика к своему учительскому столу, раскроет свою табакерку и грозно скажет: «нюхай, а то высеку», ученик сконфузится, перепугается и заплачет, а учителю (то был из студентов семинарии С. Н. С.) и любо, посмеется над учеником и отпустит. Этот же странный учитель обучал нас и пению с голоса и по обиходу и занимался этим предметом с охотой. Мое ученье в 1-м классе шло без затруднений, так как в нужных случаях мне помогал и мною руководил мой старший брат.
Со 2-го класса училища я остался без руководства моего брата, который окончил курс и поступил на место в другой город. Во 2 кл. учителя для меня были новые и предметы изучения более сложные. Здесь преподавались Закон Божий, элементарная грамматика, арифметика и языки латинский и греческий в первоначальных их основах. Учитель греческого языка (из студентов Владимирской семинарии) А. Е. А. между другими учителями выдавался особою требовательностью и суровостью. Чуть ученик, бывало, запнется в ответе и сделает ошибку, учитель сейчас прибегал к расправе и наказанию ученика: щипал за уши, брал за вихры, стучал толстым пальцем по лбу, или больно ударял книгой по голове. Сечение проштрафившихся чем либо учеников у него также было в ходу. К сожалению, такой учитель не был исключением среди училищных педагогов. Я знал другого учителя, у которого, к счастью, не учился, так как он учительствовал в другом классе, — этот учитель настолько был свиреп, что, рассердившись, грубо бранился, употребляя зверские выражения, как например: «изжарю, изжую, сдеру всю кожу» и действительно, хотя не жарил, но жестоко драл учеников лозами. Мне, благодарение Богу, не случилось попасть под лозы и испробовать березовой каши ни в 1-м, ни во 2-м кл. училища, а это уже было исключительным для меня счастьем.
По переходе в 3-й кл. училища я уже хорошо понимал, что «ученье свет, а неученье тьма» и сознательно старался прилежно учиться, но и в это время более настоятельным и сильным побуждением к такому старательному ученью служило для меня желание порадовать своими успехами родителей и сестер. Я всегда помнил их постоянную любовь и заботливость обо мне и видел воочию выражения этой любви и заботливости. Матушка моя, несмотря на свое слабое здоровье, и в зимнюю стужу и в весенние и осенние распутицы приезжала в город, чтобы навестить и проведать меня и купить что было для меня нужно, так что при всей скудости в средствах моих родителей я ни в чем не испытывал недостатка и в среде своих товарищей считался сыном богатых родителей (Товарищи считали меня сыном богатых родителей, и между тем у этих родителей, когда нужно было меня, после вакации, отвозить в город и платить за мою квартиру, не оказывалось иногда ни одного гроша денег и они вынуждены были продавать несколько мешков овса, и свезти на базар теленка или овцу. Сын богатых родителей я, однако, до философского класса и в церковь и на уроки ходил в нанковом халате, только более чистом и твердом, чем у моих завистливых товарищей; а дочери этих воображаемых богатых родителей — мои сестры носили в летнюю пору одежду, сделанную из лично напряденной ими пряжи и собственными руками вытканного холста, только окрашенного в виде «набойки» в городской красильне. Зимнюю же одежду носили из овчин своих овец и зимнюю обувь из шерсти тех же овец. Изготовление зимней обуви и пошитие зимней одежды производились не какими либо городскими мастерами, а простыми переходящими из села в село и из деревни в деревню, так называемыми, «шерстобитами» (для изготовления обуви) и «швецами» для сшития одежды. Сам родитель мой в течение 40 летнего священства носил летом и зимой одну и ту же рясу, а головной убор шляпу и в зимнее время «малахай» - шапку особого покроя - менял не ранее истечения десятка лет.). Все это я видел, понимал и тем побуждался доставлять им радость своими успехами, поведением и взаимною любовью к ним.
Третий и четвертый классы училища я прошел благополучно в числе первых учеников. Из наставников моих за это время я с особою благодарностью вспоминаю о священнике Л. А. О. преподавателе латинского языка, очень добром, сострадательном и жалостливом, имевшем обычай брать под свою защиту тех слабых учеников, о которых думалось ему, что их обижают более сильные и старшие их товарищи. С признательностью вспоминаю и о другом преподавателе Н. Г. С., который простым и приветливым отношением к ученикам располагал их к себе, а мастерским преподаванием своего предмета — географии пробуждал в учениках любовь к этому предмету. Мы ученики с большим вниманием слушали его объяснения, охотно изучали географические карты и с любовью чертили их, стараясь искусством черчения превзойти один другого. Такой талантливый преподаватель не лишним был бы в школе и в настоящее время. Как выдающийся по своим знаниям и искусный в преподавании, Н. Г. С. известен был всему городу, вследствие чего Владимирские вельможи, имевшие сыновей, наперерыв друг пред другом, приглашали Н. Г. подготовлять своих сыновей в привилегированные училища, например, в Пажеский корпус, в училище правоведения, в лицеи, — и Н. Г. всегда оказывался на высоте своего дела и призвания: репетируемые им ученики — дети сановников выдерживали экзамены блестяще. За то же время обучения не могу пройти молчанием еще одного преподавателя - о. протоиерея Г. М. Ч., преподававшего нам священную историю и катихизис. Этот сановитый, видный и красивый старец, рукоположенный во священника еще в историческом 12 году, с должностью преподавателя соединял еще должности инспектора училища и ключаря собора. Задерживаемый исполнением последних двух должностей, он очень часто опаздывал приходом на уроки и потому не успевал объяснять нам уроки как следовало бы — обстоятельно, а ограничивался спрашиванием старого урока и задаванием вновь по принятому шаблону «отселе-доселе». О. протоиерей Г. М. Ч., может быть за свое круглое лицо слывший среди школьников под названием «омеги», был очень уважаем среди Владимирских жителей, а в среде грамотных людей он пользовался доброй известностью как составитель житий святых, мощи коих починают в соборе.
Весь училищный курс наук я закончил благополучно и, после положенных летних испытаний, удостоен был перевода в Владимиpскую духовную семинаpию. Это было в 1852 году.
Радостный и счастливый прибыл я в родное село на каникулы, или как говорилось в то время — на вакацию; но родных своих я нашел в немалом горе. Причиной этого горя было то обстоятельство, чтодеревня Палашкино, составлявшая большую часть Чириковского прихода, имела отойти от него и образовать из себя отдельный приход с особою церковью и причтом. Как на причину для такого отделения деревни от прихода, палашкинские крестьяне указывали на трудность сообщения между деревней и селом, разделяемыми большим оврагом, который в весеннее время наполняется водой. С отходом деревни от села, если бы то состоялось, в последнем оставалось бы всего сто с небольшим душ. При таком малочисленном приходе священнику с большой семьей невозможно было бы оставаться. Нужно было ходатайствовать пред епархиальным начальством о переходе в другой приход. Между тем отцу моему крайне не хотелось уходить из своего Чириковского прихода. Чириково было его родное место. Здесь его родитель священствовал почти 60 лет, здесь он сам уже четвертый десяток лет состоял священником. При нем, вместо деревянной ветхой церкви, построена новая каменная церковь, просторная и благолепная. В виду этого родителю моему крайне жаль было оставлять знакомое с детства место, жаль было храма, в котором он много лет возносил свои молитвы. Жаль было крестьян, которых он знал всех по имени и отчеству, большинство коих крестил и венчал и между которыми, за свою беспримерную нестяжательность и кротость, пользовался непритворною любовью. Наконец, жаль было своего поля с удобренными на нем «пашнями», своей усадьбы с хорошим садом и своего старенького дома, в котором, хотя по зимам было очень и очень холодно, но жилось в нем тихо, мирно и любовно. При одной мысли о переходе в другой приход и на другое место отец впадал в тоску и поминутно тяжело вздыхал. Да и матушке моей и сестрам тоже не хотелось уходить из Чирикова. Все здесь было знакомое и любимое.
Продолжительная жизнь на одном месте образовала привычку к этому месту. Оставить его было также тяжело, как вырвать дерево из земли, пустившее глубоко корни. Матушка и сестры мои привыкли любить чириковских прихожан, как своих домашних людей. За то и от прихожан они пользовались взаимным уважением и любовью. За доброту и сострадательность матушки моей к бедным людям и за ее сердечное и участливое отношение к горю и нуждам их ее иначе и не называли наши прихожане, как «матушка-кормилица, матушка-жалельница» и всегда благодарили ее и в глаза и за глаза и были в высшей степени почтительны к ней. Почтительны и приветливы были чириковские крестьяне и к сестрам моим — девицам и ко мне почти мальчику. Выходим, бывало, я и сестры в какой либо праздничный день из церкви, а крестьянские женщины уже стоят рядами вблизи церковной ограды и, завидя нас, приветливо кланяются, расспрашивают о здоровье и высказывают всякие добрые нам пожелания. И мужчины свою почтительность к нам — зеленой молодежи простирали до того, что при встрече с нами, если сидели,- то вставали и кланялись в пояс. Конечно при таких добрых взаимных отношениях чириковских крестьян к своему пастырю и его семейству и обратно - пастыря и его семейных к прихожанам, оставление Чириковского прихода было тяжело нам и в высшей степени нежелательно. Боязнь невольного оставления этого привычного и излюбленного места и была причиною явного и тайного горя моих родных и меня самого. К счастью, не все время вакации моей было испорчено помянутым прискорбным обстоятельством. В половине августа, около Успеньего дня, от палашкинских крестьян дошли к нам вести, что эти крестьяне, вследствие размолвки между собою и по оказавшемуся недостатку в средствах, на неопределенное, может быть даже продолжительное время, отложили намерение хлопотать об отделении своей деревни от Чириковского прихода и о построении своей отдельной церкви. Такое известие, исходившее от достоверных людей, успокоило моего отца и заставило его отложить намерение хлопотать о приискании другого места и о переходе в другой приход. Успокоилась на время и вся наша семья.
По истечении помянутой, не совсем спокойной для меня вакации, я в октябре 1852/53 учебного года возвращался из родительского дома в г. Владимир уже не учеником училища, а воспитанником семинарии.
Первым классом семинарии был класс низшего отделения семинарии, называвшийся иначе «словесностию», хотя кроме словесности здесь преподавались латинский и греческий языки, объяснение Пятикнижия Моисея, учение о богослужебных книгах, всеобщая и русская гражданская история, алгебра и, по желанию учеников, который либо новый язык — французский или немецкий. Словесностью же этот класс назывался потому, что предмет словесности считали главным предметом между другими предметами того же класса и успехами учеников по этому предмету главным образом и определялось их достоинство и место в разрядных списках. Отделений этого класса, по многочисленности учеников, было три. Я попал в 1-е отделение. Здесь преподавателем словесности был кандидат Киевской Дух. Академии А. И. Р., кроткий и хороший человек. Преподавание словесности он ограничивал лишь тем, что уяснял правила риторики и пиитики с приведением лишь немногих отрывков из сочинений Ломоносова, Державина и Жуковского, как примеров для объяснения так называемых «тропов и фигур» в словесных произведениях. О последующих за Жуковским писателях: Пушкине, Лермонтове и Гоголе г. преподаватель нам ничего не сообщал. Один только раз он без всякого объяснения прочитал нам «Ревизора» Гоголя, причем сам помирал со смеху. К сожалению, и для самостоятельного знакомства с современной литературой мы не имели средств, так как в нашей семинарской библиотеке было много книг духовного содержания, а по художественной литературе очень мало. Оставалось ученикам, любящим литературу, добывать сочинения в роде сочинений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, у своих знакомых и родных и читать эти сочинения под строгим секретом. И были такие ученики, добывали помянутые сочинения и с наслаждением читали их. Часть же учеников, менее даровитая и серьезная, ограничивалась чтением (тоже под секретом) сочинений Марлинского, Нарежного и переводного романа «Вечный жид» Евгения Сю и подобных далеко не классических произведений. Занимаясь с большим усердием словесностью, как главным предметом среди других предметов этого класса, мы-ученики с не меньшим усердием старались изучать и греческий язык, хотя он и не считался нами особенно важным сравнительно с словесностью. Это мы делали из желания угодить и доставить удовольствие молодому, только что назначенному на греческий язык преподавателю, магистру Киевской Дух. Академии М. Н. Ф. Он с первых же шагов своей преподавательской деятельности овладел нашими к нему симпатиями. Юный, с приятным лицом, тихий и застенчивый он на уроках своих смотрел на нас ласково, говорил мягким, приятным голосом, стараясь подражать в выговоре своем, — как заметили некоторые из нас, малороссийскому говору, хотя происхождением своим молодой преподаватель был истый владимирец, как сын бывшего Владимирского протоиерея и имевший брата, занимавшего профессорскую должность в той же Владимирской семинарии. М. Ив. очень интересовал нас. Слушая его мелодическую речь и смотря на его молодое, красивое и улыбающееся лицо, кто из нас — его учеников мог подумать, что этот по виду жизнерадостный преподаватель, чрез некоторое непродолжительное время, примет монашество, а еще чрез некоторое время станет архимандритом и ректором семинарии (Костромской) и, начав идти в гору с отличиями и почетом, вдруг оборвется и, катясь ниже и ниже по наклонной плоскости, закончит свою карьеру таким, как известно многим владимирцам, печальным и бедственным образом. Как свидетельство о том, остается его одинокая и забытая могила на кладбище Спасо-Евфимиевского монастыря в г. Суздале.
В следующий за классом «словесности» так называемый «философский класс» или — среднее отделение семинарии, соответствующее нынешним 3 и 4 классам семинарии, я перешел первым учеником по списку. Место это (в своем отделении) я занял после переводного экзамена, на котором председательствовал ректор архимандрит Платон, впоследствии костромской епископ. Этого ректора семинаристы очень не любили за его суровость и строгость и за то еще, что он будто бы приближал к себе наушников и доносчиков и верил получаемым им анонимным письмам. На этого ректора кем-то из учеников составлено было саркастическое четверостишие. Вот этот ректор Платон, лысый, темнокожий, с узкими, как щелки, глазами, и экзаменовал нас словесников. Выслушав ответы ученика на данные ему вопросы, он имел еще обычай заставлять сейчас написать сочинение и сам давал для сего ту или другую тему. Мне он велел написать период постепенный на тему: «Добро добра добрейши». Я написал так: «Творения Божии имеют различныя совершенства и достоинства. Величественна и прекрасна внешняя природа с постоянными сменами дня и ночи, лета и зимы, с чудными светилами небесными и с разнообразными прекрасными произрастениями и животными на земле. Несравненно прекраснее и величественнее того разумныя существа люди — образ и подобие Божие, а выше их и совершеннее мир духовный — мир ангелов, всегда исполняющих волю Божию и величающих и прославляющих имя Его. Выше же всего и совершеннее и «добрейши» всего Сам Творец неба и земли благий Промыслитель вселенной Господь Бог». Ректору понравилось мое сочинение и он, кажется, своею рукою передвинул меня в списке с 3-го на 1-е место.
В философском классе преподавались логика, психология, св. писание, библейская и церковная история, патристика, физика и языки латинский и греческий. Философских отделений было три. Я учился в третьем отделении. Из всех преподавателей этого класса мне помнится более преподаватель, так называемых, главных предметов этого класса, логики и психологии И. Т. С. Он был уже в летах с заметною проседью в висках и имел в петлице знак отличия за 15-летнюю службу. Как преподаватель, он был с большой эрудицией и кроме предметов по своей кафедре, как говорили, знал основательно еврейский язык. Давая ученикам уроки, он однако объяснял их мало, а требовал твердого знания этих уроков. Он в своем классе завел так называемые «нотаты», в которых сами ученики баллами должны были отмечать степень своего знания урока, — и беда была ученику, если он, зная урок плоховато, отмечал его хорошим баллом! Преподаватель строго взыскивал с такого ученика и подвергал унизительному наказанию, например, стоянию на коленах. Несколькими годами раньше этот преподаватель, как рассказывали о нем бывшие его ученики, был еще строже, не сдержаннее и запальчивее, доходя в раздражении до того, что бил учеников по щекам и по голове. В настоящее время такого преподавателя ни ученики, ни начальство его не потерпели бы даже в течение какого либо полугода. Мы же ученики третьего отделения философии терпели своего, хотя и умного, но сердитого и грозного преподавателя и только завидовали ученикам 1-го и 2-го отделений, где были более гуманные и корректные преподаватели, как наприм., магистр Киевской академии Д. Ф. П. и магистр М Д. академии Г. Ф. Н. Впрочем мы — третьеотделенцы имели в одном отношении и преимущество пред учениками параллельных с нами отделений: у нас был прекрасный преподаватель физики и сельского хозяйства Н. Я. Д. Правда, и в тех двух отделениях был также талантливый и умный преподаватель физики и сельского хозяйства, но он нередко страдал такою несчастною слабостью, которая не позволяла ему заниматься делом, как следует и как мог бы он по своим знаниям. Наш же Н. Я. Д. очень интересовал нас, как своими содержательными и практическими уроками по земледелию, огородничеству и садоводству, так и уроками по физике, но особенно своими рассказами и объяснениями о флоре и фауне не какого либо иного края, а нашей родной Владимирской губернии. Отличия и особенности природы родной нам местности он описывал так красиво и живописно, что мы - ученики чем более слушали, тем больше хотелось слушать. Н. Я. Д. и г. С. получили высшее образование в Горыгорецкой сельско-хозяйственной школе, предварительно окончив курс наук во Владимирской семинарии.
Богословский класс, иначе высшее отделение семинарии, был последним классом, завершавшим шестилетнее обучение воспитанников семинарии. Курс учения в нем, как в словесном и философском классах, был двухлетний. В современных семинариях прежнему богословскому классу соответствуют 5 и 6 классы. В богословском классе было три отделения. Я учился во 2 отделении. Здесь в числе преподавателей выделялся один очень талантливый и способный преподаватель, знавший свой предмет, так называемое, обличительное богословие, или учение о вероисповеданиях, всесторонне и основательно. Мы — воспитанники слушали лекции своего преподавателя с охотою и увлечением, тем более, что преподаватель располагал нас к себе и своим добрым и мягким отношением, дававшим нам возможность обращаться к нему с своими школьными недоумениями и затруднениями. Жаль, что такой даровитый профессор (он был магистр Москов. академии), овдовевши, под влиянием семейного горя, стал прибегать за утешением, как молодец в народной повести, «о горе злосчастии» к синему кувшину. Вследствие злоупотребления алкоголем стал нуждаться в такой степени, что по зимам сидел в нетопленой квартире по целым суткам, простудился, заболел и в начале 60-х годов, когда уже меня не было в семинарии, скончался.
В том же богословском классе внимание ученика привлекал еще один преподаватель и в то же время ректор семинарии. Это был ректор архимандрит Леонтий, назначенный на место ректора Платона из инспекторов Киевской академии, впоследствии бывший некоторое время Московским митрополитом. Молодой, высокий ростом, красивый он уже одним видом своим производил импонирующее впечатление. Предмет свой догматическое богословие он преподавал всем трем отделениям вместе, собирая учеников в обширную рекреационную залу. Метод преподавания употреблял собеседовательный. Так, с глубоким знанием дела, объяснив какую либо догматическую истину, он обращался к кому либо из учеников с требованием повторить выслушанное, потом тому или другому ученику давал аналогичный с прежде уясненной истиной вопрос, требуя от ученика соответственного, самостоятельного ответа. При затруднении ученика дать надлежащий ответ на помощь ему вызывался еще новый ученик. Такими методическими приемами он поддерживал внимание учеников, вызывал на размышление и вернейшим способом приучал учеников к сознательному и прочному усвоению преподаваемых им истин веры и нравственности.
Как ректор, архимандрит Леонтий был хороший, опытный и уравновешенный начальник: властный и требовательный, но без излишней строгости и суровости, снисходительный и гуманный, но без слабости. Ученики любили и уважали ректора, гордились им и боялись оскорбить его какими либо дурными и нетерпимыми поступками. Вследствие сего, без особых регламентаций и суровых правил как бы сама собою установилась в семинарии здоровая и правильная дисциплина. Насколько в самом деле владимирцы семинаристы того времени проникнуты были сознанием важности дисциплины и насколько они приучились охранять порядок, приличие и проявлять скромность и уважение к начальствующим и учителям своим, могут о том свидетельствовать такие случаи. Вот, наприм., у воспитанников одного из старших классов окончился последний урок. Все они дружной толпой высыпали из класса. Тощие их желудки побуждают их спешить — торопиться к щам и каше на свои квартиры, но вот препятствие: впереди семинарским двором не спеша идет их преподаватель, обогнать его считалось поступком неприличным и недозволительным, потому волей-неволей приходилось ученикам шаг за шагом выступать за своим ментором, пока он не пройдет семинарским двором, и только после сего каждый из солидно выступавших за своим педагогом учеников уже не шел, а можно сказать стрелою летел в свое место к обеду. А вот другой пример. Вечером в своей квартире ученики готовят уроки. В комнате тишина, вдруг отворяется дверь и в квартиру входит некая личность. Все ученики-жильцы квартиры, не исключая и шестиклассников, оканчивающих курс своего ученья, поспешно встают и скромно и почтительно стоят, пока вошедший не даст знать, чтобы сели. Кто же это, внушающий к себе такое уважение? Начальник-ректор, или инспектор, или преподаватель? Нет, это только ученик 6-го класса — товарищ тех шестиклассников, которые минуту назад стояли пред ним, что называется, в струнку, и отличающийся от них лишь названием «старшаго», какое название дано ему семинарским начальством вместе с поручением и обязанностью помогать инспекции наблюдать за учениками, живущими по квартирам в известном районе и в случаях неисправностей и беспорядков, замеченных за теми учениками, доносить о том инспектору. Так в ректорство Леонтия уважалась всякая власть и всякое начальство, хотя бы по существу своему последнее и не представляло в личности своей ничего особенно авторитетного.
В богословском классе между многими преподаваемыми здесь предметами духовного и церковного характера в описываемое мною время преподавалась еще, хотя не духовная, но очень важная и полезная наука — медицина. Преподавал ее доктор семинарии очень известный в г. Владимире М. Н. А., бывший в тоже время городским врачом и врачебным инспектором. На лекциях своих он знакомил нас сперва с анатомией и физиологией, потом переходил к исчислению разных видов и форм болезней и к способам их лечения, останавливая, между прочим, наибольшее внимание на необходимости соблюдении правил гигиены и диеты. Слушать уроки по медицине собирались ученики всех трех отделений в ту же залу, где преподавал богословие ректор Леонтий. Нельзя сказать, что бы все ученики прилежно и внимательно относились к урокам по медицине, но были и такие, которые очень интересовались лекциями г. доктора и старательно их записывали. И надо сказать, что делали они это не напрасно, так как в рассматриваемое время, когда по селам и деревням нашим не было ни докторов, ни фельдшеров, живших обыкновенно только в губернских городах, сельские пастыри, имевшие даже ограниченные сведения по медицине, могли быть и действительно были полезными и желательными советниками и пособниками при лечении больных из своей деревенской паствы.
В 1857 году в июле месяце любимый и уважаемый учениками ректор и вместе интересный профессор, магистр богословия, архимандрит Леонтий переведен был на такую же должность в Новгородскую семинарию. Пред отъездом своим к новому месту служения, прощаясь с нами — бывшими его усердными слушателями и почитателями, Леонтий долго беседовал, давая разные советы и наставления и, между прочим, обратившись ко мне, сказал: в нынешнем году есть вызов лучших учеников разных семинарий в С.-Петербургскую и Киевскую академии, не теряя времени держите экзамен (волонтером) в которую либо академию, лучше всего — в С.-Петербургскую. Совет уважаемого ректора я исполнил и в августе того же 1857 года держал экзамен, именно в Петроградскую духовную академию, в которую и был принять.
Года за полтора до поступления моего в академию родитель мой сдал свое место в селе Чирикове дочери (как обыкновенно в среде духовенства принято выражаться в подобном случае) с приисканием к дочери правоспособного для занятия священнического места жениха из окончивших курс в семинарии, сам же родитель вышел за штат. Несколькими годами раньше сего, приблизительно подобным же образом, устроены были две старшие дочери моих родителей. Именно так: у родителя моего были два близких родственника — священники: брат и племянник. Брат священствовал в селе Любце, Ковровского уезда, племянник — в селе Самаре за Клязьмой. Когда эти родственник умирали, не оставляя после себя дочерей, родитель мой в таких случаях обращался к Преосвященному Парфению. ходатайствуя пред ним о зачислении мест в Бозе почивших иереев за родственницами их — дочерьми многосемейного священника, приходившегося одному из почивших братом, другому дядей. И благостный Архипастырь, следуя издавна существовавшему обычаю зачислять места умерших священнослужителей за их дочерьми и родственницами, приказывал моему родителю подыскивать для девиц-невест женихов из студентов семинарии. Таковые находились и, по рукоположении во священника, определены были: один в село Любец, другой — в Самару, иначе называемую «Погребищем». Конечно эти два определения совершились не в одно и тоже время, а чрез значительные промежутки времени.
Состоя в заштате, родитель мой не оставался без дела; он, с дозволения своего начальства, временно исправлял должность священника, сначала в селе Быкове, Ковровского уезда, потом в Бродницах, Влад. уезда. Нести не легкий труд как-бы странствующего священника заставляла моего родителя нужда, так как в то время пенсии духовенству не полагалось, а у отца на попечении и содержании, кроме супруги, меня — воспитанника семинарии, а потом студента академии, оставались еще три дочери. Для своей семьи, пропитания и содержания ее и продолжал трудиться родитель, исправляя должность священника, в первый раз вместо больного, во второй вместо отсутствующего священника. Такая служба его, требовавшая перемещения с места на место, при преклонных его летах, была ему не по силам, и вот он обратился к бывшему в то время Владимирским епископом Иустину с покорнейшею просьбою — соблаговолить — предоставить ему — много потрудившемуся старцу какое либо постоянное — штатное место, хотя бы в небольшом и бедном приходе. Преосвященный Иустин, по справке узнавши о продолжительном, безукоризненном и полезном священно-служении священника о. Афанасия Полисадова и о том, что он более 20-ти лет безмездно проходил должность духовника в одном из благочиний Владимирского уезда, определил его в небольшой приход — в село Барское Городище, Суздальского уезда. Прослужив здесь года три, родитель мой, вследствие окончательно расстроившегося здоровья, следуя прежним примерам, с благословения преосвященного Феофана, сдал место свое младшей дочери. Таким образом из трех дочерей, остававшихся не устроенными, Бог помог родителю устроить еще одну дочь. Две же дочери его так и остались девицами и впоследствии, по смерти родителей, жили у своих замужних сестер, помогая им в хозяйстве и занимаясь воспитанием их детей.
Живя на покое в селе Барском Городище — на месте своего последнего священно-служения, о. Афанасий за свое добродушие, соединенное с примерным смирением и кротостью, по прежнему, точно не был в заштате, продолжал пользоваться уважением и любовью от всех людей, знавших его, начиная с родственников и оканчивая бывшими его прихожанами. Многие из последних, питая к нему уважение и любовь, еще верили в особую силу его молитв, почему в случаях болезни своей, обращались к нему с просьбами помолиться за них. Женщины же, имевшие больных младенцев, и знать не хотели никакого другого средства, как только то, чтобы о. Афанасий «почитал» над их больными малютками. О. Афанасий в таких случаях действительно «читал», или иначе сказать молился о ниспослании здоровья детям, «читая» положенные для сей цели молитвы по церковному требнику, при чем имел обычай возлагать на головку больного свою эпитрахиль и давал целовать крест. Таким образом любовь, доверие и уважение со стороны всех знавших о. Афанасия сопутствовали ему во всю его долгую временную жизнь, они же сопроводили его и в блаженную вечность. О. Афанасий скончался в 1870 году, имея 80 лет от роду. Чрез три года после его смерти скончалась и его верная и преданная ему супруга и похоронена там же в церковной ограде, где погребен и ее супруг — священно-иерей Афанасий. На памятнике, находящемся на их могиле, на металлической доске выгравированы следующие слова Св. Писания, так близко подходящие к характеристике личностей почивших: «похваление наше сие есть, свидетельство совести нашея, яко в простоте и чистоте Божией, а не в мудрости плоти жихом в мире» (2 Кор. 1, 12).
Уроженцы и деятели Владимирской губернии
Владимиро-Суздальская епархия.
|
