30-е годы ХХ века в России - время борьбы с религиозными «пережитками» - запрещения богослужений и колокольных звонов, закрытия монастырей и уничтожения культовых сооружений. В результате резко менялся не только исторический облик российских городов, но и их внутренний, некогда патриархальный уклад жизни, «перекраивались» судьбы людей. Город Муром не входил в число столичных и областных центров, где запрещалось оставаться политическим ссыльным, и те выбирали для проживания Муром. В частности, сюда перебрались многие сестры Дивеевского монастыря после его закрытия в 1927 г.
Сведения о жизни монахинь после закрытия Дивеевского монастыря встречаются в воспоминаниях В. Черной (впоследствии - игумении Ново-Девичьего монастыря), С. А. Булгаковой (монахини Дивеевского монастыря м. Серафимы) и А. П. Арцыбушева. Последний за восемьдесят с лишним лет своей бурной жизни удивительным образом связал Саров, Дивеево, Муром, Инту, Москву, Париж. Именно его воспоминания и легли в основу сообщения.
После закрытия Дивеевского монастыря в 1927 г. более полутора тысяч сестер (монахинь и послушниц) обязаны были покинуть родную обитель.2 Игумения Александра (Траковская, ум. 1941) благословила монахинь жить «в миру» в разных городах и селах, распределив среди сестер все главные святыни обители для сохранности. Себе и близким сестрам выбрала г. Муром. Большинство насельниц Дивеевской обители разбрелись по близлежащим селам в надежде дожить до лучших времен в Дивееве. Часть сестер перебралась в Москву и в Н. Новгород на Дивеевские подворья - в рукодельные мастерские, откуда их вскоре выселили. В Арзамасской тюрьме в тридцатых годах было около двух тысяч монашек из окрестных монастырей, в том числе и Дивеевских.
В 1930 г. семья Арцыбушевых как семья расстрелянного врага народа была выслана из родного Дивеева в Муром. Расстрелянный Михаил Петрович Арцыбушев не глава семьи, а ее опекун, на иждивении которого официально числилась вдова Петра Петровича с детьми. Вспоминая историю переезда семьи Арцыбушевых из Санкт-Петербурга в Дивеево, Алексей пишет, что лет за пять до революционных событий «Петр Михайлович Арцыбушев, нотариус его величества, любя всем сердцем преп. Серафима, выбрал святую Дивеевскую землю местом постоянного жительства… для всей своей семьи. В 1912-м году… Дивеевский монастырь передал моему дедушке землю и домик, принадлежавшие раньше Михаилу Мантурову. Я думаю, что это не могло быть продажей, поскольку преподобным Серафимом… строго было запрещено продавать мантуровскую землю в пятнадцать десятин. Мне известно, что дед мой Петр Михайлович Арцыбушев большую часть своего капитала пожертвовал потом обители. В Дивеевский монастырь поступили две его дочери - Наталия (золотошвейка, приняла схиму с именем Феофания) и Мария (приняла постриг с именем Варвара). Петр Михайлович очехлил мантуровский домик, а к нему пристроил огромный рубленый дом в двенадцать комнат. Таким образом, келия Мишеньки Мантурова, в которой когда-то так чудесно затеплилась лампадка, стала молельной моей бабушки Екатерины Юрьевны. Моя мама, Татьяна Александровна Арцыбушева, урожденная Хвостова, дочь министра юстиции Александра Алексеевича Хвостова, выйдя замуж за моего отца Петра Петровича Арцыбушева, поселилась вместе с ним в этом доме, в котором я и родился (в 1919 г.) - последним и самым младшим в семье. С детства у меня осталась уверенность, что преподобный Серафим постоянно присутствовал и жил в нашем доме… Все в нашем доме было наполнено Саровом, Дивеевым и звоном монастырских колоколов, которые, как мне говорили, - повесил мой дед». «Мы едем в трясущемся, вихляющем из стороны в сторону вагоне… Вот поезд пробежал длинный мост над заснеженной Окой, а на крутом его берегу - древний-древний город Муром, со множеством храмов, монастырей за белокаменными стенами, огромным собором в центре города, заснеженными домами и садами, сбегающими к Оке. Поезд подкатил к вокзалу, на фасаде которого славянской вязью точеным кирпичом выложено: МУРОМЪ». На следующий день приезда в Муром семья Арцыбушевых пошла на «поклон» к матушке игумении Александре (Траковской) в маленький домик против Благовещенского монастыря, в храме которого пели и служили дивеевские сестры. Храм этот, единственный впоследствии действующий храм в городе, превратился таким образом в «подобие маленького Дивеевского подворья, где правили службы по-дивеевски». По воспоминаниям А. Арцыбушева, известно что в темном углу меленькой келии матушки стояла чудотворная икона Умиление - икона Божией Матери, перед которой коленопреклоненно скончался преподобный. «Мы все приложились к ней, но тогда я не мог представить, какую огромную роль сыграет в моей жизни эта икона. Она всегда появлялась неожиданно в самые трудные периоды моей жизни и мне была известна ее потаенная жизнь, о чем я рассажу в свое время». Типична своими трудностями «новая жизнь» ссыльных. Поначалу Арцыбушевым с большим трудом удалось найти жилище. Одинокая кривая и горбатая старуха, пожалев их, пустила к себе на пол в избенку у самого берега Оки на краю Якиманской слободы. Далее за Якиманской следовала Дмитровская слобода с большой ткацкой фабрикой. Испокон века лежала вражда между двумя слободами. Якиманские парни били дмитровских, и наоборот. У первых было то преимущество, что дмитровские в город ходили через Якиманку, другого пути не было. Ежедневно разыгрывались баталии. «Окончив эту драчную школу, пройдя через все ее классы, я уж больше никого и ничего не боялся… К весне я вырос и окреп, матом ругался изощренно “на распев”. На улице был “в законе”… Улице суждено стать моим вторым домом, а в скором времени вожаком и организатором многих моих злоключений». К осени Арцыбушевы перебрались в комнату в доме Привезенцевых на Штабе, которая казалась им «после половой жизни на Якиманке… дворцом, залом для танцев». Штабом называлась часть города Мурома по другую сторону глубокого оврага, поросшего лесом. Муромские били штабных, и наоборот. Штабные драки шли своим чередом, и кулаки тренировались… На крутом обрыве, с которого открываются заокские дали, стояли два храма, один огромный многокупольный, второй шатровый. Рядом памятники и кресты кладбища, на котором давно уже не хоронили. Спустя примерно год жизни на Штабу, семья ссыльных перебрались «в большой подвал с двумя комнатами на Напольной. Это тоже окраина, окна смотрели на широкий луг и на Напольное кладбище с закрытым храмом, заросшее деревьями, у которых хоронили каждый день с духовым оркестром в красных гробах старых большевиков, не доживших до своего расстрела, а потому с почестями. Пока на похороны звали и батюшек. На этом кладбище спустя годы легли в землю: бабушка (инокиня Екатерина), тетя Маруся (монахиня Варвара), тетя Наташа (схимонахиня Феофания) и масса дивеевских сестер… А пока еще мы с братом Симкой ходим к тетушкам. Бабушка наша, как и мы, получила ссылку минус шесть, но не взяла себе сразу Муром местом ссылки, а выбрала Лукоянов, куда и отправилась в полном, никому не понятном одиночестве. Через год она взвыла там от тоски и выхлопотала переезд в Муром, но поселилась отдельно. Чаще я ходил к тете Марусе, которая дома писала картины на революционные темы, каких-то солдат на бронепоезде для музея. Она всегда с радостью кормила меня чем-то и совала какие-то гроши… Маме редко удавалось видеть нас из-за непрестанной работы… Устроясь на работу в женской консультации, дежуря в яслях, она перекрестила в тазу с водой для купания всех детей, о которых была уверена, что они не крещены…» Алексей отмечает особо, что «в Муроме было очень много ссыльных, большей частью высланных из Москвы так называемых церковников. В то время шло гонение на всю активную интеллигенцию, она группировалась, создавая свои общины при храмах, в которых еще уцелели и служили высокие духом и крепкие верой батюшки: о. Сергий Мечев, о. Серафим Битюгов, о. Андрей Эльбсон, о. Серафим Звездинский (служил в Меленках) и многие другие». И добавляет, что «это были времена великой смуты, раздиравшей Церковь не только снаружи, но и изнутри. Духовно настроенные души тянулись к старчеству, искали духовного руководства. Скрывавшиеся и подпольно служившие батюшки имели свои точки по городкам, деревням и поселкам, в которых жили их духовные дети, покупавшие хибарки на самых окраинах селений, ближе к лесу и подальше от людских глаз, с тем, чтобы незамеченным ночью мог прийти человек. Живет такая старушенция на отшибе, мало кто ею интересуется, а у нее в чуланчике или в сарае за аккуратно сложенными дровами идет служба, и за ней народ, пришедший лесными тропами за много километров из разных городов. Таких точек много. На одном месте батюшка долго не засиживается, опасно. Темными ночами, проселочными дорогами бредет старичок со старушкой - еще не пропели утренние петухи, а они уже в хате, а там все готово для службы и духовные дети, заранее предупрежденные, дожидаются. И так из года в год ходят старички проселками, в котомках - облачение из марли, на груди - дарохранительница. У старичков этих есть и имя, и сан, но главное есть великое мужество и преданные дети, хранящие тайну как зеницу ока: промеж себя говорят они все о какой-то ТЕТЕ. Тетя там-то, тетя сказала то-то, тетя просила, тетя ушла, пришла, будет. Так ТЕТЯ, он же архимандрит Серафим Даниловский, ходил в 30-х годах неуловимый пешком по городам и весям, хотя охотились за ним, оценив его голову в 25 000 рублей, но иуды не нашлось. Было много подобных ему ТЕТЬ…» В Муроме многих батюшек до поры до времени держали под надзором по ссылкам, но пока ходили они по городу в рясах и, не особенно таясь, служили дома. Настоящие катакомбы, нелегальное существование и физическое уничтожение их началось с 1934-35 гг.… Жизнь по-новому началась у ссыльных Арцыбушевых, когда семья сняла примечательную своими посетителями квартиру у Елизаветы Дементьевны Варюжкиной на Лакиной улице, д. 43. Живут здесь дивеевские матушки, обеспечивая себя тем, что простегивают одеяла. Идут службы - утром и вечером по монастырскому уставу. Сюда приезжает в Муром в ссылку иеромонах Андрей Эльбсон. История его появления заслуживает внимания. Весь первый этаж сняла Татьяна Николаевна Ростовцева, родная сестра жены Менжинского, заместителя и соратника железного Феликса – «рыцаря революции». И Ягода рядом. Целый букет палачей! У Татьяны Николаевны пропуск в Кремль к сестре. Она хорошо знает всю эту банду по мужу сестры. При встрече она не подает им руку. - Они все у вас в крови, - как бы шутя говорит она им. - Да что Вы, Татьяна Николаевна, - отшучиваются они, - разве это кровь, она ж у врагов собачья, какая жалость может быть к врагам. - Ну, положим, не все там у вас враги. Вот батюшку недавно посадили, какой же он враг? - А! Вам снова хочется освободить очередного батюшку? Которого? Их у нас пруд-пруди! - Андрея Яковлевича Эльбсона. Дайте ссылку, что вам стоит. - Для Вас, голубушка, чего не сделаешь. Завтра ж сошлем! Так отец Андрей оказался в Муроме и на Лакина, 43. К нему из Москвы едут его духовные дети. Чтоб приезжие впервые не спрашивали ни у кого и не искали дома, мелом по бревнам нарисована метровая 43, ее видно издалека. Приезжал в Муром и отец Михаил Шик, полный георгиевский кавалер, награжденный за храбрость в первую мировую войну всеми четырьмя степенями георгиевского креста, во время революции принявший священство и погибший в лагерях. Имя его увековечено в мраморе в Георгиевском зале Кремля. Много «отцов» собиралось на Лакина, 43. Они бурно обсуждали положение церкви, необходимость собора для решения всех острых ее проблем, что-то писали, в чем-то спорили. Недалеко жила семья о. Сергия Сидорова, с 1933 г. он получил приход в Дмитровской Слободе под Муромом. Ему удавалось служить в храмах дальних сел, и туда бросалась толпа ссыльных. О. Сергия раньше всех схватили. Впоследствии стало известно, что о. Сергий был расстрелян (в 1937 г. в один день с Михаилом Шиком на Бутовском полигоне НКВД). Судьбы ссыльных дивеевских сестер, с молитвенной кротостью принимающих скитания и трудности, во многом похожи. Угасла в Муромской ссылке жизнь подвижницы схимонахини Анатолии - в миру Зои Викторовны Якубович (1874-1949). Родом из небогатой дворянской семьи г. Саратова, она получила образование в женской гимназии. Интерес к духовной жизни проявился рано. Овдовев в тридцать три года, Зоя вместе с сестрой Лидией по благословению саровского старца-затворника иеросхимонаха Василия, поступили в общинку и год прожили в местечке Ундол Владимирской губ., где старец благословил основать пустынь. По словам дивеевской блаженной Прасковьи Ивановны, поступили в послушание в Серафимо-Дивеевском монастыре, приняли постриг в мантию, затем в схиму (вскоре после определения врачами раковой болезни у Зои и последующего исцеляющего паломничества в Оптину к старцу о. Варсонофию). В Дивееве подвизались до его закрытия в 1927 г. Затем годы скитаний: д. Вертьяново, д. Череватово, с. Дивеево, Муром, арест, Владимирская тюрьма строгого режима (1932-1933), Кулебаки. Наконец, в 1937 г. Елизаветой Щ.- духовной дочерью м. Анатолии - был куплен небольшой домик в Муроме, мать Рафаила с Елизаветой заняли комнату, а мать Анатолия поселилась в бывшей кладовке с решеткой на окошке. Комнатка была не приспособлена для жилья, холодная и полутемная, с не утепленным полом, но мать Анатолия дороже всего ценила уединение и ради него все терпела. М. Анатолия была прозорлива. Болея с зимы 1948-го, мать Анатолия, заметно слабела и старалась уединяться, все реже принимала сестер. Приняла счастливую кончину в час причастия в 1949 г.». Примечательна жизнь Веры Леонидовны Чичаговой (1879-1962), подававшей большие надежды молодой дивеевской монахини, закончившей свои дни в Муроме. Из четырех дочерей Леонида Михайловича старшая Вера поступила в Дивеевский монастырь шестнадцати лет. Будучи светской барышней, к монастырской жизни не готова. Очень талантливая, она имела хороший голос и была необыкновенно хороша собой - высокая, стройная. На Дивеевском монастырском подворье в Петергофе она училась в консерватории и по окончании хорошо управляла правым хором монастыря, став главной регентшей. Вера была пострижена в рясофор. Однако жизнь в монастыре тяготила девушку из-за отсутствии духовной поддержки, у ее отца в это время отношения с матерью игуменией были испорчены, что отражалось и на самой Вере. Расстроив нервы, она решила полечиться в специальном санатории, где встретилась с офицером Г. Ковригой, вышла замуж и в монастырь не вернулась. Для митрополита это был страшный удар, всю жизнь он не мог ей этого простить и сделал это только незадолго до смерти. Ведь даже государю было известно о его дочери в Дивееве. Она же известила отца о своем замужестве запросто, прислав телеграмму с подписью «Вера и Гриша». Вскоре родился сын Леонид. Жизнь с мужем не сложилась. С отцом отношения порваны, да и сестры в тяжелом положении. В войне 1914 г. муж был убит; а за войной последовала революция 1917 г. Она осталась одна с маленьким ребенком на руках без всяких средств. Приехала в Нижегородскую губернию работать регентшей в с. Хрипуново Ардатовского уезда. Позже переехала в заводской поселок Кулебаки, оттуда - в Муром, где было много монахинь после разгона Дивеевского монастыря. Сын вырос, женился, у него родилось двое мальчиков. С ними Вера Леонидовна и жила, да с ней жила преданная ей послушница-монахиня Дивеевского монастыря Екатерина. Сын погиб в Великую Отечественную войну, некоторое время Вера Леонидовна продолжала жить с невесткой и внуками. После войны невестка вышла замуж, и ей пришлось переселиться вместе с Катей в крохотную комнатку, где они прожили до самой смерти. Во время болезни она однажды открыла глаза и увидела, что у кровати стоит первоначальница Дивеевского монастыря м. Александра. Видела также вещие сны, например, за столом сидят сестры, а Царица Небесная показывает, кого из них брать в тюрьму, и монахинь вскоре «забрали». Другой сон - слышит в монастырском соборе прекрасное пение, Вера хочет войти, а ее не впускают со словами, что одних монахинь пустят. Под сильным впечатлением от сна она стала думать о принятии пострига и подала прошение патриарху Алексию. Сначала ответ был отрицательный, потому что он прекрасно знал всю семью Чичаговых и все, что произошло с ней. Но незадолго до смерти Вере Леонидовне был разрешен постриг с именем Вероника, который совершил архиепископ Онисим в Муроме. Вскоре она слегла совсем года на полтора. Имела небольшую пенсию и сама зарабатывала перепиской акафистов. Скончалась м. Вероника праведно в 1962 г. под праздник Св. Троицы, Катя - несколькими годами позднее и похоронена тоже в Муроме.
«Уходят одна за другой на вечный покой дивеевские сестры - оставшиеся дивеевские матушки поют все тот же Дивеевский распев неповторимый, с раннего детства мною любимый, - вспоминает Алексей Арцыбушев, - с какими слезами, с какой сердечной мукой и радостью, спустя много-много лет, прошед огонь и воду и медные трубы сталинских лагерей [видимо, в 1958 году] услышал его снова в муромском, единственно уцелевшем храме…»
Таким образом, в религиозной жизни Мурома тридцатых годов ХХ века возникают дивеевские монастырские традиции, перенесенные ссыльными монахинями и сестрами в «миру» из Дивеева.
Насколько непросто в то время складывались жизненные реалии для зрелых людей, осознанно избравших свой жребий, настолько юношеское восприятие подобных обстоятельств ценно непредвзятостью суждений, умением действовать, «не мудрствуя», и тем самым выживать в любых ситуациях. Алексей Арцыбушев во время «муромского» периода со свойственной ему предприимчивостью сменил множество занятий, каждое из которого достойно кисти мастера-сатирика. Он стучал по наковальне молотом в кроватной мастерской артели «Детский труд», работая молотобойцем. Разводил «сталинских бычков», которых под лозунгом «Социализм - это кролики!» политики провозгласили панацеей от всех бед. Не менее успешная его авантюра - сбор средств на строительство эскадры по подписным листам «Подайте на флотилию!» - с неотразимым для сдающих денежки наличием печати и графы для подписей. Слава Арцыбушева гремела, «а вернее бесславие - не раз за хулиганство вышибали из школы, курил уже в открытую, играл в карты на чердаках, грабил сады и огороды, воровал, не давал проходу девкам», то есть был отъявленной шпаной. Прекратив хулиганский образ жизни, он со всей азартностью и страстностью своей натуры… погрузился с головой «в театральную пучину». Проникновенно описывает он свою трехлетнюю блестящую артистическую карьеру в Муромском театре, к слову, скомплектованном режиссером Н. В. Зориным на актерской бирже в Москве. Постепенно налаживалась жизнь многострадальной семьи: курсы в фельдшерской школе Татьяна Александровна Арцыбушева окончила с отличием. Поначалу, сколько бы она ни писала и в какие инстанции ни посылала писем, в которых доказывала, что она не вдова расстрелянного, а жена и вдова его брата, а следовательно, и дети не его, ответа не было. Какая разница, если ты - ВРАГ! Но «наконец всенародному старосте М. И. Калинину пришло время вспомнить маленький давным-давно забытый им эпизод из своей дореволюционной жизни. Ему об этом напомнило мамино письмо, чудом до него дошедшее. А мама вспомнила рассказ своего отца, как в бытность свою министром внутренних дел он получил телеграмму от некого Михаила Ивановича Калинина, ссыльного за что-то революционное, с жалобой на местную власть, не отпускающего его на похороны своей матери. Министр Хвостов немедленно дал распоряжение: “ОТПУСТИТЬ!” Это и был он, всесоюзный староста. Мама написала ему суть своего дела и тактично напомнила ему этот случай и что она дочь того самого, кто сердечно отнесся к его просьбе. В ответ на это М. И. Калинин соизволил вникнуть в суть дела, и с мамы ссылка была снята. Но мы оставались в Муроме, искать новый город не было смысла. Самое страшное было позади…»
Нельзя обойти молчанием еще один печальный сюжет из воспоминаний Алексея Арцыбушева, касающийся облика города Мурома при уничтожении церквей: «В Муроме было огромное количество древнейших храмов, ведущих свое летоисчисление от начала Муромского княжества. Храмы были красоты необычайной, большие и маленькие, шатровые и многоглавые. Муром с Оки красовался ими, как сказочный град Китеж… Задолго радио и газеты “Приокская правда” и “Муромский рабочий” объявили о беспроигрышной лотерее, билеты которой будут выдаваться каждому, кто придет в такой-то день и в такой-то час с ломами, лопатами, кирками и мотыгами на центральную площадь города, к памятнику Ильича, призывно задравшего свою длань в небо. В ночь под этот день город сотрясали мощные взрывы, дрожали стекла в домах, крестились люди, испуганные грохотом. Наутро храмов не было. Они лежали в грудах битого кирпича и белых камней. С бодрой песней интернационала в сопровождении духовых оркестров, ревущих: “Весь мир... разрушим до основания... мы свой, мы новый...”, двинулась могучая рать русских баб и мужиков, предварительно получивших лотерейные билетики, специально выпущенные к этому торжеству, к этому пиру - растаскивать, разгребать, грузить на крестьянские телеги былую славу, гордость и величие духа своей страны. Кирпичом мостили улицы, развозя его телегами по городу. По беспроигрышной лотерее, разыгранной после того, когда храмы были сравнены с землей, участники сей варварской вакханалии несли домой: кто - хрюкающего поросенка, кто - петуха, кто - курицу…» Детская память не донесла до нас точной даты или названий разрушенных храмов, но точно подметила мятущийся дух разрушения в народе, наивно полагающем, что можно легко построить будущее на разрушенном прошлом. Документы Государственного архива Нижегородской области менее эмоциональны, но столь же достоверно говорят о растущих в Муроме в тридцатых годах тенденциях на уничтожение религиозного наследия предков. В 1929 г. возникает вопрос о закрытии сразу половины всех действующих церквей г. Мурома.
В своем докладе в Президиум ВЦИК Президиум Крайисполкома апеллирует к «многочисленным собраниям трудящихся г. Мурома во время предвыборной кампании 1928-29 гг. с наказом вновь избираемому Муромскому Горисполкому принять меры к закрытию нескольких церквей для нужд, так как в г. Муроме ощущается острая нужда в подобных учреждениях». В «процессе» выполнения наказа избирателей, Муромский горсовет выяснил, что «необходимо закрыть для разных культурно-просветительских и общественных нужд не менее 8 церквей из 16 существующих в г. Муроме и наметил к закрытию в числе других также Богородицкий собор и Воздвиженскую церковь». «В г. Муроме на 16 церквей приходится 2050 верующих, из которых 427 живут вне пределов города. Среднее число верующих на каждую церковь – 200 человек, при чем средние площади церкви - 400 кв. м полностью верующими не используется. В частности Богородицкий собор имеет общину верующих в 223 человек. Договор с общиной заключен 23 июня 1923 года. В нем предложено размещение музея местного края. Актом осмотра от 18.11.1929 г. установлено, что здание собора возможно использовать под музей без всяких затрат. Воздвиженскую церковь использует религиозная община в 422 человека и передана по договору от 23.04.1923 г. Она находится вблизи фабрик “Красный луч” и “Красный прядильщик” и предположена для устройства в ней клуба для рабочих указанных фабрик. «У нас на ф-ке «Красный Луч» вопрос об использовании церквей для гражданских нужд ставился еще год тому назад. Рабочие единогласно просили отвести под их клуб Воздвиженскую церковь. Но их просьбу почему то не исполнили и мы так и остаемся без клуба. УИК, пересмотри этот вопрос еще раз и в пользу рабочих» (газета «Красный луч», 6 авг. 1924 г.). Согласно технического акта от 19.11.29 г. приспособление ее под клуб возможно с затратою 12 276 руб. Средства выделяются общественными организациями в сумме 40 000 руб. Здание на учете Главнауки не состоит. Интересы верующих закрываемых церквей вполне обеспечены остающимися в г. Муроме культовыми зданиями. Президиум Крайисполкома рассмотрев настоящее дело в заседании секретариата 6.12-29 г. и приняв во внимание, что в г. Муроме ощущается острейшая нужда в помещениях культурно-просветительских целей и временно для государственных надобностей для хранения хлеба, что о закрытии 8-ми церквей перечисленных ниже ходатайствуют трудящиеся г. Мурома, что переоборудовать эти церкви под указанные выше помещения технически возможно и для такого переоборудования имеются налицо необходимые денежные средства и что религиозные нужды верующих г. Мурома в количестве всего 1623 человека (всего населения в Муроме 26 тыс. чел.) вполне могут обслужить остающиеся в пользовании и распоряжении верующих 8 других церквей постановил: Договора на использование верующими 8 церквей, в том числе Богородицкий собор и Воздвиженскую церковь – расторгнуть и использовать здания их под культурные и государственные надобности. Порядок использования Богородицкого собора согласовать с Главнаукой. Постановление это верующим объявлено и жалобы на это постановление поступили от религиозных общин Богородицкого собора и Воздвиженской церкви. Президиум КИ просит постановление Секретариата КИ от 06.12.29 г. о закрытии указанных выше церквей утвердить и жалобы верующих оставить без последствий». Но 27 декабря 1929 г. из нижегородского кремля, из «Дворца Свободы» от Президиума Нижкрайисполкома Советов рабочих, крестьянских и красноармейских Депутатов в Крайадмуправление пришла просьба вернуть ему дело, посланное 7.12.1929 г., ввиду поданного группой верующих заявления о пересмотре постановления о закрытии Крестовоздвиженской церкви в Муроме. Можно предположить благоприятный исход дела для ревностных верующих этой церкви, но результат оказался другим. Борьба идет пока лишь на бумажно-бюрократическом фронте и «в заседаниях». 29.12.1929 Муромский горсовет пишет Нижрайадмуправлению: «Согласно постановления Секретариата КИК от 6.12.29 (протокол № 3) о закрытии в Муроме церквей, находящихся в непосредственном ведении музейного отдела Главнауки Наркомпроса следующие церкви: а) Богородицкий собор ХVI в. б) Николо-Можайская церковь XVII в. в) Николо-Зарядская церковь XVII в. г) Воскресенская церковь XVII в. согласно описи имеющегося в делах Муромского Горсовета присланного бывшим Владимирским Губисполкомом от 21.05.1929 г. посылаем вам согласно указанного отношения фотографические съемки в 2-х экземплярах внутреннего вида, а также наружного – всего 24 штуки, просим ускорить согласно решения Нижегородского КИКа согласовать с Главнаукой на предмет использования упомянутых церквей под культурные нужды города, согласно решения избирателей рабоче-общественных организаций. О последующем ответом не задержите». Председатель Горсовета Самсонов, подписав это послание, вызвал заинтересованную в получении «24 экз. фотосъемки» переписку. 20 декабря 1930 г. Президиум ВЦИК Советов окончательно решил «Постановление Нижегородского КИКа утвердить в отношении закрытия в г. Муроме церквей: Сретенской, Рождественской, Николо-Зарядной, Козьмо-Демьяновской, Николо-Можайской, Воскресенской, Воздвиженской. Здание Богородицкого собора оставить в пользовании верующих». Этот первый опыт закрытия семи муромских церквей дает импульс к последующим действиям, не столь масштабным, но результативным. В январе 1935 г. в Муроме действовало 8 церквей, к слову, не упоминается в документах церковь Иоанна Предтечи, вероятно, она была закрыта в промежуток времени с 1930 по 1934 гг.
В результате в конце 30-х годов в Муроме действовала лишь церковь Благовещенского монастыря, неоднократно упоминаемая А. Арцыбушевым в своих воспоминаниях в связи с подвизавшимися в ней дивеевскими монахинями. Тенденция на разрушение религиозного наследия прослеживается и в экономической, и в бюрократической борьбе с общинами в церковных приходах, идущей подчас с переменным успехом.
К примеру, исполнительный орган прихожан Карачаровской общины верующих Муромского района посылает 4 марта 1932 г. в президиум Нижегородского КИК заявление. «В последнее время Муромским РИКом предъявляются требования, чтобы при регистрации вновь поступивших в данный приход служителей религиозного культа, представляли кроме обычных анкет, еще заявление с просьбой о регистрации, подписанные не менее чем сорока прихожанами того же прихода». Высказав сомнения в «законной обоснованности этого требования, весьма затруднительного и осложняющего порядок регистрации», карачаевская община апеллирует к «постановлению ВЦИК от 8.04.1929 г. ст. 5, где для учреждения нового религиозного общества достаточно 25 подписей, а для учреждения новой религиозной группы даже столько не требовалось». Просьба к Президиуму КИК разъяснить Муромскому райисполкому неправильность требования сорока подписей прихожан при регистрации служителей религиозного культа была удовлетворена предписанием: «Никаких особых правил для подписей закон не устанавливает, следовательно вполне достаточно заявление Исполнительного органа с приложением заполненных анкет». Весьма интересны «не подлежащие оглашению» выписки из протокола заседания комиссии по вопросам культов при Президиуме ВЦИК от 16.08.1933 г., присланные в нижестоящую комиссию культов при Президиуме Горькрайисполкома «для сведения и руководства». По вопросу о взимании социального страхования с религиозных общин решено «принять к сведению сообщение Нарюста о том, что задолженность по социальному страхованию независимо от лица страхового взыскивается в бесспорном порядке по правилам взыскания налогов и сборов. Причем возложение солидарной ответственности на членов церковного совета и на членов общины не участвующих в найме считать недопустимым». По запросу Нижегородского Волжского КИК в августе 1933 г. «о возможности изъятия экспортных ковров из молитвенных зданий и о порядке взыскания с религиозных объединений за недостачу культового имущества, постановили: 1.Ковры, как и прочее культовое имущество является имуществом Госфонда, следовательно м. б. изъяты согласно постановлениям СТО от 11.3.1933 № 249 по требованию органов коверкустэкспорт. Изъятие ковров из молитвенных зданий м. б. использованы только в пределах указанного постановления. 2. За недостающее по описи культовое имущество ответственным лицом являются члены исполнительных органов, которые в бесспорном порядке производят оплату по установленной в описи расценку. Недостающие предметы из золота, серебра и прочих металлов м. б. заменены предметами домашнего обихода из таких же металлов в эквивалентном отношении. Ввиду пониженной стоимости по сравнению с действующими гос. ценами культового имущества (золото, серебро, платина и проч.) предложить культовому комитету ВЦИК АССР, Крайисполкомам и Облисполкомам произвести переоценку культового имущества, из указанных благородных металлов и закончить таковую к 1 января 1934 г».
В крае буквально разворачивается война с колокольным звоном. Муромский ГС в сентябре 1931 г. обратился в отдел крайисполкома с просьбой «в срочном порядке дать указание, какими постановлениями руководствоваться при решении вопроса о прекращении в городах колокольного звона. Настоящий запрос вызван постановлением Муромского пленума ГС немедленного прекращения в городе колокольного звона как нарушающего общественный порядок и спокойствие трудящихся. Председатель ГС Козлов». На что в Муромский ГС из вышестоящего органа пришел осторожный ответ: «Вопрос о порядке регулирования колокольного звона прорабатывается в церковных органах, причем по сообщению ВЦИК право запрещения колокольного звона будет предоставлено ИК не ниже краевых. До окончательного разрешения вопроса постановления ГС и РИКов о запрещении колокольного звона утверждаться Крайисполкомом не будут». В апреле 1932 г. передана по телефону Муромского РИКа телефонограмма из крайисполкома: «Отмените запрещение колокольного звона [за] исключением 1-го мая время демонстраций, также шествия круг церкви». Обнадеживающая весть была лишь временным отступлением в ответ на телеграмму церковного старосты Мурашинского РИКа Пестрикова: «Колокольный звон богослужебные шествия кругом храма 30.04. [и]1.5. не разрешают определенного ответа ходатайствую нет [тчк] телеграфным ответом разрешите звон шествия или укажите причину запрещения [тчк] одновременно телеграфировала Москва». Другими словами, учитывалось мнение местных жителей, выраженное четко, и, главное, - направленное в Нижний или Москву. Позиция по вопросу о колокольном звоне в народе не была единой. Звучит, что «церковный звон мешает занятиям в школах Школе Коммунистической молодежи и учреждениях Райисполкома и Сельсоветов. Сек. Президиума РИКа». Пока колхозники «корябали» обширные, трудночитаемые письма в защиту колокольного звона, рабочие также писали письма, недоумевая, как мог возникнуть «вопрос о прекращении колокольных звонов. Мы - члены церковного совета одновременно являемся и рабочими различных местных предприятий, на своих местах предприятиях мы не обсуждали вопрос [о прекращении колокольных звонов] и даже не приходилось слышать нигде. Поэтому на предложение Горсовета мы не согласны… Как для фабрик гудок, так для церкви колокол служит сообщением время сбора рабочих на удовлетворение их религиозных потребностей. А во время похорон наших братьев и товарищей колокол служит музыкальным органом. Поэтому колокольный звон является для нас необходимой вещью». Тем временем запущенная в 1931 г. пружина по уничтожению колоколов раскручивается стремительно. В апреле 1933 г. «По вопросу о снятии колоколов Президиум КИ сообщает в Президиум РИКа, что снятие колоколов возможно лишь в тех случаях, когда молитвенное здание ликвидировано в порядке постановления ВЦИК и СНК “О религиозных объединениях”». Нашлись и заводчане-ленинцы, кто подбросил дров в пламя борьбы, написав: «Колокола висят в течение 3 лет без всякого внимания, в то время когда в заводе ощущается острая нужда в цветных металлах…» Почти мгновенно возникает Протокол № 7 от 29.05.1933 г. заседания Муромского ГС, где в присутствии Аржанова (председатель), Блинова, Платонова, Половинкина, Родионова, Бабакина, Ярунина заслушали «О прекращении звонов с 8 церквей расположенных на территории города». Постановление: «Выполняя волю и неоднократные требования, выведенные в наказах ГС со стороны трудящихся избирателей города о прекращении колокольного звона и снятии колоколов с церквей постановили: 1. Прекратить колокольный звон во всех церквах в городе. 2. Произвести в декадный срок снятие колоколов в следующих церквах: Благовещенский монастырь, Рождественский собор, Пятницкая, Успенская, Николо-Набережная и Напольная, Георгиевская и Воскресенская на Штабу. Металл имеющийся в колоколах передать местной конторе “Металлолом” для использования по назначению. 3. Обязать Муромскую контору “Металлолом” под персональную ответственность т. Кочина разработать практические мероприятия по снятию колоколов, обеспечив техническое руководство, транспорт и склады по снятию колоколов. Работу закончить в декадный срок (с 31.05 по 10.06 с. г.). 4. Просить Президиум РИК утвердить настоящее решение и срочно сообщить президиуму ГС». Это и было утверждено на заседании Президиума райисполкома от 04.06.1933 г. с формулировкой: «Решение Президиума ГС утвердить. Просить Президиум Райкома санкционировать снятие колоколов с 8 бездействующих церквей г. Мурома». А в июне 1933 г. «проциркулировал» «Циркуляр № 2» по руководству низовым аппаратом: «По вопросам урегулирования колокольного звона и снятии колоколов с тех молитвенных зданий, где колокольный звон прекращен: в связи с новым распределением трудовых процессов и переходом на непрерывную производственную неделю, местные органы власти провели ряд мероприятий к регулированию колокольного звона, но все же к единой практике не пришли. Ошибки: - Изъятие иногда колоколов беспланово… - Самая реализация колоколов… вместо зачисления в госфонд и передаче металлолому нередко использование местными органами по своему усмотрению. - Не учтены колокола в весовых единицах». Пока в верхах шли беспредметные разговоры об ошибках, нашелся человек, который на первых порах защитил самый большой муромский колокол. 26.06.1933 г. из Нижегородского государственного краевого историко-художественного музея в крайисполком послано письмо: «По имеющимся литературным данным главный колокол Муромского собора отличается особой силой и приятностью звука. Колокол сооружен в 1844 г. на средства Муромского купца и стоит 17 тыс. рублей. Колокол весит 1049 пудов 10 фунтов, поэтому представляется затруднительным определить для каких хозяйственных надобностей может быть употреблен помимо церкви. Все же Горьковский краевой Музей просит Вас дать распоряжение о приостановке снятия колоколов, чтобы можно было в срочном порядке проверить его качество со стороны тонального звука. Директор музея С. Ситников». Через месяц, в июле, С. Ситников пишет на бланке «РСФСР, НКП Главнаука, Ниж. краевой музей в Крайисполком, комиссия по культам» краткую красноречивую записку: «Горьковский краевой музей считает нецелесообразным принятие на учет памятников, подлежащих охране - Муромского колокола, весом 1049 пудов по его звучанию», что и было сообщено Муромскому РИКу из краевой комиссии по культам почти дословно: «Краевой Музей считает нецелесообразным решение о принятии на учет колокола весом 1049 пудов с муромского Богородицкого собора как памятник, подлежащий охране». В августе этого же года С. Ситников пытается защитить и архитектурные памятники Мурома: «Главнука, Ниж. Музей в Горьковский крайисполком. При снятии колоколов с церквей трестом “Металлолом” проводится расширение пролета арок колоколен с разрушением столбов и в некоторых случаях каменных перил. Несмотря на договоренность с местными музеями о заделке производственных разрушений памятников церковного зодчества, находящиеся на учете Сектора науки НКП и Краймузея, трест “Металлолом” данных работ не проводит. В силу чего Горьковский Краевой музей просит Крайисполком дать разъяснение тресту “Металлолом” о ремонте церкви быв. Благовещенского монастыря [г. Горького] и Николо-Набережной церкви в г. Муроме». Соответственно отреагировав на это, в краевую контору «Металлолом» приходит депеша: «Краевая комиссия по культам подтверждает к исполнению отношение свое от “25”июля 1933 г. о предоставлении сведений о заготовке колокольной бронзы во втором квартале 1933 г. и кроме того просит принять меры к исправлению причиненных повреждений молитвенным зданиям при снятии с них колоколов, в частности с церквей Благовещенского монастыря в г. Горьком и Нижней Набережной в г. Муроме. О принятых мерах сообщите в декадный срок». Ответ Государственного заготовительного треста - крайисполкому, комиссии по культам. 31.08.1933 г. «Во 2 квартале нашими конторами заготовлено лома колокольный бронзы в количестве 92,3 т, в т. ч. Муромской - 17,4 т. Что касается повреждения церквей в гг. Горьком и Муроме, то согласно заключенного договора особой частью Госфондов при Наркомфине все работы связанные со съемкой, разбивкой колоколов относятся за счет Госфондов, а поэтому без согласий последнего мы никаких исправлений произвести не можем. Сектор Цветного лома Е. Киселев». Как говорится: «Против лома нет приема». Имя же начальника этого сектора Цветного лома Е. Киселева фигурирует в весьма интересной записке, присланной из «Гос. треста по заготовке и снабжению и переработке металлолома в Комиссию культов при Крайисполкоме 14.09.1933 г. КОНФИДЕНЦИАЛЬНО. По сообщению нашей Муромской заготконторы в Павловском районе в 35 сельсоветах имеется на колокольнях 293 колокол общим весом 216 413 кг. В частности, на нижеследующих с/с: Абабковский, Варежский, Ворсменский, Иголкинский, Кряжевский, Тумботинский и Щипачихинский [с указанием точного количества колоколов и весовые меры в каждом из них]. Во всех сель/советах на сегодня имеет место колокольный звон, что конечно, в настоящее время при нуждаемости страны в цветных металлах просим Вашего распоряжения о сдаче нам вышеуказанного количество». В сводках «Сведения о колоколах по Горь-краю» ни в разделе «где звон запрещен», ни в другом разделе «где звон не запрещен» отсутствует информация по Мурому. Она идет отдельно и более подробна: «Муром. Заготконтора союзного треста “Металлолом” в Горьковский краевой Исполком отдела краевой Комиссии по культам от 03.09 1933 г. Сведения по Мурому: Нач. сектора заготовки и пос. Новиков Управляющий конторой Колчанов». Любопытен и запрос краевой комиссии в постоянную комиссию по культам при Президиуме ВЦИК: «Не подлежит разглашению. Вопросы, по которым Краевая Комиссия нуждается в указаниях - это о заготовке бронзы. План заготовок колокольной бронзы получен нами впервые лишь на 2 квартал 1933 г. (получен в середине мая) в количестве 160 тонн, который был перевыполнен. На 3 квартал никакого плана не получали, тем не менее местные органы Мурома обращаются в комиссию с ходатайством о разрешении снятия колоколов. Просьба сообщить как реагировать на такие ходатайства. По мнению Краевой Комиссии в местностях, где звон запрещен, колокола надлежит передавать Металлолому. Лебедянский».
Таким образом, в борьбе с религиозным наследием г. Мурома проявляется инициатива местных властей.
