Надежда Сергеевна Перфильева-Смирнова (? - 1933) – революционерка.
Надежда Сергеевна Перфильева
Надежда Сергеевна Перфильева родилась во Владимире.
«Работать в социал-демократической организации я начала в Москве в 1904 г. В то время я училась на Екатерининских фельдшерских курсах, но ученье шло плохо. В среде учащейся молодежи происходило революционное брожение, постоянно устраивались митинги, демонстрации. На одной из таких демонстраций я случайно познакомилась с т. т. „Александром" и „Фридбергом" и через них связалась с Московской соц.-дем. организацией. Демонстрации устраивались, примерно, так: среди студенчества распространяли слух, что в такой-то день и час, в таком-то месте, чаще всего на Тверской, собирается демонстрация. Приходили ... но полиция тоже являлась и была очень бдительна: не позволяла стоять и разгоняла группы даже в 3-4 человека. И все-таки — собирались. Кто-нибудь выкидывал красный флаг, запевал «Марсельезу», толпа сейчас-же подхватывала. Но в тот же момент отовсюду из засады выскакивали полицейские и жандармы с шашками наголо; безоружная толпа демонстрантов разбегалась, разливаясь по переулкам и дворам, а полиция расправлялась с отстающими. Но через некоторое время опять собирались группы и повторялось сначала. Во время одного такого переполоха около меня поднялся с земли человек высокого роста, с курчавыми темными волосами, без шапки. Он потерял ее, спасаясь от городовых. Необходимо было добыть ему какую-нибудь шапку, иначе полиция сейчас же признала бы в нем участника демонстрации и забрала бы его. Я отдала ему свою, а сама повязалась башлыком. Этот человек оказался т. „Александром", парторганизатором из городского района, работавшим среди печатников; с ним был его товарищ — „Фридберг", который под студенческой шинелью прятал красный флаг. Через них-то я и связалась с Московской с.-д. организацией. Сперва я исполняла отдельные партийные поручения, а летом 1905 г. сняла комнату, в которой был устроен склад нелегальной литературы. Позднее я с Н.В. Бородкиной снимала квартиру, где у нас жили нелегальные товарищи.
Из живших у нас помню т.т. „Петра" и „Василья" („Василий" — Николай Васильевич Сергиевский). Наша квартира использовалась также для ночевок. Во время декабрьского восстания квартира служила местом отдыха для дружинников, дежуривших на баррикадах, и приютом для всех нелегальных товарищей».
Шел последний месяц 1905 года. «Пятый» уходил в историю тревожно, тяжело, с боями, словно был недоволен собой. Царизм только что разгромил декабрьское вооруженное восстание рабочих в Москве. Набирала силу правительственная реакция. Аресты следовали один за другим.
Надежде Сергеевне Перфильевой было неуютно в московской квартире. Все время прислушивалась к шагам па лестнице. Полиция могла ворваться к ней в любой момент и арестовать. Хозяйка конспиративной квартиры, где хранили запрещенную литературу, назначали свидания, скрывались от преследовании полиции товарищи по партии. Во время декабрьских вооруженных боев у нее отдыхали дружинники, дежурившие на баррикадах.
После декабрьского восстания районная организация (в районе Семеновской заставы), в которой она работала,— распалась; настроение в Москве было подавленное, денег у нее не было, курсы были закрыты и Надежда решила вернуться на родину — во Владимир.
Ул. Большие Ременники, д. 18 Дом № 18 отмечен мемориальной доской из черного гранита с такой надписью: «Памятник истории. Дом, в котором в 1906 — 1907 гг. находилась конспиративная квартира и хранились документы Владимирской окружной организации РСДРП. Охраняется государством». Установлена согласно решению исполкома Владимирского областного Совета депутатов трудящихся № 472 от 25.04.1952 г.
В начале января 1906 года Надежда Сергеевна Перфильева приехала из Москвы во Владимир, где жили ее родители. Семья Перфильевых снимала верхний этаж в довольно большом двухэтажном доме на улице Большие Ременники, недалеко от Золотых ворот. Дом этот сохранился до сих пор и взят под охрану как памятник революционной истории города.
По приезде во Владимир была введена, до некоторой степени, в курс местной партийной жизни. Во Владимире в то время социал-демократическая работа тоже свертывалась и уходила в подполье. Профессионалы: „Семен" (С.М. Серговский) и брат его „Максим", которые во время „свобод" вели широкую агитационную работу и пользовались большой популярностью, не имели возможности работать и уехали. Уехали и некоторые другие партийные работники: Роза и Лазарь Зеликсон и др. Местные социал-демократы—т. т. Самохвалов и Воронинский, — выступавшие „в дни свобод", тоже должны были устраниться от работы и держаться в стороне. Социал-демократический клуб созданный осенью 1905 г., закрылся. Некоторое время продолжали функционировать несколько кружков: среди солдат, приказчиков, учащихся, типографских рабочих и рабочих с винного склада, с которыми занимались Черневский, А. Морозов, Сизов, Свирский и др. Сочувствующие и просто обыватели
были напуганы репрессиями правительства и не оказывали организации никакого содействия, не решаясь давать ни адресов, ни квартир.
Во Владимире тогда существовала Владимирская группа РСДРП и здесь же находился центр Владимирской Окружной организации. В ядро группы входил Ф.А. Благонравов и все товарищи, которые вели кружки. Секретарем Окружной организации был Ник. Иванович Воробьев и имели к ней отношение С.В. Дегтярев, Воронинский, Кумошенский. Окружная организация объединяла как Владимирскую группу, так и организации (группы) других уездных городов и фабричных местечек. Во Владимире, как центре Окружки, находились: типография, склад литературы, явки для уездов и центра; хранились адреса и касса Окружной организации. Сюда приезжали т. т. из „Центра" (Московского Областного Бюро Партии), получали здесь нужные сведения и деньги и отправлялись на места. Для пополнения Комитетской кассы существовала финансовая комиссия, которая, между прочим, занималась продажей книг, получавшихся из Москвы, частью бесплатно, частью с большой скидкой „Молота", «Буревестника», „Колокола" и др.). Кроме того, собирались деньги и с сочувствующих: брали плату за прочтение нелегальной литературы и проч.
Вскоре после приезда из Москвы Надежды Николай Иванович Воробьев, в связи с своим переходом на службу в Костромское земство, передал ей секретарство, но, считая себя неподготовленной, она согласилась взять на себя только техническую часть секретарской работы. Ей было поручено хранить адреса для сношений с партийными организациями, вести переписку с организациями и товарищами, работавшими в разных местах губернии, и т.п.
«Помнится, что в начале моего пребывания во Владимире партийная работа как-то не налаживалась, не было товарищей, которые могли бы всецело посвятить себя партийной работе и организации, поэтому внимание Владимирских товарищей сосредоточивалось, главным образом, на устройстве помощи политическим заключенным, находящимся в тюрьме. Тогда во Владимирской тюрьме сидели ивановские и ореховские рабочие. Среди последних находился Клюев, который, как и некоторые другие, ожидал или каторжных работ, или виселицы.
Владимирские соц.-дем. решили устроить им побег. Был выработан план побега, о котором подробно может рассказать т. Кумошенский, главный организатор и инициатор устройства побега. Для этого побега старались получить из Москвы на мой адрес оружие и получили один револьвер какой-то старой системы, вроде „Бульдог".
Позднее для организации этого же побега приезжал из Москвы начальник боевой дружины под кличкой „Евгений" и его жена „Елена" с несколькими другими дружинниками. Я встречалась с „Евгением" и «Еленой» по работе в Москве. Он был тогда организатором, не помню, какого-то района, но, после запрещения партией экспроприаций, вышел из партии и организовал боевую дружину.
Побег назначался несколько раз, были приготовлены и квартиры, и извозчики, но всякие непредвиденные случайности каждый раз расстраивали наши, казалось, хорошие планы.
В конце концов суд состоялся. Клюев был оправдан, освобожден тут же в зале суда и сейчас же поспешил скрыться, что оказалось весьма предусмотрительным с его стороны.
Владимирская Окружная организация поддерживала связь с Москвой. Помню, что я несколько раз ездила туда за литературой и профессионалами. Один раз ездила вместе с т. Семеном Серговским.
Работать было трудно. Обыватели, напуганные репрессиями, не давали своих адресов для явки и писем. Негде было устраивать собрания. Приходилось пользоваться даже адресами партийных работников, например, адресом т. Кумошенского. У т. Кумошенского была для заработка должность ветеринарного осмотрщика мяса на базаре. Первое время место его службы — домик около весов на торговой площади — использовался для явок, но это было рискованно, так как там всегда были посторонние люди. Поэтому, как-то само собой вышло, что квартира моих родителей, со времени моего приезда, сделалась складом партийной литературы, на нее посылались все письма из Москвы и уездов, она же служила местом явок и ночевок. Неконспиративно, конечно, мы поступали, но деваться было некуда.
Квартира продержалась все-таки довольно долго. Отец мой был судебным приставом, к нему по служебным делам ходило много народа, а мы пользовались этим, чтобы прикрыть тех, кому нужно было являться.
Семья наша вся была революционно настроена. Молодежь (я, сестра Валентина, муж ее — Черневский и брат Борис) вся в большей или меньшей степени принимала участие в работе социал-демократической организации: зять — Черневский — был руководителем кружка; сестра Валентина вела работу по „Красному Кресту" (организация помощи революционерам, находящимся в тюрьме, ссылке); брат Борис участвовал в работе подпольной с.-д. типографии. Даже маленькая 12-летняя сестра Наташа выполняла разные конспиративные поручения: ее посылали на почту отправлять посылки с нелегальной литературой от вымышленных имен и она же бегала предупреждать товарищей об арестах и обысках.
Наши старики (отец и мать) тоже нам покровительствовали. В доме все делалось с их ведома и часто с их помощью. Отец давал нам свой шапирограф (у него был в канцелярии), когда нам нужно было печатать листки, отчеты или извещения, иногда даже сам принимал участие, если у нас что-нибудь не ладилось. Давал и деньги на организацию, когда была возможность, а по вечерам любил поговорить и поспорить с товарищами на политические темы. Начальство относилось к нему с полным доверием, но впоследствии стало догадываться о его неблагонадежности и председатель окружного суда, черносотенный Снопко, не раз вызывал его к себе и допытывал — не сочувствует ли отец кадетам и интересовался убеждениями детей».
С марта 1906 года к Перфильевым стал приходить только что вернувшийся с японской войны Аркадий Васильевич Смирнов. Он рассказывал о войне, жестокой и бессмысленной. А вскоре стал членом Владимирской социал-демократической организации.
В его квартире, сначала у Красной церкви, д. Бережкова, позднее - на Солдатской ул., также хранили литературу и типографские принадлежности. В это время существовала уже типография в зачаточном, правда, состоянии. Ему же поручали писать тексты прокламаций и листовок. Работал Аркадий Васильевич в местной газете «Владимирец».
Аркадий Васильевич Смирнов
Надежда Сергеевна полюбила этого спокойного и серьезного человека, надежного товарища по партии. Понемногу у Окружной организации восстанавливались и завязывались вновь связи с уездами; их снабжали уже литературой, вели шифрованную переписку.
В Москве при аресте одного из революционеров нашли письмо с владимирским адресом Надежды Сергеевны. В нем было сказано, что по этому адресу следует выслать оружие для организации побега политзаключенных из владимирской тюрьмы. После восстания в Москве начались многочисленные провалы всяческих организаций. Проваливались иногда всем составом на собраниях, проваливались адреса. «После многочисленных провалов организации в Москве попался и мой адрес, по которому, в связи с организацией побега из тюрьмы восьми человек, должны были выслать нам из Москвы обещанное оружие. Мы ничего не подозревали и не замечали за собой никакой слежки. Обыск застал нас врасплох. У меня хранилось много литературы и в течение нескольких дней лежал револьвер.
23-го апр. (6 мая) 1906 г. был чудесный, теплый, почти летний день. Весна была необычайно ранняя в тот год. Вишни стояли в полном цвету. Мы воспользовались хорошей погодой и отправились пить чай на „третью будку" (М.-Ниж. ж. д.), как это принято у Владимирских горожан. Вернулись поздно. Я только что успела задремать, как вдруг слышу шум в кухне, мужские голоса... Оказывается — обыск. Полицейские пришли (в ночь на 24-е апреля) с черного хода и отправили прислугу будить нас. Мать моя пришла к полицейским в кухню и просила подождать, пока я оденусь, а сама вернулась ко мне и в несколько приемов вынесла из моей комнаты большую часть нелегальной литературы и адреса. Каждый раз матери приходилось проходить мимо кухонной двери, но полицейские ничего не заметили. Так просто и естественно сделала мать все это и ни разу, должно быть, не пришла ей в голову мысль, какой опасности она себя подвергала. Литература была рассована по разным местам. Однако, всего унести не удалось, да я и не беспокоилась особенно о литературе, стараясь, главным образом, спасти адреса. Когда все важное было убрано, мать позвала полицейских. Не знаю чем объяснить необычайную деликатность и скромность полицейских, думаю, что пристав Бунин, производивший обыск, был вообще „порядочный" пристав; сужу об этом по тому, как он вел себя на суде, где был свидетелем по моему делу. При обыске я держалась вызывающе, издевалась над полицейскими, но Бунин и тут остался корректен. Вместе с предписанием об аресте он положил на стол бумагу, из которой я и узнала, что провалила нас Москва и что будут искать у меня оружие. Другой какой-то чин „зыкнул" на меня, когда заметил, что я читаю то, что не следует, и спрятал бумагу в портфель. При обыске у меня взяли около сотни (немного больше) нелегальных брошюр: „Первое мая", „Программа РСДРП", «Крестьяне, за вам и очередь», несколько номеров „Социал-Демократа" и массу разных прокламаций. В столе нашли несколько револьверных пуль.
Пристав допрашивал, где револьвер и предлагал отдать его добровольно. Я сказала, что у отца в столе. Он очень обрадовался и сейчас же отправился в его комнату, но там в ящике письменного стола вместе с револьвером нашел удостоверение на имя отца, разрешающее ему иметь револьвер.
Меня арестовали и отправили в тюрьму в Солдатской Слободе (Владимирский тюремный замок). В связи с моим арестом, по городу распространились нелепые слухи, что у меня нашли воза литературы и ящики патрон и оружия. Но все-же обыватели отнеслись очень сочувственно — меня положительно засыпали в тюрьме цветами. Один гимназист принес мне даже светлячков в стакане».
Надежду Сергеевну арестовали и заключили в одиночную камеру во Владимирском тюремном замке.
«В связи с моим арестом по городу распространились нелепые слухи, что у меня нашли воза литературы и ящики с патронами и оружие. Но все же обыватели отнеслись очень сочувственно,— меня положительно засыпали в тюрьме цветами. Один гимназист принес мне даже светлячков в стакане. В тюрьме мне было не так уж плохо, меня посадили одну в камеру, предназначенную для пятерых, с умеренным количеством клопов (Скалозубов пишет 25 января 1906 г. — в камере появились клопы и блохи, видел мокрицу, летала моль, это полное энтомологическое население камеры.). Меня встретила приветливая надзирательница и сейчас же сообщила мне, что есть еще политические: Коренева Анна Николаевна из Коврова, уроженка города Тулы, принимала активное участие в революционной работе среди рабочих ковровских железнодорожных мастерских в 1905—1906 гг., за что приговором Московской Судебной Палаты в начале 1907 г. была осуждена к лишению всех прав состояния и ссылке на поселение, Мошенцева из Мурома. К сожалению, эту надзирательницу скоро уволили. В тюремном замке уже была налажена связь между заключенными. Через уголовных я узнала, что здесь сидит ивановский рабочий Морозов, обвиняемый в убийстве жандарма во время забастовки. Скоро у меня с ним завязалась переписка. Он подробно рассказал мне в шифрованных письмах свое дело. Это письмо он закопал в землю во время прогулки на дворе; Когда гуляла я, он из окна знаками указал мне место, и я незаметно забрала письмо. Через Кумошевского я устроила Морозову связь с волей. Но он не дождался суда и во время массового побега уголовных тоже бежал. Товарищей он не предупредил, знакомых в городе не было. Костюм на нем был арестантский, и поэтому его скоро поймали на станции Боголюбово, прятался там между железнодорожными строениями. Перед тем как сдаться, он спрятал револьвер. Его судили и за убийство, и за побег. А по первому делу ему удалось доказать свою непричастность, и наказание было назначено сравнительно легкое (не помню какое), за побег же он был приговорен к каторге. Трое уголовных, бежавших вместе с ним и оказавших сопротивление, были повешены. Одного из них — Фролова — я знала: франтовый, задумчивый, он все время прогулки гремел цепями возле нашего окна. Вообще относительно уголовных того времени должно сказать, что они удивительно хорошо относились к нам — политическим женщинам. Считали за честь оказать какую-нибудь услугу, себя каждый из них старался идеализировать в наших глазах и непременно указывал на что-нибудь идейное и общественное в своей жизни до тюрьмы. Полтора месяца я сидела без допроса и не знала, в чем меня обвиняют, однажды вечером, часов в 10, ведут меня в контору тюрьмы. Оказывается, на допрос. Сидит какой-то судебный чин и медленно справляется об имени, происхождении, годах и прочее. Так же медленно записывает. На дальнейшие вопросы его я отвечать отказалась. Он так же медлительно записал это и отпустил меня. Через несколько дней 3 июня поздно вечером меня отправили в полицейскую часть и там объявили об освобождении до суда под гласный надзор.
Еще будучи на свободе, я слышала, что в тюрьме содержится важная политическая преступница – участница процесса 1881 г., Анна Васильевна Якимова-Диковская, что она окружена большой таинственностью и строгостью. Анна Васильевна Диковская сидела в строгой изоляции, в башне за тремя запертыми дверями. Внутри тюрьмы с ней были установлены сношения. Через меня она связалась с внешним миром. Мы переписывались, оставляя записки в условленном месте в уборной. Через меня ей с воли стали передавать деньги, письма, газеты. Тюремщики недоумевали — откуда у нее цветы, начали часто производить обыски, нашли, наконец, газеты и не разрешили передавать ей обеды, которые хотели посылать через нелегальный „Красный Крест". Видеть ее в тюрьме было невозможно, но раза два случайно мы с ней встретились. Один раз меня ошибочно вывели на прогулку, когда ее еще не увели и мы успели с ней поцеловаться; разговаривать нам не дали.
Другой раз я возвращалась со свидания через двор, а она была на прогулке. У меня был букет цветов, я успела передать его Анне Васильевне. Последний раз я видела Анну Васильевну на суде, когда ее судили за побег с поселения (Она благополучно добралась с места поселения до ст. Петушки, М.-Ниж. ж. д. Здесь, благодаря провокатору Татарову, она была арестована и отправлена во Владимирскую тюрьму.).
Меня и всех, кто видел ее на суде, поразил ее бодрый, веселый, жизнерадостный вид. По приговору Окружного суда, где разбиралось ее дело, Анна Васильевна была присуждена к 8 месяцам тюрьмы, без зачета предварительного заключения.
Полтора месяца я сидела без допроса и не знала в чем меня обвиняют. Однажды вечером, часов в 10, ведут меня в контору тюрьмы. Оказывается — на допрос. Сидит какой-то судебный чин и медлительно справляется об имени, происхождении, годах и проч. Также медлительно записывает. На дальнейшие его вопросы я отвечать отказалась. Он также медлительно записал это и отпустил меня.
Через несколько дней (3 (16) июня 1906 г.) поздно вечером меня отправили в полицейскую часть и там объявили об освобождении до суда под гласный надзор. Это значило, что я не могу никуда выехать из Владимира без разрешения губернатора и, кроме того, должна еженедельно являться в полицейскую часть для регистрации. Чуть не через пол года после этого, получив обвинительный акт, я узнала, что меня будет судить выездная сессия Московской Судебной Палаты, и что обвиняюсь я в хранении, с целью распространения, нелегальной литературы (ст. 132) и еще в хранении с той же целью литературы, содержащей непочтительное отношение к особе „его величества" (ст. 104).
Первое время по выходе из тюрьмы я оставалась не у дел. Партийная организация не решалась использовать нашу квартиру. Товарищи опасались, что я, как поднадзорная, могу провалить и другие квартиры и других товарищей. Пока моя квартира бездействовала, мы использовали квартиру Н.И. Александровой (теперь врач во Владимире, а тогда земская служащая), жившей напротив нас в доме Белянкина. Ее служебный адрес был дан для писем в Москву, а на квартиру к ней не на долгое время приносили отпечатанные в типографии Окружного Комитета листки, предназначенные для рассылки по уездам. Этот ее адрес в один из провалов в Москве тоже был провален, но кто-то там его, очевидно, помнил и по нему же нас успел известить. Пришлось принимать экстренные меры. Литературу надо было выносить, как можно скорее, но куда и как? Новой квартиры не было, пришлось рискнуть и убрать в нашу квартиру. В задней комнате подняли две половицы, там оказалось довольно большое углубление (по-видимому, раньше была печь), сложили все туда, положили на прежнее место половицы и постелили на них половичек. Действовать приходилось очень осторожно — внизу жили сапожники и шум над головой мог им показаться подозрительным. На другой день рано утром я увидела из окна, что у Александровой производят обыск. Я очень колебалась — не сжечь ли мне литературу на случай, если от Александровой пойдут ко мне с обыском? Но стало очень жаль потраченных трудов и я решила рискнуть... и хорошо сделала: обыска у меня не было.
Этот случай показал, что моей квартирой можно опять пользоваться, поэтому снова дали в Москву явки на нее. Кроме того, в виду массовых провалов в Москве, не хотелось подводить мирных обывателей, а уж тут все равно: семь бед, один ответ. Под давлением необходимости, нашей квартирой снова располагали для нужд организации, как и раньше.
Однако, мы часто стали замечать, что возле нашей квартиры дежурит служащий канцелярии губернатора — Константинов, живущий на той же улице. Его прозвали „шпиком", хотя осталось невыясненным — действительно ли он следил, как шпион. Помню — раз он очень мешал нам спрятать „технику", значительная часть которой лежала у нас, а между тем по какому-то тревожному случаю нужно было ее немедленно убирать. Так как убрать ее было совершенно некуда, то решили достать лошадь без кучера и под видом пикника поехать за Клязьму и там закопать в землю в безопасном месте. Все уже было готово — и лошадь и люди, но „шпик" в этот вечер неотступно сидел или ходил около нашего дома. Так и не решились в тот раз вынести принадлежности «техники» из дому.
Приходилось, конечно, все время быть на-стороже. Большие пачки литературы, как я уже говорила, убирали под пол, мелкие же вещи, как протоколы, отчеты, печать и прочее, держали в разных потайных уголках, которых в квартире было много. Адреса всегда были при себе, написанные шифром на папиросной бумаге. Каждый раз на ночь ставился возле кровати стакан воды а под подушку убирались адреса. В случае неожиданного прихода „архангелов", как тогда звали жандармов, можно было размочить бумагу, чтобы легче ее проглотить. Предосторожность эта, как оказалось впоследствии при обыске у меня в апреле 1907 г., была не лишняя.
Летом 1906 года связь с уездами восстановилась. В состав Окружной организации входили следующие группы: Владимирская, Гусевская, Суздальская, Судогодская, Ковровская, Муромская, Кулебакская, Меленковская, Вязниковская и Ундольская. Имелась печать Владимирской Окружной организации РСДРП. Партийных работников „профессионалов" еще не было. «Техника» наша расширилась, хотя еще не имела постоянного помещения. Литератором был А.В. Смирнов. Потребность в хорошо организованной „технике" чувствовалась все больше с каждым днем. В это время в Суздале появился из Иванова т. Степан Ив. Назаров. Тов. Кумошенский стал вести с ним переговоры, предлагая приехать во Владимир для организации типографии, но тов. Кумошенскому довести до конца это дело не пришлось.
В августе 1906 г. была созвана конференция уездных работников. Заседание происходило в квартире Дегтярева, там же жил и Кумошенский. В первый же вечер после заседания, к ним явилась полиция и жандармы и, после тщательного обыска, длившегося всю ночь, арестовали того и другого.
После их ареста во Владимире на некоторое время получилось затишье, до осени, когда организовалась как следует „техника" и приехали от Областного Бюро партпрофессионалы из Москвы. К сожалению, я не могу восстановить в своей памяти точных дат, когда все это было. Из профессионалов первыми приехали на мою явку т. „Борис" (Асаткин) и „Наташа“ (Горская). „Наташа" сейчас же отправилась на работу в Ковров, а т. „Борис" остался работать во Владимире в Комитете Окружной организации. Через несколько дней явилась тов. „Таня" (Симановская - Растопчина). Она отправилась в Муром. В то время был уже во Владимире в городской группе Н.П. Растопчин („Николай Николаевич"). Приблизительно, в это же время, или немного ранее, приехал т. Степан Иванович Назаров и взялся, по поручению Окружного Комитета, за организацию «техники».
Несколько раз приезжал из Москвы член Областного Бюро тов. „Афанасий" (Квиткин). Не помню по какому случаю приезжал из Петербурга т. „Андрей" — интеллигент в золотых очках. Кроме названных товарищей, работали во Владимирской организации, в уездах — Муромском т. „Александр", под этим именем я знала его в Москве, под каким он был у нас — не помню в Коврове, после „Наташи", зимой 1906-7 г., работал „Сергей Петрович" (Дмит. Иван. Часовников), затем „Михаил" (не помню, где, как будто в Муроме), в Вязниках — Н.В. Сергиевский.
По мере того, как связи с уездами расширялись, требовалась литература. Получаемая из Москвы не удовлетворяла количеством, кроме того нужна была агитационная литература на местные темы. Поэтому работники Окружного К-та серьезно задумались над организацией хорошей типографии (см. Владимирская большевистская подпольная типография).
Когда я приехала в январе из Москвы, „техника" была в зачаточном состоянии: был примитивный станок; громоздкий, чрезвычайно тяжелый и шумливый вал, шрифта было очень мало. Не было даже удобной кассы для шрифта. Части станка хранились в разных местах и когда надо было что-нибудь напечатать, то эти части сносили в одно место, собирали из них станок и затем располагались набирать и печатать. Чаще всего „технику" для работы собирали в квартиру земского служащего М.П. Андреева и Сергея Ивановича Назарова, который жил у М.П. Андреева (Троицкая ул., около вала). Туда приходили студенты: мой брат — Борис, М.В. Докукин и Д.Н. Любомирский, обычно с гитарами, чтобы музыкой заглушить шум станка и маскировать работу в подозрительных случаях. Помню, на эту квартиру приходил солдат-музыкант-наборщик, который учил студентов набирать. По окончании работы станок разбирали и уносили в квартиру Дегтярева или Воронинского. Но последнему стало казаться, что за его квартирой следят и мы вынуждены были перестать пользоваться ею. Летом 1906 г. П. Ф. Леонтьев и Кумошенский стали добывать шрифт через организованных рабочих типографии. Печатать располагались иногда и в квартире А.В. Смирнова, в Солдатской Слободе, в доме Надеждина. Здесь мы за печатанием прокламаций (Кумошенский, Арк. Вас Смирнов и я) чуть не провалились, т. к., хотя и приняли все меры предосторожности, занавесив и окна, но... занавеска была коротка и не доходила до верха окна. В самый разгар работы мы заметили, что кто-то расположился против этого окна на лестнице, ведущей на сеновал, и внимательно наблюдает за нами. Приходилось принимать срочные меры спасения техники, но вынести станок тут же ночью не решились, а убрали его на другой день я и Кумошенский. Нам пришлось, сильно нагруженными, пройти вдоль всей „Большой" улицы до квартиры Дегтярева у Красной церкви.
В городе было неспокойно по случаю только что совершенного эсерами покушения на пристава Дробышева; на улицах было много народу и полиции. Однако, мы решили использовать этот момент, рассчитывая на то, что полиция не допустит мысли о таком „нахальстве" с нашей стороны и не обратит внимания. Так и вышло, хотя у самой второй части встретили знаменитого Дробышева... Он перешел на нашу сторону. Признаться, „душа ушла в пятки", но для виду завели демонстративно громкий, беспечный разговор о том, что несем варенье (вал несколько напоминал своей формой банку для варенья) и как приятно будет пить чай с этим вареньем.
Все это лишний раз убедило нас, как необходима постоянная и надежная квартира для „техники", но очень связывало, конечно, отсутствие средств. В это время т. Кумошенский, как я уже говорила, вел переговоры со Степаном Ивановичем Назаровым. Не помню когда первый раз приезжал во Владимир Степан Иванович, может быть, на конференцию, в августе, или позднее. Как будто позднее. Помню, однако, что еще до ареста Кумошенского, Степан Иванович и я несколько раз обошли весь город в поисках удобной квартиры для „техники". Наконец, наметили в Гончарах свободный домик, подходящий для нас. В него можно было приходить и через Гончары, и через Сосенки. В непосредственном соседстве с ним домов не было, так как с одной стороны узкая тропинка между двумя заборами вела в Сосенки, а по другую сторону домика и против окон были огороды. Благодаря этому, шум, производимый в типографии во время работы, не могли слышать соседи. Правда, рядом жил жандарм (как потом выяснилось), но и это было не так уж плохо — кому могло придти в голову, что под боком у жандарма существует тайная типография! Вот этот домики снял Степан Иванович под нелегальную типографию. Себя он объявил каким-то комиссионером и заделался хозяином квартиры. Вскоре он познакомился с жандармом и по вечерам они сидели на скамеечке возле дома, мирно разговаривали и курили. Для большей конспирации казалось необходимым иметь еще и хозяйку квартиры. Для этого из Костромы приехала тов. «Клавдия», которую т. Назаров выдавал за свою двоюродную сестру. Для конспирации же „Клавдия" каждый день ходила с корзиной на базар. Чтобы больше походить на мирного обывателя, Степан Иванович завел себе собаку „Марата" (собака была белая и часто неконспиративно мазалась в типографской краске), повесил иконы, лампады и привез из Суздаля большой, кованный, правда — пустой, сундук. Работал в типографии сначала Сергей Иванович Назаров, но когда выяснилось, что за ним наблюдают, его устранили; стали приходить опять Перфильев, Докукин и Любомирский. К этому времени все они уже научились хорошо и довольно быстро набирать, и тогда же были сделаны — новый усовершенствованный станок и более легкий и удобный вал и касса для шрифта. Деревянные части станка и кассу делал мастер Мальцевского технического училища А.Г. Черемушкин. Благодаря этим усовершенствованиям, прокламации Окружного Комитета печатались довольно быстро в тысячах экземпляров. Типография во все время своего существования работала очень успешно и была вне всяких подозрений. В конце зимы 1906-07 года была созвана партийная конференция местных работников. Вследствие полной невозможности найти для конференции подходящее помещение, пришлось устроить заседания конференции в помещении „техники". Убрали станок и шрифт. Участники конференции приходили по одному через Сосенки, в которых были расставлены патрули, указывавшие дорогу. После этих заседаний конференции „техника"' еще продолжала существовать, но уже в другом месте. Впоследствии (1908 г.), не помню по какому случаю, партийная организация сама была вынуждена окончательно ее ликвидировать.
Я уже говорила, что во Владимире существовал нелегальный „Красный Крест" для организации помощи политическим ссыльным и заключенным и их семьям. Из работавших в „Красном Кресте" помню: Марию Ивановну Крамаревскую, Марию Ивановну Стецкевич, Варю Сизову, Федоровскую, сестру мою Валентину. „Красный Крест" работал все время энергично: поддерживали связь с тюрьмой, помогали семье убитого т. Лакина, посылали арестованным товарищам деньги, обеды, книги, белье, платье; ходили под видом „невест" на свидания и проч. Скоро по приезде из Москвы я как-то попала на платформу близ вокзала Рязанской узкоколейки во время прихода поезда, к которому был прицеплен арестантский вагон. Конвойные были добрые ребята и разрешили говорить с арестованными. Оказались политические. От них я узнала, что каждую пятницу из Москвы возят с этим поездом политических для отправки их в Сибирь через Нижний. Среди арестованных были те, кого я знала, или о ком слыхала, работая в Москве. Едущие сообщили, кого повезут следующий раз. На платформе близ Рязанского вокзала поезд стоит минуту, поэтому в следующую пятницу я решила пойти на большой вокзал. Позвала с собой нескольких товарищей и сестер, взяли кое какой провизии и опять виделись и говорили с арестованными. К следующей пятнице решили сообщить «Красному Кресту», чтобы собрать больше пожертвований. Обыватели откликнулись, понесли решета вишен, ноги телятины, караваи хлеба. Собиралось к этим поездам и много любопытных. Так провели еще несколько пятниц, а народу все прибывало и около вагона собиралась уже порядочная кучка сочувствующих, а к ней примыкали просто любопытствующие, не бывшие в курсе дела. В одну из пятниц ко времени прихода поезда нас не выпустили на платформу. Произошел какой-то инцидент, кто то удирал от полиции. Мы все тоже поспешили убраться, пока целы.
Владимирская Окружная организация принимала участие в выборах во 2-ю Государственную Думу. На предвыборных собраниях выступали наши товарищи, был выставлен свой список из 16-ти человек. В список входили — Лапшин, П.Ф. Леонтьев и А.В. Смирнов, остальных не помню. Список, конечно, не прошел, а земских служащих, входивших в этот список, губернатор уволил со службы. Между прочим, список был отпечатан в собственной типографии на красной бумаге и с печатью Владимирской Окружной организации. Говорили, что красная бумага и печать Комитета особенно разъярили губернатора. В апреле 1907 года у меня был второй обыск. Полиция и жандармы явились в этот раз необычно рано — часов в одиннадцать вечера. Им открыли дверь без всякой предосторожности. Никто не ждал их в такое время. Сестра Наташа едва успела прибежать и шепнуть мне — „обыск".
У меня были кроме адресов, паспорта, дня за два принесенные кем-то из товарищей, и два номера нелегальных только что полученных газет. Паспорта я моментально сунула в мягкое кресло, в щель между сиденьем и спинкой, и села на него. Стакан с водой был уже на столе. Жандармов я встретила сидя в кресле еще со стаканом в руке, так как только что успела проглотить адреса и запивала их водой. Нелегальные газеты оставались на окне. Пристав прежде всего набросился на большую пачку писем, лежавшую на столе, и стал их просматривать. Чтобы не затягивать обыска, я предупредила его, что письма эти для него не интересны, так как их только вчера вернули мне из жандармского управления после первого обыска. Он отнесся недоверчиво, но все же просматривать не стал, а забрал с собой. Я встала и подошла к окну, чтобы, открывая его, незаметно столкнуть нелегальные газеты, но сейчас же приблизился городовой и потребовал, чтобы я отошла от окна. Так и забрали они газеты. В это время слышу в соседней комнате (той самой, где под полом лежала нелегальщина) жандарм зажигает спички одну за другой и осматривает комнату. Я запротестовала,
говоря, что он без предписания не может обыскивать комнату, не мне принадлежащую. К моему удивлению, он послушно прекратил свое занятие и пробормотал, что он хотел закурить. Меня на этот раз не арестовали. Тогда же был произведен обыск у А.В. Смирнова. У него отобрали рукопись „Яркие страницы", приготовленную для газеты „Владимирец", и еще какую-то статистическую. Почти что через два года после моего ареста, в марте 1908 года, состоялся суд по моему делу. Все это время я была под гласным надзором полиции. Дело мое разбиралось выездной сессией Московской Судебной Палаты. Я была приговорена к двум месяцам крепости. Считаю, что я отделалась очень легко. Лето 1908 г. я проводила в деревне. В один из своих приездов в город я узнала, что меня спрашивал несколько раз помощник пристава, который заходил даже в этот день утром и просил подождать его и не уходить. Действительно, скоро он явился и предложил пойти с ним в полицейскую часть. Перед тем я ожидала с часу на час, что меня должны привлечь к отбыванию наказания, так как прошло уже несколько месяцев после суда. Пристав уверял, что вызывают совершенно не по этому поводу. Пришли в полицейскую часть, откуда сейчас же меня отправили в тюрьму, не разрешив даже зайти домой, чтобы взять смену белья... Это было 21/VI (4/VII) 1908 года. В тюрьме я попала в ту же камеру, в которой находилась весной 1906 г. На другой день посадили ко мне Никольскую, социалистку-революционерку, судившуюся со мной в одной сессии и приговоренную к тому же наказанию. Политических заключенных женщин в этот раз, кроме нас двух, не было в тюрьме, но было несколько человек мужчин, почему то переведенных сюда из каторжной тюрьмы. Между ними были Н.В. Сергиевский и тов. „Михаил". Наверху над нашей камерой сидели уголовные и аграрники. Над группой последних при нас состоялся суд. Один из них - Вячеслав Кольцов — был приговорен к смертной казни. Так как он обжаловал решение суда, то казнь была приостановлена. Меня очень интересовала психология приговоренного к смертной казни и я, как могла, наблюдала за ним и его товарищами. Первое время настроение было, очевидно, у всех подавленное, в камере их, над моей головой, было тихо, не раздавалось ни возни, ни звука игры в кости (не знаю, что эта за игра, но когда я спросила, что это за стуки, мне объяснили - играют в кости), пели меланхолические песни, но затем постепенно овладели собой, вошли в колею тюремной жизни, снова начали раздаваться над головой планомерные постукивания костей и сам приговоренный принимал участие в игре. Выбрав время, когда дежурил добрый надзиратель, мы попросили его задержаться подальше от нашего окна, а на верх дали знать, чтобы спустили шнур. К этому шнуру мы привязали для Кольцова только что полученные при свидании розы. Он был очень растроган, написал письмо, в котором сравнивал свою жизнь с сорванными розами. Я вышла из тюрьмы 10 (23) августа 1908 г., когда вопрос о его жизни еще не был решен. По выходе из тюрьмы, я пробовала получить свидетельство о политической благонадежности, чтобы поехать в Москву и кончить курсы. Свидетельства мне губернатор не дал.
В 1909 году я уехала из Владимира и связь моя с Владимирской организацией была нарушена.
На следующий год после освобождения из заключения она с мужем Аркадием Васильевичем Смирновым уехала в Петрозаводск, потом в Орел. Занималась статистикой в разных городах: в Петрозаводске, Орле, Старом Осколе, после 1923 года в Москве. Аркадий Васильевич Смирнов был призван на фронт в начале Первой мировой войны, вскоре тяжело заболел и умер в госпитале в 1915 году. На руках у Надежды Сергеевны осталось трое детей. Она вернулась во Владимир. Работала здесь воспитательницей в сиротском приюте.
Жила потом в Твери и в Курской губернии. В 1923 году поселилась в Москве. Последние 8-10 лет работала в Москве в «Союзсовхозхлопке». В партии большевиков членства не возобновляла, но была персональной пенсионеркой за участие в революционной работе. Умерла Надежда Сергеевна Перфильева-Смирнова в 1933 году в Москве, где и похоронена.
Источники:
Р. САВИНОВА. Спутница героических дней Владимирский централ / Т.Г. Галантина, И.В. Закурдаев, С.Н. Логинов. — М.: Эксмо, 2007. — 416 с.: ил. — (История тюрем России).
ВЛАДИМИРСКАЯ ОКРУЖНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ Р.С.-Д.Р.П. (Материалы к истории социал-демократической большевистской работы во Владимирской губернии) 1892 — 1914. Под редакцией А.И. АСАТКИНА. ИЗДАНИЕ ВЛАДИМИРСКОГО ИСТПАРТА. Гор. Владимир 1927 г.
Владимирский Комитет РСДРП (б) Николай Петрович Растопчин (22 ноября 1884, Боровичи Новгородской губернии — 1 октября 1969, Москва) — участник революционного движения в России, советский партийный деятель.
Мария Александровна Симановская-Растопчина (1885 - 1969) - революционерка, секретарь Костромского горкома РСДРП (б), заместитель заведующего губернским отделом народного образования, заведующая массовым отделом Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина.
Анна Васильевна Якимова-Диковская (12 [24] июня 1856, Тумьюмучаш, Вятская губерния — 12 июня 1942, Новосибирск) — русская революционерка, член Исполнительного комитета партии «Народная воля» и партии социалистов-революционеров, историк, общественный деятель.
