Николай Петрович Растопчин (1884— 1969) — участник революционного движения в России, советский партийный деятель.
Николай Петрович Растопчин родился 22 ноября 1884 г. в Боровичах Новгородской губернии, в семье обедневшего дворянина, работавшего сельским учителем. В 1899-1903 гг. учился в Нижегородском механико-техническом училище. С 1901 г. занимался революционной деятельностью. В 1903 г. вступил в РСДРП, за что был арестован и исключен из училища. С тех пор и до конца своих дней оставался верным сыном Коммунистической партии. В 1905 г. - один из организаторов всеобщей забастовки на Петербургском железнодорожном узле. Подвергался арестам и ссылкам, был в эмиграции. Работал в подпольных партийных организациях в Астрахани, Тифлисе, Саратове. «В конце 1906 г. на всей работе подпольной организации лежал еще отпечаток подготовки к вооруженному восстанию. Мы ждали второй волны движения. Мне пришлось, провалившись в Уральской организации, осенью, во время осеннего ледостава, перебраться в Саратов. Здесь передо мною был выбор - определить ли себя на работу через Областное Бюро, или же самому выбрать организацию по своему желанию. Секретарь Саратовского Губернского Комитета — Е.Ф. Дюбюа — посоветовал мне поехать во Владимир, с которым у него была прочная личная связь. Он характеризовал состояние Владимирской работы, как состояние кризиса, после ряда провалов, связанных с первой волной движения в 1905 году. С другой стороны, во Владимире, по его словам, имелась благоприятная почва для партийной работы, в совершенно незатронутых еще местами рабочих массах. Я получил от него пароль: „С правого берега Волги", по которому должен был явиться в Ременники к т. Ф.А. Благонравову».
Приехал во Владимир из Саратова осенью 1906 г. Оглядевшись на вокзальной площади, он направился к центру города. Его путь лежал на улицу Большие Ременники на квартиру к Федору Аркадьевичу Благонравову. Дорогу от вокзала до Ременников ему описал еще в Саратове Е.Ф. Дюбюк. Приезжий миновал Золотые ворота и, пройдя немного, свернул направо. Вот и Ременники. Квартиру Благонравова нашел легко. На стук вышел мужчина, без слов пропустил в комнату, только тогда спросил: «Откуда?» В ответ услышал: «С правого берега Волги». Это был пароль. Теперь Федор Аркадьевич Благонравов был уверен, что перед ним стоит революционер, присланный во Владимир его товарищем по партии Е.Ф. Дюбюком. «Благонравов в тот же день связал меня с техническим секретарем Окружной организации — Н.С. Перфильевой, через которую я познакомился с работавшим тогда в Окружной организации Аркадием Васильевичем Смирновым. От них я узнал, что в Окружной организации работает в качестве профессионала т. „Рядовой" — Самохвалов, который как раз в это время ликвидировал свою связь с организацией и собрался куда-то переехать из Владимирской губернии. Мне предстояло определить место работы. Из разговоров со всеми перечисленными товарищами, у меня осталось впечатление, что наибольшая осведомленность о положении дел во всей Владимирской округе была у Федора Аркадьевича Благонравова и Н.С. Перфильевой. Они могли указать связь в уездах и фабричных районах, а также и характеризовать состояние организаций. Систематической работы, как вытекало из этой информации, там не велось и в некоторых организациях, Муромской и Ковровской, инициатива находилась в руках меньшевистских групп. Более устойчивая организация, при том — рабочая, была в Кулебаках. В самом Владимире работа интереса не представляла. Здесь имелся только ряд кружков, сорганизованных среди ремесленников и учащихся, которые так или иначе обслуживались. Мы решили все-таки, что мне нужно остаться во Владимирской городской организации, не входя в Окружную. Казалось, что целесообразнее будет сосредоточить внимание в первую очередь на прилегающих к самому Владимиру фабричных районах — Ундоле, Собинке. И обслуживать их более или менее постоянной работой. В то же время, не отрываясь от города, можно было и здесь заняться пропагандой среди учащихся и тех элементов, из которых можно было подготовить новых работников.
Николай Петрович Растопчин
Во Владимире у меня были попытки вести кружки. Один из этих кружков объединял группу гимназистов, среди которых выделялся Павел Батурин, как наиболее способный и быстро растущий работник, и организатор кружка — Петухова. Старый кружок, среди которого имелись подготовленные и могущие работать учащиеся, в то время не функционировал и часть из этих учащихся, как, например, Язвицкий, держалась пассивно и старалась увильнуть от работы».
Однажды в кружок владимирских гимназистов пришел новый пропагандист «Николай Николаевич». Это была партийная кличка Растопчина. Внимательно слушал его молодой человек Павел Батурин, ставший впоследствии комиссаром чапаевской дивизии. Да и Растопчин заметил способного, делового паренька и потом говорил товарищам, что Павлу Батурину можно доверить серьезную партийную работу.
«Из бывших гимназистов нужно отметить Анатолия Соколова, Белькевича, Поспелова, которые сохранили связь с партийной работой в той или иной мере. Поспелов был связан с Судогдой. Среди местного партийного актива, выделялись И.А. Лапшин, работавший среди приказчиков, и Александр Васильевич Панков, который мог быть использован как пропагандист и у которого была связь с местными железнодорожниками. Последние два товарища входили в состав руководящего ядра (комитета) Владимирской группы, в которой были также представители типографщиков и рабочих винного склада. В дальнейшем в состав комитета мы ввели Павла Федоровича Леонтьева, который возился с местной газетой и имел намерение приобщиться к активной работе, используя свою связь с Ундольским районом (в Ставрове). Основная связь с Ундольским районом находилась у переплетчика Ивана Яковлевича Тимофеева. В Ундольском районе в это время пыталась закрепиться и развернуть работу „Валерьяновская организация". Эта организация интересна тем, что она, с одной стороны, отражала стремления втянуть крестьянскую массу в революционное движение и опереться на нее при предполагавшемся новом восстании, а с другой стороны, она была обособлена от партии и по существу являлась радикальным мелко-буржуазным уклоном. «Валерьян» (Алексей Николаевич Дьяконов — уроженец г. Костромы. После распада организованной им «революционно-демократической организации», снова вернулся к большевикам (1907 г.), затем ушел к меньшевикам (1912-1919 гг.)), работавший раньше в Костромской и Иваново-Вознесенской соц.-дем. Организациях, способный, энергичный организатор, вышел из Р. С.-Д. Р.П., заявляя в то же время о своей солидарности с ее конечными целями и ее ближайшими задачами. Свой выход он обосновывал необходимостью создать широкую революционную организацию крестьян и рабочих, что немыслимо было сделать, по его мнению, находясь в рамках партийной организации, которая своим социалистическим идеалом отталкивала от рабочего класса крестьянство. Объединение обоих классов на почве ближайшей задачи – овладевание властью и землей — возможно было, по мнению „Валерьяна", лишь при отказе от социалистической программы (программы максимум). „Валерьяновцы" называли свою организацию „революционно-демократической" (Революционно-Демократическая Организация). Мы звали их эр-деками. „Валерьяновцы" стремились создать широкую рабоче крестьянскую организацию. В вопросе о тактике они считали необходимым допустить экспроприацию как средств технической подготовки восстания, т. е. оружия, так и средств приобретения оружия, т. е. денег. Состав «Валерьяновской» организации был в подавляющем большинстве интеллигентским. Актив был навербован по преимуществу среди учащейся молодежи и отчасти из учителей. Из рабочих участвовали лишь Курзин Костя («Роман») и «Борис» (пастух), уроженец Костромской губернии. В состав актива входил еще некто Алексей Титыч крестьянин Костромской губернии, Судиславльского уезда, впоследствии превратившийся в хуторянина. Они тогда обнаруживал тенденции хозяйственного мужичка, который больше всего интересовался агрикультурой и его идеалом было организовать свое хозяйство на прогрессивных началах. Потом он отстал от всякой революции. Наиболее серьезным помощником „Валерьяна" являлся Алексей Скобенников. «Валерьяновцы» проявили большую организационно-пропагандистскую энергию, сумели побывать в ряде фабричных поселков и деревень и поставить во Владимире свою типографию, выпускавшую регулярную газету, которая называлась „Крестьянская Газета". Этой „Крестьянской Газеты" вышло несколько номеров и номера эти были составлены во всех отношениях недурно, — имелся живой материал с мест и попытки писания руководящих статей. Была у них отдельная связь с Костромской губернией и Ив.-Вознесенским районом, но там развернуть работу они не могли, в силу того, что влияние социал-демократов там в массах было господствующим. Основная база для работы Владимирской „эр-дековской" организации наметилась, главным образом, в пределах Владимирской губернии. Мне пришлось столкнуться с „Валерьяновцами" в Ундольском районе, вернее, в момент завязывания связи с этим районом. Ундольский район переживал перемену в настроениях широких масс. Убийство в этом районе т. М.И. Лакина, пытавшегося перевести удачно протекавшую экономическую стачку на политические рельсы, показало рабочим, на что их толкает буржуазия и ее прислужники, и в массах пробудился интерес к политике. Вчерашние убийцы Лакина сами пытались найти агитатора, отыскать дорогу в „подполье" и завязать с нами связь через И.Я. Тимофеева. Не могу сейчас точно установить, получил ли „Валерьян" связь в Ундольском районе от Тимофеева, или он сам разыскал ее, но мне пришлось встретиться с „Валерьяном" в тот момент, когда он явился во Владимире к Тимофееву с той же самой целью, как и я,— для встречи с приехавшими из Ундола рабочими, с которыми он уже раньше виделся. Эта моя встреча с Ундольскими рабочими была устроена с целью установить постоянную связь для перехода на систематическую подпольную работу. Я вызвал „Валерьяна" в отдельную комнату и от имени Владимирской городской группы Р. С.-Д. Р.П. предложил ему устраниться от работы в Ундольском районе, так как эта параллельная работа внесла бы путаницу и мы мешали бы там друг другу. «Валерьян» охотно пошел на встречу нашему предложению и, таким образом, Ундол остался за нашей партийной организацией, но там уже побывали «Валерьяновские» агитаторы (в частности, там был раза два Константин Курзин), которые проводили там собрания, в достаточной степени широкие для того, чтобы в районе пошла молва о том, что снова (после Лакина) явился агитатор. Курзин был при последнем своем посещении арестован урядником Ионовым, который, зная, что Курзин направился из Ундола в д. Михайловну, догнал его в санках, предложил подвезти и арестовал в то время, когда Курзин сошел в д. Михайловке около избы крестьянина Чернова. Чернов тоже был задержан, а может быть на короткое время и арестован. После, я точно не помню, но во всяком случае через Чернова поддерживалась связь с д. Михайловкой и около него группировался там кружок сочувствующей публики. В самом Ундоле основным ядром организации являлся Павел Журавлев, брат Песковых Ильи и Владимира, Гадалов и еще ряд рабочих, которых по фамилиям я сейчас не помню.
Работа «Валерьяновцев», несмотря на свою краткосрочность, произвела значительную путаницу: с одной стороны, их смешивали с крестьянским союзом, а поскольку крестьянский союз связан был с эсеровской работой,— не разбирались, почему у „валерьяновцев" аграрная программа не эсеровская, а социал-демократическая. Рабочие массы слышали о двух партиях — об эс-дековской, которая в их глазах являлась рабочей партией, и эсеровской, на которую смотрели, как на партию крестьянскую, Поскольку „Валерьяновцы“ выдвинули на видное место крестьянский вопрос, вопрос о земле, от них требовали ответа, как нужно этот вопрос решить — по эс-дековски или по эсеровски? Когда „Валерьяновцы" ответили, что в аграрной программе нужно идти за социал-демократами, естественно, им задали вопрос - а почему же вы не входите в социал-демократическую партию? В итоге: отчетливого представления о том, чего „Валерьяновны" хотят и чем они от политической партии отличаются, — у масс не было. Путаница же, повторяю, была значительная. Надо учесть, что это был текстильный район, где рабочий кадр состоял из „ближняков", так или иначе связанных с крестьянским хозяйством.
Нашей задачей было создать в районе устойчивые подпольные соц.-дем. организации, — в этом направлении я и начал работать. В районе я бывал регулярно, проводя собрания среди определенно отобранных групп и придавая этим собраниям характер пропагандистских бесед. Иногда на собрания привлекалась и более широкая публика, но во всяком случае не случайная, а знакомая товарищам из основного ядра. Кроме того, эти собрания устраивали обычно вечером в банях, и таким образом, что в лицо меня трудно было узнать. Мы собирались по большей части в банях при деревне Хренове, которая находилась по другую сторону железной дороги, в сторону ст. Ундол. Бывали отдельные случаи, когда нашим собраниям придавался характер игры в так называемое „очко": на столе появлялись карты и медяки и за этой игрой велась беседа. Один раз приехавший разъезд стражников наблюдал за нами с улицы, через окно, и так как в их задачу не входило преследовать играющих, то они поехали в другую деревню, так как на улице им сказали, что агитатор ушел в Петрушино; именно после этого раза мы перешли в баню, не пытаясь более устраивать собрания в жилых помещениях. В окрестных деревнях (Петрушино, Михайловка) завязалась кое какая связь и там имелись группы сочувствующих. Я заглядывал иногда туда, но систематической работы среди этих не оформленных деревенских кружков вести было нельзя. Когда в Хренове стало трудно собираться, так как центр полицейского наблюдения был перенесен в этот район, мы перенесли наши собрания в Ундол. Здесь тоже исключительно пользовались баней. Если мне приходилось ночевать и останавливаться в районе на два дня, я бывал у Ильи Пескова, бывшего Преображенца - солдата, человека стоящего вне подозрения и жившего у своего отца, державшего постоялый двор. Вообще круг лиц, могущих меня узнать, был ограничен и никаких указании на мои приметы у урядника и пристава не имелось, хотя и стало известно, что в районе работает агитатор „Николай Николаевич". Обстановка в достаточной мере была тяжела. Стражники все время рыскали, придирались к рабочим, держали себя вызывающе, частенько пускали в ход нагайку. Отношения между ними и рабочими массами были напряженные. Мысль об организации боевых дружин, по примеру Ивановского, Ореховского и других районов, со старым прочно сложившимся социал-демократическим движением, доходила и до рабочих масс Ундольского района, озлобленных против стражников. Среди молодежи эту организацию боевых дружин многие склонны были рассматривать, как средство расправиться со стражниками и терроризировать их. Даже такие, сравнительно, выдержанные люди, как Журавлев и другие, уже пожилые рабочие, думали о создании боевой дружины. Мне неоднократно на этот счет ставился вопрос и высказывалось пожелание сорганизоваться и вооружиться; просьба достать револьверы шла и от нашего основного ядра группы. Позиция Владимирского Комитета в этом вопросе была определенная. Учитывая местные условия, неокрепший характер нашей организации, а также и начавшийся элементарный распад боевых дружин в соседних районах со сложившимся уже революционным движением, мы отказались от организации боевых дружин. Наша позиция сводилась к следующему: имевшееся и могущее быть полученным оружие необходимо было хранить и создавать из особо подобранных, а проверенных людей кадры инструкторов, которые при приближении момента выступления могли бы взяться за организацию обучения и руководства дружинами. Раздать оружие по рукам,— не зная в какие руки оно попадет и как оно будет использовано, — было нецелесообразно и вредно, так как увлечение в этом направлении парализовало бы нормальное развитие организации и крепкую молодую организацию привело бы к разложению и провалу. Мы, несомненно, были правы, заняв такую позицию. Мы формулировали наше отношение к боевизму, примыкая к той части большевиков, которые стояли на почве гражданской войны но не отдельных выступлений в данный момент. Охранка, как видно сейчас из имеющихся материалов, именно около организации боевых дружин, и пыталась создавать дела, которые бы могли привести к полному разгрому организаций. То настроение, которое имелось у ундольцев, было использовано без нашей санкции Белькевичем, бывш. гимназистом, входившим во Владимирскую городскую соц.-дем. организацию. Своей невыдержанностью и порывистостью он причинял нам иногда немало хлопот. Пробравшись каким-то путем в Ундол, он попытался там создать боевую организацию и с этой целью провел одно собрание, на котором присутствовало несколько человек, среди которых были и члены нашей организации (2—3 человека). На этом собрании, по всем правилам „гимназической конспирации", Белькевич распределил между собравшимися роли, и те, кто был назначен организаторами боевой организации, получили инструкцию вербовать в дружины членов. Со своей стороны Белькевич обещал публике снабдить ее оружием, которое он привезет из Владимира; конечно, никакого оружия он привезти не мог и трудно сказать, на что он рассчитывал.
Мне стало об этом своевременно известно и Белькевич был снят Комитетом с работы с предупреждением, что если он покажется еще хотя бы раз в Ундольском районе, то он будет подвергнут самым серьезным взысканиям; больше там он не появлялся.
В материалах охранки, которые были опубликованы в одном из периодических изданий Владимирским Истпартом, мне приписывается роль организатора боевой дружины. По агентурным сведениям, я, „Николай Николаевич", будто бы занимался этой работой в Ундольском районе. Дело Панкратова и Толкова по обвинению их в провокации с бесспорностью устанавливает, что эти агентурные данные относились к вышесказанным посещениям Белькевича, которого не только охранка, но и рабочая масса отождествляла со мной, считая, что это и был „Николай Николаевич". Следует отметить это обстоятельство для того, чтобы оценить, насколько соответствуют действительности данные охранки, насколько она бывала осведомлена через свою агентуру о действительном положении подпольной революционной работы и о связи с ней тех или иных лиц.
Ту широкую популярность, которую создал себе неосторожными выступлениями Белькевич, чуть-чуть не пришлось пожать мне.
После попытки организовать боевые дружины, условия работы еще больше осложнились: стражники нервничали, боясь расправы, жандармское управление принимало меры к тому, чтобы разгромить организацию. О том, как это было проделано, теперь видно из Панкратовского дела: арестованный Панкратов, участвовавший на собраниях Белькевича и входивший в нашу организацию, подписал данный ему урядником Ионовым список членов организации, в котором действительных членов было немного, а составлен он был на основании тех или иных признаков „неблагонадежности", которые определялись по усмотрению стражника Ионова. Никакого дела создать здесь не пришлось и всю эту публику пришлось скоро выпустить. Этот арест произошел после моего ухода из района, насколько помнится — в начале января 1907 г. И последующее время моя работа в районе совпала с расширением работы Владимирской Окружной организации, которая пополнилась новыми силами и в которую пришлось перейти и мне, т. к. с одной стороны, определенная организованная группа, связанная с Владимирским городским комитетом, в Ундольском районе уже имелась, с другой стороны, дальнейшая систематическая работа там, по полицейским условиям, была очень затруднительна. После моего ухода из Ундольского района, связь поддерживалась, главным образом, через Тимофеева, через которого направлялась туда и литература».
В конце 1906 г., через месяц или полтора после моего приезда во Владимир, приехали посланные Московским Областным Бюро Р. С.-Д. Р.П. профессионалы — „Борис" (Асаткин), „Наташа" (Ю.П. Горская) и „Таня" (Симановская). Приезд этих товарищей значительно усилил Владимирскую Окружную организацию.
Центр работы перенесен теперь был на окружную периферию и работники вновь сформированного путем кооптации Окружного Комитета разъехались на места, для того, чтобы собрать распыленные силы, закрепить и наладить организацию. «Таня» поехала в Муром и Меленки, „Борис"— в Муром, Кулебаки и Ковров, где начала работать и „Наташа".
Улица Б. Московская, д. 39 Дом №39 построен был в 70-е гг. XIX в. мещанином Сусловым на месте собственного деревянного дома. С 1881 г. домом владела Е.Г. Суслова… В этом доме в 1906 г. проходила конференция Владимирской городской организации РСДРП под руководством профессионального революционера Николая Петровича Растопчина.
В сущности, эти наши разъезды были подготовкой к окончательному оформлению Владимирской Окружной организации, через правильно созванную конференцию и выборы на ней Владимирского Окружного Комитета. Пока же до конференции мы представляли из себя группу работников-профессионалов, кооптированных в состав руководящего окружного центра. По существу — мы были Организационным Бюро Владимирской Окружной организации. Наша местная работа протекала в основном таким образом: у „Наташи" в Коврове дело не клеилось и, как я говорил, „Борис" должен был поехать туда и помочь ей связаться теснее с рабочей массой. Туда же выезжал позднее и я, и то впечатление, которое у меня осталось, можно было бы охарактеризовать таким образом: в Ковровской организации имелось два крыла: одно — металлисты - железнодорожники, рабочие Ковровских мастерских, хорошо сорганизованные, дисциплинированные и активные, руководимые выдержанными меньшевиками и меньшевистски настроенные; другое крыло — текстильное, сформированное из рабочих текстильщиков, малосознательных, колеблющихся в смысле фракционной ориентации и поддававшихся нашему влиянию. По словам А.К. Воронского, в бытность его в Коврове в конце 1907 г., там „был кружок рабочих большевиков в 5—7 чел. и там же была сильная организация меньшевиков“. Там, у текстильщиков, и была сосредоточена работа „Наташи" и „Бориса", с целью усилить наше влияние в Ковровской организации и противопоставить его меньшевикам, опираясь на текстильщиков.
Во время своего пребывания в Коврове, я лично пытался использовать имевшееся среди железнодорожников примиренческое настроение. «Таня» при своей поездке в Муром и Меленки, главным образом, задерживалась в Меленках и с большим успехом проводила там собрания. Хороший массовый агитатор,— она быстро завоевала широкую популярность и оставалось лишь путем систематической работы закрепить результат ее агитации. К сожалению, в Меленках у нас не было для этого достаточных сил, а район этот был районом сырым, чуть-ли не впервые подпавшим под влияние систематической соц.-дем. подпольной работы. Из товарищей, которые работали там, я помню Мих. Конст. Леошкевича, студента Коммерческого института, который, как местный человек, не мог конечно, заменить профессионала-работника.
В Муроме задавала тон меньшевистская группка, состоявшая из интеллигенции, марксистски грамотная, выступавшая без всякого противодействия перед массой, поскольку у нас не было там квалифицированных партийных сил. Во главе меньшевистской группы стоял, насколько мне
помнится, учитель „Никитич", бывший лидером меньшевиков, а также провизор местной аптеки и еще два-три человека, которых я сейчас отчетливо не представляю. Настроение фабричных масс было на нашей стороне, т. к. в этой массе работали раньше наши профессионалы — «Михаил» и «Максим» Серговский, пользовавшиеся в Муроме большой популярностью. В Муроме я слышал от рабочих восторженные воспоминания о выступлениях „Михаила" и пожелание — снова видеть его на Муромской работе. „Максим" Серговский был тоже хорошим массовиком агитатором, смелым боевиком и это качество отличало его, как работника. Я бы не сказал, что у него были обоснованные и глубокие марксистские знания, но для работ налетного характера он был незаменим. Таким образом, если бы мы могли иметь в Муроме постоянного работника, нам не трудно было бы прочно держать и вести за собой массу и не допустить меньшевистских представителей к этой организации. Что касается Кулебак, то о Кулебакской организации у меня сохранилось самое лучшее воспоминание. Это была чисто рабочая организация, где весь актив вырос из рабочей среды и сумел получить уже достаточную теоретическую обработку и конспиративную закалку. Руководителем этой организации был Павел (фамилии его я не помню). Партийный Комитет в Кулебаках создан был на основе демократического централизма. Сама организация подчинена была стройной и выдержанной схеме, охватывая все цепи Кулебакских заводов. В Кулебаках мне пришлось проводить борьбу с эсерами, которые до некоторой степени были популярны в массе. Благодаря выдержке и хорошей организации, кампания нами была выиграна с большим успехом, несмотря на то, что была известная опасность в том, что эсеры получат значительное большинство голосов в некоторых неквалифицированных цехах и могут быть поддержаны рабочими рудников. Кулебакскую организацию можно было спокойно оставить без постоянного массовика—профессионала, ей недоставало, может быть, систематической пропагандистской работы. На Гусю мне также пришлось быть. По отзывам „Тани" и „Бориса", Гусевская организация у нас была одна из лучших.
В самом Владимире работа начала развертываться широко: у ремесленников и учащихся создался ряд кружков, наладились правильно созываемые собрания и нужно отметить, что успех роста организации здесь принадлежал в большей мере „Тане", чем кому-либо. После поездки по районам в начале своего пребывания во Владимирской Окружке, она осела во Владимире, где вела энергичную работу как по Окружке, так и по Владимирской группе. „Борис", приехавший от Областного Бюро, как наиболее опытный организатор и солидный работник среди приехавшей тройки, занял у нас официально неоформленное, но фактически руководящее положение в Окружке.
Я затрудняюсь сейчас точно сказать, на какой платформе стояло наше руководящее ядро, но помню, что у нас были неоднократные совещания по основным вопросам текущего момента, но до сконструирования Окружного Комитета на февральской Окружной Конференции определенной платформы — по существу — у нас не было и каждый из нас, будучи большевиком, придерживался той или иной позиции, на которой стояли различные большевистские течения. Насколько помнится, в аграрном вопросе „Борис" был сторонником национализации. Я, выдвигая в принципе национализацию, считал допустимым раздел, исходя из того, что у соц.-демократов доминирует в крестьянском вопросе тактика (аграрная политика), а не программа. „Таня" часто шутила, что „она без точек", и как массовик-агитатор и организатор не особенно углублялась в теоретические споры.
Совершенно особое положение во Владимирской организации занимал «Дядя» — Ф.А. Благонравов, который не вел ни агитаторской, ни пропагандистской работы и, насколько помнится, не входил даже в состав Окружного Комитета, но тем не менее лучше всех знал положение на местах, умел дать ему оценку и охарактеризовать людей. У него сосредоточивались все организационные нити и необходимые материалы; его внешняя роль не соответствовала тому значению, которое он занимал значительный отрезок времени во Владимирской организации.
Литературных сил у Окружной организации было вполне достаточно: вначале, как литератор, использовался Арк. Вас. Смирнов, затем работали все понемногу, при чем удачные по своей простоте и популярности листовки были обычно произведениями „Максима" Серговского и „Тани".
С „техникой" у нас обстояло дело не плохо. Организатором техники у нас был Ст. Ив. Назаров, которого, между прочим, усиленно старался завербовать „Валерьян". У Назарова была слабость к боевизму, которым он склонен был увлекаться, и на этой струнке пытался играть, главным образом, „Валерьян". Кстати сказать, как раз на арене боевых партизанских выступлений „Валерьян" не проявил себя абсолютно ничем; план „Валерьяновской" организации не шел здесь дальше организации налета на здание суда, для того, чтобы взять хранившееся там в качестве вещественных доказательств оружие. При попытке практически осуществить этот план, в „воинственной" „Валерьяновской" группе не нашлось исполнителей.
Наша „техника" была организована почти под носом у жандармов, в Гончарах, в двух шагах от губернского жандармского управления. Был снят особнячок, хозяином которого являлся Ст. Ив. Назаров, изображавший из себя какого-то представителя — коммивояжера и вообще хлопотливого и делового человека. Он носился по городу с неизменным портфелем, в котором находилось белье, и наводил конспирацию, изображая делового человека. Никакого подо зрения на него ни с какой стороны не падало. В „технике" работала еще «Клавдия», затем Соколов и «Шаляпин». „Техника" была настолько хорошо законспирирована, что в исключительных случаях, о чем придется сказать ниже, мы прибегали к использованию ее для других целей, зная, что за ней нет никакого наблюдения и подозрения (см. Владимирская большевистская подпольная типография).
Владимирский Окружной Комитет особенное внимание обратил на постановку военной работы, что вытекало из нашей общей позиции, и именно сюда, на овладение солдатской массой, а не на создание боевых дружин (при отсутствии оружия), мы устремили свое внимание. Необходим был специальный кадр работников. Разложившаяся „Валерьяновская" организация дала нам в этом отношении подкрепление. Ликвидация „Валерьяновщины" произошла уже в начале весны 1907 года. До этого разложение эр-дековской группы зашло настолько глубоко, что фактически ряд работников уже на деловой почве связался и работал с нами и этот процесс оставалось лишь оформить. В первый раз мы поставили вопрос на официальную почву в присутствии представителя Областного Бюро Центр, района т. «Афанасия» (Квиткин). Было созвано специальное совещание, на которое были приглашены „Валерьян", его ближайший помощник Скобенников и другие. На этом совещании была оглашена резолюция Владимирской Окружной организации, которая характеризовала „Валерьяновщину", как мелко-буржуазное течение, препятствующее работе соц.-демократической организации. Вопрос был поставлен ребром о недопустимости и вреде „Валерьяновского" эксперимента. „Валерьян" пытался смягчить оценку и выводы, но поскольку это ему не удалось, заявил, что остается на прежней позиции. В скором времени все же он должен был капитулировать и из „Валерьяновского" актива я и „Таня" от имени Окружного Комитета Р. С.-Д. Р.П. приняли тех работников, которых можно было ввести в нашу организацию. Резолюция, с которой не соглашался ранее „Валерьян", была признана им теперь правильной и с его стороны от имени его группы (рев.-дем.) было сделано заявление о присоединении к Р. С.-Д. Р.П. Сам он после этого не считал возможным остаться во Владимире и решил переехать на работу в другую организацию, своих же соратников передал нам. Мы взяли А.И. Скобенникова и Нежданова для работы в военной организации, остальные использованы были в той мере, поскольку их можно было использовать в общей организационной работе.
Военная работа велась в 9-м („красный" — по нашивкам) и 10-м („синий") гренадерских полках. Здесь удалось создать крепкую конспиративную соц.-дем. организацию, влияние которой на солдатские массы быстро росло. Было поставлено издание газеты „Солдатский Путь" (вышло несколько номеров), которая завоевала себе в массах широкую популярность.
Когда мы впоследствии сидели во Владимирской тюрьме, военный караул из гренадер постоянно обращался к нам с просьбой сообщить на волю, нельзя ли снова выпустить „Солдатский Путь". Насколько революционизирована была нашей организацией солдатская масса, можно судить по тому, что нам приходилось сдерживать солдат от отдельных частичных выступлений. Однажды в одном из батальонов 10-го полка беспартийная солдатская масса готова была разобрать винтовки и нам приходилось сдерживать их от выступления. Были случаи, когда пропечатанный в „Солдатском Пути" офицер собирал часть на плацу и читал корреспонденцию, пытаясь оправдаться в глазах солдат и опорочить газету; конечно, он достигал противоположных результатов. Наша военная работа была поставлена таким образом, что вблизи казарм 9 и 10 полков находилось постоянное дежурство в комнате, куда могли в любой момент пройти солдаты для того, чтобы поддерживать связь, информировать и получать необходимое для казармы».
Для нужд военной организации сняли конспиративную штаб-квартиру на Ильинской-Покатой улице. Всю организаторскую работу по руководству военными социал-демократами взял на себя Николай Петрович Растопчин.
Улица Ильинская-Покатная, д. 23
«Основное же руководство работой сосредоточивалось на конспиративный квартире, которая находилась на берегу Лыбеди на Ильинской улице. „Хозяином" этой квартиры был Скобенников, доступ туда был строго ограниченным; на этой квартире находился тайник для хранения печати, литературы и пр. документов. Здесь собирались иногда собрания руководящего солдатского партийного коллектива.
Схема организации была такова: полковой комитет из представителей батальона, по одному от каждого батальонного комитета; батальонный комитет из представителей рот; в роте — руководящее ядро, которое связывается с представителем пятке; представитель пятерки, входящий в ядро, знает только свою пятерку и ротный комитет; представитель ротного комитета знает состав ротного комитета и батальонного, в который он входит. Такая система выдержана была для всей нашей военной организации. Пятерки друг друга не знали, благодаря тому, что во главе полков стояли опытные полковые организаторы, из которых один — «Синий» был раньше партийным профессионалом, а другой, работавший в 9 полку, был тоже раньше в бундовской организации. Правильная организация и руководство были настолько выдержаны, что обнаружить организацию было почти нельзя. Лишь после того, когда с Кавказа, под видом переведенных, якобы, за неблагонадежность из воинских частей, подсунуты были два провокатора (о которых потихоньку нас предупредили, что от них нужно держаться в сторонке), охранке в конце концов удалось подобраться к организации и обнаружить участников одного собрания, на котором было около 40 чел. Это было уже весной 1907 года после ареста Скобенникова и других работников военной организации. Собрания нашей военной организации, как и некоторые другие расширенные собрания, происходили под открытым небом, так как это было весной; кроме того, отдельные кружки проводились на частных квартирах, которые подбирались с особенной осторожностью; помнится, что пользовались довольно часто квартирой Елены Ивановны Смирновой, недалеко от вокзала. Что касается руководства нашей работой со стороны центральных партийных организаций, то нужно отметить, что Областное Бюро Центрально-Промышленного района с того времени, как к нам приехали «Борис», „Наташа" и „Таня", установило с нами более или менее тесную связь.
Из областников бывал у нас „Афанасий" (Квиткин), в то время крупный работник большевистской организации, к которому мы относились с большим уважением и доверием. „Афанасий" приезжал к нам обычно в самый ответственный момент, во время конференции и еще раньше, когда у нас ставилась работа в округе и распределялись силы и роли между членами организации. В момент разложения и ликвидации „Валерьяновщины" он тоже был у нас; был также во время выборов в Государственную Думу. „Афанасий" старался дать общее направление нашей работе и поставить эту работу на выдержанную ленинскую платформу.
Во время выборов во 2-ую Государ. Думу мы по Владимиру решили выставить свой список. Этот описок не носил соц.-демокр. заголовка, а был просто списком трудящегося слоя населения, при чем мы прибегли к такому приему потому что учитывали, с одной стороны, то, что наших кандидатов вся мещанско-ремесленная масса знала как эсдеков, с другой стороны — ту опасность, которой они подвергались в полицейском отношении при открытом расшифровании их кандидатур. Выступления наших кандидатов на избирательном собрании создали впечатление значительного успеха. Кадеты, которые до того момента к нашему списку относились иронически, считая, что он ничего не соберет, встревожились и предложили нам блок. „Афанасий", как представитель Областного Бюро, и я, в качестве представителя Окружной Владимирской организации, вели с ними на этот счет переговоры. Принципиально, будучи против всяких блоков с кадетами, согласно общей партийной директивы, мы тем не менее сочли возможным пойти на переговоры, придавая этим переговорам чисто агитационный характер. Мы обставили переговоры таким образом, что на них присутствовали представители приказчиков, среди которых были колеблющиеся элементы. Этих представителей пригласили наши партийные приказчики, которые предварительно проводили агитацию о том, что нужно послушать, что скажет та и другая сторона. В переговорах с другой стороны принимал участие (в квартире Губского) сам Губский, Иорданский и Соколов — судебный следователь по особо важным делам, с которым мне впоследствии, находясь в тюрьме, пришлось встретиться на допросе. Насколько помнится, кроме этих трех кадетов, игравших центральную роль, был с их стороны еще кто-то. Я изложил общую позицию Владимирской Окружной организации, а затем взял слово „Афанасий" и блестяще опрокинул всю кадетскую аргументацию за необходимость блока, доказав на примере Иван.-Вознесенского опыта, что разговор о блокировании всех, так называемых, прогрессивных элементов перед лицом „черносотенной опасности" есть с кадетской стороны не больше, как маневр, под которым скрывается их предательство левых союзников и фактическая сделка с представителями реакции. В Ив.-Вознесенске, конечно, никакого блока с соц.-демократами у кадетов не было, но разговоры об этом и предпринятые кадетами шаги изобличали там занятую ими фактически позицию. Впечатление, произведенное на приказчиков, было настолько сильно, что все они встали на нашу сторону и... потащили нас в трактир к Чернецову угощать ужином.
Особенным влиянием с нашей стороны пользовался Лапшин, но я сейчас не помню, удалось ли нам его провести в выборщики, или он не прошел. На выборах в Госуд. Думу у нас собрались: выборщики из районов деятельности Владимирской Окружной организации, Ореховской (Московская окружная) и Ивановской. Прошел Николай Александрович Жиделев, с которым конкурировала кандидатура нашего кандидата Николая Григорьевича Резчикова, гусевского рабочего. Не помню, в последней ли стадии выборов, или после них, с отчетом о деятельности кадетов в Думе выступил в Народном Доме Черносвитов. На доклад его собралась такая масса народу, что на улице оставалась большая толпа и, чтобы успокоить ее, было объявлено, что после одного доклада будет сделан другой доклад и все получат возможность послушать Черносвитова. „Максим" Серговский пробрался от нас на собрание и после доклада наши приказчики и ремесленники потребовали прений; кадеты согласились на условиях, что будут названы фамилии выступающих и что ораторы будут говорить не с места, а со сцены. „Максим", назвавшись Максимовым, стал на краю сцены и попробовал говорить. Речь его была оборвана председателем и полицейским приставом, но он успел бросить несколько резких фраз, разоблачающих политику кадетов. Эти фразы приподняли настроение настолько, что оно передалось за стены здания дожидавшейся толпе и находящаяся в здании масса с пением революционных песен вышла на улицу. „Максим" успел спрыгнуть со сцены, смешаться среди своих, которые стояли около сцены и вывели его из помещения. Доклад был сорван и окончился неожиданной демонстрацией. На другой день „приказчика Максимова" полицейские искали по всем лавкам.
Из периода Владимирской работы следует отметить побег из арестантских рот 8 человек, ожидавших военного суда в одиночном корпусе. Этот побег произошел накануне военного суда и убежавшие в большинстве спаслись от виселицы. Сам побег произошел неожиданно. После проверки, Кононову, раненому при обстреле 30-й казармы в Орехово-Зуеве, делали электризацию. Когда надзиратель с одной из галерей тюрьмы пришел к нему с машинкой, на другой галерее один из решившихся бежать попросил надзирателя отнести книгу кому-то из товарищей. Воспользовавшись тем, что посты были оставлены, один из товарищей вылез в дверную форточку, которая заранее была для этого приготовлена, сзади подбежал и схватил находившегося у Кононова надзирателя, который тут-же был связан и ему заткнут был рот; после этого связаны были остальные два надзирателя, при чем один из них не оказывал сопротивления, а просил, чтобы его покрепче связали и вымазали бы мелом, дабы иметь следы борьбы. Те, кто хотел бежать, вышли в чем были одеты на внутренний двор и, благодаря происходившей в это время смене караула за баркасом (стеной), сумели перескочить по веревочной лестнице через стену и ночью пришла к Дегтяреву, квартиру которого кто-то из публики знал. Дегтярев сообщил Федору Аркадьевичу Благонравову и от него мы узнали о побеге. Вся наша публика встала на ноги, чтобы разместить и укрыть бежавших.
В течение недели организация находилась в напряженном состоянии. Полиция и охранка поставила на ноги все свои силы; в маленьком городе, где не было достаточно конспиративного убежища, скрыть бежавших было нелегкой задачей. Сколько раз они подвергались риску провалиться! Приходилось перевозить их с квартиры на квартиру, иногда даже переодевая в женскую одежду. Колотилова (13 (1) мая 1885 — 15 октября 1940 ) и Кононова посадили в «технике» (в помещении нелегальной типографии), как самом надежном месте. Некоторых вывезли при участии семинаристов, которые, переодев бежавших товарищей семинаристами, выдавали их своим отцам за товарищей, едущих погостить на масленицу. Все заставы во Владимире были закрыты, проезжавшие останавливались и осматривались. Один из товарищей уехал на паровозе кочегаром. Из всех бежавших ни один не был задержан во Владимире. Уже значительно позже попал Емельянов, который вздумал приехать к себе на родину для того, чтобы повидаться с родными. Он получил смертный приговор, с заменой его 20 годами каторги. Особенно много пришлось поработать в этом деле по части укрывательства Скобенникову и Степану Назарову. В марте состоялась Окружная Конференция. Перед конференцией к нам приехали новые работники, из которых один был „Максим", уже знакомый Муромским рабочим массам, которого встретили здесь как своего человека, а другой — „Сергей Петрович" (Часовников Д.И.), - приехавший на работу в Ковров. Эти товарищи не связывали себя особенно с организацией. После Окружной Конференции „Максим" поехал на Лондонский съезд, на который он вместе с „Борисом" — А.Н. Асаткиным был избран, а „Сергей Петрович" уехал в Москву. Конференция открылась в „технике", как это ни покажется странным. У нас не было другой гарантированной квартиры, с „техникой" же дело обстояло так, что она была хорошо законспирирована. Прямо с поезда делегатов маленькими группами провожали туда, а потом до самого конца конференции никто уже не выходил из дому. Сидели все на полу, чтобы не видно было в окна, работали без перерыва в комнате, которая почти не проветривалась и где все курили. „Афанасий" (Квиткин — представитель Областного центра) в такой обстановке до самого конца не обнаружил никаких признаков усталости, сохраняя свойственную ему точность и краткость мысли в резолюциях и формулировках. От Окружной организации мы послали тогда на съезд двух делегатов — „Бориса" и „Максима".
На конференции был избран Окружной Комитет, в который вошли представители почти всех местных организаций, а также „Борис", „Таня" и я; из профессионалов мы трое были избраны в Исполнительное Бюро Окружного Комитета. После февральской Окружной Конференции „Максим" больше не появлялся во Владимирской Окружке.
В начале весны (8 (21) марта), как раз во время распутицы, в Судогде вспыхнула стихийная стачка на Голубевской мануфактуре. Это было первое выступление рабочих за все время существования этой фабрики. Я выехал туда и пробыл там несколько дней Судогодская с.-д. группа была очень слаба и своей численностью, и составом, и в сущности вся работа там велась одним товарищем столяром, фамилию которого я не помню, жившим на окраине города. У него была большая семья, сам он долгое время состоял в организации и производил впечатление вполне сознательного рабочего; семья его, в которой были подростки - дети, настроена была также революционно. Через него я связался со стачечным комитетом, выбранным бастующими. Часть наиболее активных руководителей стачки была до моего приезда делегирована в Москву, чтобы связаться с профсоюзом текстильщиков и получить совет — как действовать и, как говорили в массах, похлопотать о благополучном исходе стачки. Не столько интереса здесь представляла текстильная публика, сколько рабочие стекольных заводов. Там оказалось несколько человек довольно сознательных, но не входивших до сего времени в соц.-дем. организацию. Мы провели там узкое собрание и затем общее собрание всего завода ночью в гуте (где плавится стекло), так что на собрании присутствовали рабочие как этой смены, так и той смены, которая не работала. Интересно, что на это собрание почти в полном составе явилась местная конвойная команда. Фактически тогда почти никакой власти в городе не было. Это собрание прошло очень удачно слушали с большим интересом. Мне пришлось говорить там больше 4 часов. После этого меня наперебой приглашали к себе и если бы была возможность там задержаться, можно было бы закрепить результат общего подъема. В Судогду приехали стражники, часть „ближняков" (крестьян, работающих на фабрике) пришла в город с намерением просить директора пустить фабрику и возобновить работу. В массах назревал раскол, делегация из Москвы не возвращалась и были сведения оттуда, что на уступки рассчитывать не приходится. Большинство рабочих стояло все-таки за продолжение стачки. На собрании стачечного комитета было решено не допустить „ближняков" сорвать стачку и уговорить их вернуться в деревню и ждать результатов. Как раз в последний день моего пребывания в Судогде, когда у нас было назначено общее собрание, бастующими в городе было получено от делегатов письмо в котором последние писали, что были в союзе, описывали свое впечатление об этом посещении и призывали рабочих продолжать борьбу, стараясь объяснить им, что из себя представляет и какие задачи ставит профсоюз. В этом же письме они убеждали, что единственный путь получить что-нибудь — это путь борьбы и что в случае возобновления работы положение рабочих будет еще хуже, чем до стачки. Письмо это сыграло решающую роль. Оно было прочитано на общем собрании и в духе его положений продолжал я говорить, пытаясь связать стачку с общим положением рабочего класса и с задачами которые выдвинула революция. О них в отсталой Судогодской массе были очень смутные представления. Стражники хотели меня задержать, но толпа стояла кругом и они не посмели пробраться и слушали, ожидая, когда митинг кончится и меня можно будет арестовать. Я, помню, что моя физиономия была вымазана сажей, завязана платком и почему то обо мне прошел слух, что я из Риги приехавший слесарь. После речи я замешался в толпе и вместе с толпой успел выбежать и затем вымыться, переодеться и уйти из города. В Судогде после стачки, всколыхнувшей массу, несколько ожила организация, в ней стал работать местный учитель и кое-кто из рабочих, но сил было все же очень мало и работа поддерживалась, главным образом, связью с Владимиром и литературой, которая туда доставлялась.
После моего возвращения из Судогды во Владимир в Исполнительном Бюро, в связи с отъездом „Бориса" на Лондонский съезд, мы остались вдвоем с „Таней" и вели с ней всю работу, пребывая в постоянной связи с Федором Аркадьевичем Благонравовым. „Таня" держала, главным образом, связь с Владимиром; центр тяжести моей работы переместился в военные организации. Окружное руководство свелось, главным образом, к письменной связи с уездными группами, к посылке туда литературы и, в частности, листовок в издании Владимирского Окружн. К-та. В работу организационно-секретарскую начал втягиваться Федор Аркадьевич Благонравов, у которого после нашего провала и отъезда „Тани" сосредоточились фактически все связи с местами. Однако мое положение во Владимире стало в такой степени затруднительным, что мы с „Таней" и Фед. Арк подумывали о возможности моего срочного перехода в другую организацию».
Растопчин Н.П.
На плацу (Соборная площадь) проводились учения солдат квартировавших в городе полков. Здесь же солдаты принимали присягу. Посмотреть на учения и на процедуру присяги сбегались мальчишки со всего города. Иногда приходили и взрослые люди. Эту постоянную толпу народа на площади в годы Первой российской революции использовали в своих целях местные социал-демократы. Здесь они условливались о встрече с революционно настроенными солдатами - членами военной социал-демократической организации.
А.И. Скобенников вспоминал: «Был конец апреля. Готовились к 1-му мая „Таня" я и Растопчин сидели на скамье у собора перед плацом, где Малороссийский полк давал присягу. Нам нужно было сказать Бернштейну, чтобы он на другой день пришел на конспиративную квартиру в 5 час. Увидели его в строю и он нас заметил. Улыбается, несмотря на всю „важность" обстановки. Знаками показали ему на пальцах 5 и он кивнул головой, — значит понял. Так трудно было видеться в те времена с солдатами. К 1-му мая одобрили составленный товарищем „Таней" проект листовки — как наиболее яркий и понятный. Как-то из Яновца, где я учительствовал ранее, приехал парень из ячейки за револьвером. Я решил, вполне доверяя ему пойти с ним на мою конспиративную квартиру. По дороге с нами повстречался Сергей Толков, слывший за эсера. Он задал вопрос — «куда идете?». Я смутился, а мой сотоварищ ответил — «к нему (т. е. ко мне) на квартиру». Толков увязался с нами и, таким образом, узнал конспиративную квартиру. На другой день Сергей Толков пришел тогда, когда у меня сидели „Николай Николаевич", выбирая кому то паспорт, солдат Бернштейн, студент Василий Кирсанов и административно-ссыльный т. Золин. «Николай Николаевич» и Бернштейн остались еще не надолго, а затем ушли».
Н.П. Растопчин, в своем заявлении в Верх. Суд по делу Толкова, так передает события этого дня на конспиративной квартире: « ... Я хотел воспользоваться пасхальной неделей, чтобы уехать на несколько дней к родным и кстати побывать в Москве и договориться с Областным Бюро Р.С.-Д.Р.П. о дальнейшей работе. Перед отъездом я зашел на квартиру Военной Организации Р. С.-Д. Р. П., часов в 6-7 вечера, для того, чтобы там отобрать «Синему» паспорт (для солдата, который должен был скрыться), а также подготовить вместе с А.И. Скобенниковым передачу дел по Военной Организации Р.С. -Д.Р.П. вместо меня «Тане», с которой утром в 9 часов сговорились встретиться на этой квартире. Я сидел на кушетке, около меня сидел на стуле «Синий» и стоял Скобенников, было еще два человека — «Григорий» (Нежданов) и Кирсанов. О моем отъезде никто, кроме Скобенникова, Благонравова и «Тани», не знал. Я выбирал «Синему» паспорт из купленных мною незадолго у беглого писаря Шаталова. Обсуждали — насколько надежны эти паспорта. В это время в комнату неожиданно вошел незнакомый человек (Толков), типа боевика, с открытым лицом, с размашистыми манерами, и поздоровался, как свой человек. Я был очень удивлен и недоволен и переглянулся со Скобенниковым. Тот мигнул, что опасаться нечего — вошедший «свой». Все же я хотел итти, недовольный тем, что на квартиру допустили постороннего. Я собрал паспорта, чтобы их вошедший не заметил, а он обратился к Скобенникову с вопросом: — «Есть у вас в организации «Николай Николаевич»? Скобенников, указывая на меня, ответил: — «Да, вот он». Тогда между мной и Толковым произошел разговор, содержание которого я могу воспроизвести почти дословно. — «Ах, вы — «Николай Николаевич»! Ну, знаете, вам нужно как можно скорее уезжать. Вас разыскивает здесь охранка». — «Какое дело до меня охранке и какое мне до нее дело что вы тут путаете?». Тут Толков сказал, что я напрасно конспирирую от него и что ему многое известно, благодаря случайной встрече с Ундольским рабочим Панкратовым, который работал на Бажановской фабрике. Этого Панкратова Толков встретил, якобы, на улице и удивился, что тот хорошо одет — в новую «тройку» и желтые туфли. На вопрос Толкова — почему он так франтит и откуда берет деньги,— Панкратов предложил Толкову зайти в трактир к Чернову и там заказал закуску и выпивку, а за выпивкой рассказал Толкову, что был арестован и уволен с фабрики, после чего поступил в охранку,— служба там хорошая и заработок большой. Советовал Толкову также поступить в охранку. На вопрос Толкова,— что он там делает в охранке,— Панкратов ответил, что сейчас имеет поручение разыскать работавшего в Ундоле «Николая Николаевича» и так как никто не знает его квартиры и примет, то ему — Панкратову — поручено жандармами ходить по городу и задержать «Николая Николаевича», если он встретится случайно на улице. Толков закончил этот рассказ предложением: — «Дайте мне полномочия, я «пришью» Панкратова». Я сказал, что ничего из его рассказов не понимаю, что тут, видимо, недоразумение и он меня с кем-то смешивает, а на счет «полномочий» я выразил удивление. Скобенников пояснил тогда, что Толков — эсер-боевик, бежавший из тюрьмы и имеющий на шее веревку за убийство жандарма или городового. Толков снова, обращаясь ко всем присутствующим, повторил свое предложение «пришить» Панкратова и просьбу о полномочии на это. Я ушел после этого, еще раз подчеркнув, что я не понимаю этого разговора о полномочиях».
Перед отъездом он решил зайти в штаб-квартиру Владимирской военной организации РСДРП на Ильинской-Покатой улице. Нужно было подобрать паспорт солдату, который решил скрыться, а главное, подготовить передачу дел по военной социал-демократической организации. Растопчин в этот вечер все подготовил к передаче. Дела должна была принять «Таня». Эту партийную кличку носила Мария Александровна Симановская. Николай Петрович и Мария Александровна должны были встретиться в штаб-квартире военной организации 18 апреля (1 мая) 1907 г., в 9 часов утра. Первым пришел Растопчин и... при входе в квартиру был арестован.
«Перед самым отъездом на пасхальные каникулы, во время которых я хотел по дороге на родину побывать в Москве и посоветоваться относительно перемены организации, я „провалился" на квартире Скобенникова, попавши в полицейскую засаду. Это было в 9 час. утра 18 апр. (1 мая) 1907 г.».
Мария Александровна немного опаздывала и очень спешила. Ей осталось только перейти улицу и войти в квартиру, но тут ее окликнула девушка из окна соседнего дома и сказала: «Вернитесь, туда нельзя ходить». Привычная быть настороже, Симановская сразу поняла, что на конспиративной квартире засада, и быстро пошла назад. Ей удалось избежать ареста.
Вспоминает А.И. Скобенников: «Числа 15 апреля, в 12 часов дня, на пути из типографии к себе на квартиру, я от товарищей узнал, что как будто бы повели в участок «Ник. Ник.». Так как в 2 часа была назначена явка с «Таней» и другими товарищами, то я решил подождать у себя на квартире, совершенно не подозревая, что меня-то тоже «ожидают».
Николая Петровича Растопчина посадили во Владимирскую каторжную тюрьму.
