Воспоминания о Владимирской гимназии
Д.Н. Кардовский
Мое гимназическое образование началось с приготовительного класса, причем я был помещен в пансион при гимназии во Владимире-на-Клязьме. Вступительный экзамен я держал и выдержал в 1 класс. Но почему-то, не знаю (вероятно, из-за возраста мне было 9 лет) было решено на совещании мамы с гимназическим начальством зачислить меня в приготовительный класс. В этом классе, так как я был приготовлен к 1 классу, естественно, я учился хорошо, был записан на красную доску, на которую записывали учеников, имевших в среднем балле, кажется, не меньше 4 с половиной (во всяком случае, не имевших в общем выводе ни одной тройки). В следующих классах моя фамилия на красной доске уже не красовалась ни разу. Однако я был неплохой ученик и более чем средний.
В приготовительном классе было всего три преподавателя: по русскому языку и арифметике - Михаил Павлович Завьялов, он же классный наставник: по закону божьему - священник, о. Михаил Херасков, и по чистописанию и рисованию Иван Александрович Александров.
Чистописание преподавалось таким образом: Иван Александрович, как все учителя гимназии, в мундирном синем фраке с бархатным отложным воротником, входит в класс с пачкой тетрадей под мышкой. Раздав тетради, Иван Александрович своей крупной рукой каллиграфически пишет мелом на классной доске какую-нибудь фразу. У него так аппетитно выходят буквы; они наклонно ложатся по строкам, получая жирные утолщения там, где они полагаются, и тонкие прямые линии, соединяющие соседние буквы. Мы должны были в своих тетрадях написать те же слова, которые Иван Александрович вывел на доске, причем писать всем сразу, под пение и счет: каждому утолщению соответствовал протяжный, поющийся счет, каждому тонкому штриху короткий, отрывистый. Например, буква «А» пишется под пение: ра-а-аз-два, три-и-четыре (коротко). Иван Александрович командует: «Начинайте!» И вот все сорок глоток начинают: «Ра-а-аз», а какой-нибудь озорник с задних скамеек пискливым голосом коротко: «Раз!» Иван Александрович отлично знает, кто это пискнул: «Томский, иди к стене!» и это действительно был Томский. А у стены уже выстроились несколько субъектов: у одного оказалось, что тетрадь «вся вышла», у другого «пера нет» и т.д. Если проступок или шалость покрупнее, то шалун посылается не к стене, а к двери в коридор; а в двери стекло, и проходящий по коридору директор или инспектор увидит, кто стоит у двери, и из этого выйдут неприятности.
Михаил Павлович Завьялов был очень добрый и ласковый к ребятишкам человек. Заметив у меня охоту к рисованию и чтению, он подарил мне детскую хрестоматию с иллюстрациями. Все эти иллюстрации я раскрасил имевшимися у меня в небольшом наборе акварелями и подписал. Помню, под рисунком с картины какого-то художника, где изображен был полицейский чин, составляющий протокол около лежащего на берегу трупа утопленника, я подписал: «Нашествие утопленника» (нашли утопленника).
Священник, отец Михаил, толстый, громадный человек, приходя на урок, приносил с собой свою работу (он писал какое-то богословское сочинение); усаживался за учительский стол и объявлял: «Ну, вы там, смотрите у меня, не шалить, занимайтесь своим делом и мне не мешать». Ну, разумеется, начиналось, кто во что горазд, и когда шум от этих занятий «своим делом» становился невыносимым, отец Михаил отрывался от своей работы и неожиданно взглядывал на то, что творилось на скамьях. В результате, конечно, — к стене.
Когда мы были уже постарше, Михаил Иванович был назначен ректором Владимирской духовной семинарии, а к нам прислан новый священник - молодой, чахоточный, с большими глубокими глазами, черной окладистой бородой, лысиной и черными, вьющимися от висков вокруг лысины волосами. Прямо модель для образа! Он очень следил, чтобы обязанные, жившие не у родителей одиночки, ходить в гимназическую церковь к обедне и всенощной, исполняли это. В противном случае, ставил дурной балл за ответ, хотя бы ответ был и правильным.
Помню кое-кого из учителей, занимавшихся с нами, когда мы были уже постарше. Вот учитель математики - Иван Карлович Лерх, кругленький, в золотых очках, пожилой. С третьего класса, когда нам было по 12-13 лет, нам начали преподавать алгебру. Мне не было 13-ти, и я не воспринимал алгебру как отвлеченную науку. Иван Карлович не учитывал этого, а просто решил раз навсегда, что я не усваиваю математику. Нас было двое в классе, по мнению Лерха, не усваивавших математики, с подобными фамилиями: я - Кардовский и мой товарищ - Дарковский. Иван Карлович, как только начинал спрашивать урок у меня или у Дарковского, так сейчас же с акцентом (он был немец) объявлял: «Кардовский (с ударением на "Кар") и Дарковский (с ударением на "Дар") нычего нэ понымают матэматика», и в копце, в четвертом выводе - 3 с минусом, а то и 2. Однако я на этих тройках добрался до IV класса, где и зазимовал, т.е. остался на второй год, так как, по мнению Лерха, я по-прежнему «нэ понымал матэматика». Оставшись на второй год, я расстался с Лерхом и попал по математике к Михайлову, и тотчас оказалось, что я понимаю «матэматика». Может быть, это произошло оттого, что я стал старше и, значит, более способным к отвлеченному мышлению, а, может быть, новый преподаватель сумел дать мне то, чего мне не хватало, но с IV класса у меня до конца курса по математике все шло благополучно и я, помнится, кончил с четверкой по математике. Лерх был, вероятно, ограниченный человек и едва ли подходил с чуткостью к индивидуальностям своих питомцев. Помню, стояла суровая зима. По гимназическим правилам, если мороз 25 градусов, то занятий в гимназии нет. Иван Карлович был тогда у нас в классе не только учителем, но и классным наставником. Он напустился на тех из учащихся, которые, с благодарностью смотря на градусник с 25-ю ниже нуля, не пришли вчера на занятия в гимназию. Они резонно возражали ему, что-де было ведь 25 градусов мороза, на что Иван Карлович сказал: «Нэ правда, 24 с половиной» и сделал в своей книжечке против их фамилий какие-то отметки.
Наиболее ненавидимыми и скучными были уроки латинского и греческого языков. Это было время господства в министерстве народного просвещения графа Д.А. Толстого, насаждавшего классические языки не для изучения этих языков и их литературы, а как дисциплинирующие молодые умы и их труд. Получалась же одна тоска. И учителя по этим предметам были чудные. Например, Батырь Андрей Викентьевич, здоровенный, с крупными скулами, с громадными руками и ногами. Как-то по экзаменационным делам пришли мы, несколько мальчиков, к нему на квартиру, где-то за Лыбедью во Владимире (за Лыбедью - это за маленькой речушкой предместье среди огородов и кирпичных заводов, на окраине, в деревянных домишках, где квартиры подешевле), и застали его отдыхающим во дворе дома под навесом в телеге, случайно стоявшей там и принадлежавшей, вероятно, домовладельцу. Он без пиджака, в подтяжках поверх рубашки, без галстука лежал в холодке в телеге, головой опираясь на подушку, положенную в задок телеги, а ноги его в стоптанных сапогах с рыжими голенищами торчали далеко через передок телеги. Этот Батырь мучил нас исключениями и производством времен. «Ты у меня смотри, телятина (или баранина), - так он аттестовал нашего брата, - производство времен должен так знать: я тебя ночью разбужу, ткну в бок: Plusquampеrfеctum conjunctivi от какого времени происходит? А ты, ни секунды не задумываясь: pеrfеctum indicativi».
Среди учителей нашей гимназии был, я считаю совершенно исключительный и также совершенно погибший от пьянства человек - Николай Евсеевич Белавин, преподаватель географии и истории. Пил он безудержно и, говорили, вследствие неудачной женитьбы. Он, будто бы, женился на очень хорошенькой, но совершенно не интеллигентной девушке, дочери дьякона, в которой не нашел подруги, и из-за этого стал пить. Это был высокий светлый блондин с курчавой шевелюрой, со светлыми серыми, почти белыми глазами, которые казались еще белее оттого, что цвет его лица был от пьянства темно-красным, а то и синий или багровый. После ряда дней запоя Николай Евсеевич приходил нетвердыми шагами в класс, садился за стол и говорил: «Ну, кто желает отвечать урок - пожалуйте» и был очень мало внимателен к тому, что отвечающий говорил, чем многие и пользовались, заботясь только о том, чтобы речь текла не прерываясь. А на уроках географии я, грешный человек, тоже пользовался его невменяемым состоянием и вызывался чертить на доске карту Европы или Азии и т.д., что мне легко удавалось, так как можно было срисовать с рядом висевшей печатной карты. Зато, когда Николай Евсеевич был трезв, это были замечательно интересные уроки. Он был хорошо образованный в своей области человек и талантливый рассказчик. Помню, он как-то поразительно ярко рассказал нам, чего, конечно, не было в наших учебниках истории, историю Болонского университета. Мастерски и картинно изобразил он эпоху мрачного, сурового и жестокого феодализма, на фоне которого чуть брезжил огонек науки, да и наука-то еще так далека была от своих подлинных задач. Вероятно, это был талантливый человек, и, как многие талантливые русские люди, погибал от пьянства.***
Владимир красивый город, весь в оврагах, покрытых вишневыми садами. Когда весной Клязьма разольется по пойме против города на три версты до Песков, синеющих сосновым лесом на той стороне поймы, какое блаженство плыть в лодке по этой пойме! В отпуск нас отпускали в субботу после уроков, значит, часа в три. Мы проводили в отпуске все воскресенье, а к вечернему приготовлению уроков, начинавшемуся в пять часов, должны были возвращаться в пансион. Иногда удавалось отпроситься до утра, но на это почему-то начальство шло неохотно. Идешь, бывало, под гору по Мещанской улице от водоразборной будки на верху Студеной горы в Солдатской слободе в церкви при остроге звонят к вечерне, а навстречу идут в баню с вениками под мышкой рабочие и ремесленники, и если это бывало зимой, когда можно было на «тормозах» (салазки на железных полозьях) скатиться со Студеной горы в Солдатскую или по Мещанской в Стрелецкую, то встречные, идущие в баню, хлопали нас вениками и подталкивали, чтобы прибавить ходу. Осенью к звону церковного колокола прибавлялись крики гусей, которых в изобилии разводили в Солдатской слободе. Почему-то гимназисты были во вражде с мальчишками, и последние всегда устраивали гимназистам какие-нибудь неприятности. Например, бросят под катящиеся «тормоза» камень или кусок бревна; если идешь - толкнут, и почему-то мальчишками гимназистам дано было казавшееся обидным прозвище «синяя говядина», а иногда еще прибавлялось «купоросные щи».
Мы с братом Колей ходили на воскресные отпуска к Барсовым, в Троицкую улицу. Семья Барсовых состояла из старика Ивана Ильича, городского врача Владимира (бритый лысый старик с профилем римского патриция времен упадка), вскоре умершего; его жены Екатерины Андреевны, добродушной хохотушки и сплетницы; их сына Александра Ивановича, бывшего в то время членом владимирского окружного суда; его жены Марии Григорьевны, урожденной Спиридовой, чрезвычайно либеральной, свободомыслящей, болезненной стриженой дамы в заячьей душегрейке и с папиросой в зубах, и трех по 17 лет гимназисток: Наташи Барсовой, сестры Александра Ивановича; Саши, дочери Марии Григорьевны от ее первого мужа и Маши, кажется, незаконной дочери какого-то из Кишкиных, родственников Барсовых. Эти девушки, конечно, с нами, мальчишками, не имели ничего общего. Хотя мы с братом были еще совсем мальчишками, но в этой семье приходилось слышать такие разговоры, благо еще в то время шла турецкая война 1877-1878 годов, что невольно зарождались не мальчишеские мысли и вопросы. Помню, я имел большой успех у Александра Ивановича и Марии Григорьевны, когда, придя раз в субботу в отпуск, принес с собой срисованный мною из какого-то журнала рисунок, изображавший бегущего Осман-пашу, одного из значительных турецких военачальников, разбитого, кажется, под Плевной русской армией. Под рисунком была подпись: «Последняя туча рассеянной бури». У Барсовых бывали интеллигентные люди: председатель суда Давыдов, брат Марии Григорьевны Алексей Григорьевич, тоже судейский, отец Марии Григорьевны Григорий Спиридов, председатель губернской земской управы. Это все были образованные, свободомыслящие люди, поэтому, естественно, нам приходилось быть в компании интересных людей и слышать интересные разговоры. Сам Александр Иванович был охотник, он очень любил природу и, помню, с каким большим восторгом отравлялся я с ним на прогулки по Владимирскому бульвару к Клязьме и на город. Александр Иванович был моим первым заказчиком. Он заказал мне нарисовать их дом, что я и сделал, а он, оставшись доволен, оплатил мне 3 рубля. Это был мой первый гонорар за рисунок.***
Не могу без восторга вспоминать о первых впечатлениях, которые я получил от знакомства с университетскими науками. Я учился на юридическом факультете. Разумеется, правовые, экономические, исторические и социальные дисциплины, которые преподавались на этом факультете, больше, чем точные науки других факультетов расширяли взгляд и возбуждали интерес к явлениям общественной, государственной и социальной жизни. Я должен сознаться, что проблемы чисто правовые меня увлекали мало; с большим интересом я относился к проблемам историческим и социальным. Может быть, это происходило и оттого, что в этих последних науках мне удавалось слушать таких профессоров, как Ключевского по русской истории. Ковалевского по истории государственных правовых учений. И тот, и другой - выдающиеся ученые и талантливые люди.
Почти все студенты состояли членами землячеств, несмотря на то, что эти землячества существовали нелегально. Наше владимирское землячество объединяло в своем кругу всех студентов, окончивших владимирскую гимназию. Землячество преследовало, главным образом, цели взаимопомощи. А откуда взять средства? Мы устраивали концерты и балы во Владимире, от которых получались довольно большие деньги, во всяком случае, в размере нескольких тысяч рублей от каждого концерта, потому что приглашаемые для участия в концертах артисты не брали за это ничего; зал бывшего Дворянского собрания предоставлялся бесплатно, все хлопоты организаторов вечера - студентов, разумеется, тоже бесплатно. Главным расходом был провоз артистов во Владимир из Москвы и обратно и угощение их.
Эти концерты и вечера пользовались у владимирской публики таким успехом, что давали землячеству значительные доходы. Деньги эти владимирские власти по требованию администрации переводили в канцелярию Московского университета, потому что официально концерт устраивался в пользу недостаточных студентов Московского университета, а про землячество ни гу-гу. Деньги землячество от университета получало следующим образом: мы все, владимирские студенты, представляли требующиеся справки о недостаточности, выбирали деньги из канцелярии и потом отдавали их в казну землячества, а последнее уже раздавало их тем, кто действительно нуждался. Кроме того, из этих денег, сколько помнится, отчислялись суммы разным нелегальным студенческим организациям.
С IV класса моим одноклассником был Константин Бальмонт; мы вместе кончили с ним все восемь классов гимназии и вместе поступили на юридический факультет Московскою университета. Его прислали к нам из Шуйской гимназии. Случилось это после 1 марта 1881 года, когда был убит Александр II. Во многих гимназиях заподозрены были «неблагонадежные» гимназисты и чуть не заговоры в IV классе. Вот одним из таких «заговорщиков» в Шуйской гимназии оказался Костя Бальмонт. Его и прислали к нам во Владимирскую гимназию под надзор нашего классного наставника, учителя латинского языка Иосифа Матвеевича Седлака, у которого он и поселился жить. Седлак славился как строгий и умеющий поддержать дисциплину, поэтому к нему и отдан был под надзор «вольнодумец» Костя. И надо же было так случиться, что в первый же день, когда Бальмонт пришел в гимназию, он забыл надеть пояс с форменной бляхой, на которой значились инициалы гимназии «В.Г.». Конечно, это было замечено и, конечно, было отнесено за счет его «вольнодумства». Сейчас же было сделано ему замечание, а затем, как дворянину, ему предложили отравиться для получения надлежащего наставления к владимирскому губернскому предводителю Петру Павловичу Кожину. Костя пошел. Войдя в комнату к предводителю, остановился и сказал: «Здравствуйте». В ответ получил: «Не здравствуйте, а имею честь явиться, Ваше превосходительство». В разговоре на вопросы Костя отвечал «да» или «нет». «Не да или нет, а так точно, или никак нет. Ваше превосходительство». Кажется, этим и ограничилось «наставление». Больше Петр Павлович Костю к себе не вызывал, и никаких революционных и вольнодумных выступлений со стороны Кости не было. Седлак, долженствовавший внушать ему строгие правила благонадежности, оказался культурным и порядочным человеком, и Косте жилось у него неплохо до самого окончания гимназии.
Бальмонт тогда был рыжим некрасивым подростком. Скоро он начал писать стихи, в которых воспевал луну, соловья и тому подобное. Эта страсть к стихам в нем росла все больше и больше, и каково же было его восхищение, когда он получил одобрение своих стихов от Короленко – да, самого настоящего Короленко, известного уже тогда писателя и, кроме того, высланного за «неблагонадежность» в Нижний. Он приехал зачем-то из Нижнего во Владимир, и Костя, узнав об этом, принес ему свои стихи и в восторге вернулся домой, получив одобрение. В то время Бальмонт был скромный, застенчивый малый. При нем нельзя было сказать никакого непристойного слова. Всегда красный от природы, он делался малиновым и покидал компанию непристойников. Тогда никак нельзя было подумать, что из этого скромного, застенчивого малого выйдет тот прославленный, распущенный, часто даже при публичных выступлениях нетрезвый человек. Бальмонт принимал очень активное участие в студенческих беспорядках, арестовывался, и кончилось тем, что его исключили из Московского университета. В это время он женился и заболел психически. В чем заключалась его болезнь - не знаю; знаю только, что, живя в Москве в меблированных комнатах под названием не то «Мадрид», не то «Лувр» на Тверской, между Леонтьевским и Чернышевым переулками, он выбросился из окна третьего этажа и сломал руку. Потом я Бальмонта потерял из виду, и только уже в 1890-х годах встретил его случайно в Ярославле, где он учился в тогдашнем Демидовском юридическом лицее. Тут он имел уже другой вид и уже печатал свои стихи в журналах. Кажется, в это время он стал переводить Шелли.
В последний раз я видел Бальмонта в Петербурге на одной из выставок, устроенной в так называемых античных залах Академии художеств. В то время он приобрел известность как поэт, но, кажется, еще не был декадентом или только делался им. Я встретился с ним как со старым гимназическим товарищем. А он удивил меня такой фразой: «Как жаль, что мы с тобой так много зря потратили времени на университет». Я не был согласен с ним. Напротив, тот умственный и духовный подъем, который дал университет, помог мне найти основу в жизни.
Кардовский Дмитрий Николаевич (1866-1943) - художник, заслуженный деятель искусств РСФСР. В 1886 г. окончил Владимирскую гимназию. В Петербургской академии художеств учился у И.Е. Репина. С 1907 г. - профессор той же академии. Впоследствии преподавал в московских художественных учебных заведениях. В историю искусства вошел как крупный рисовальщик, мастер книжной графики и театральный художник. Воспоминания о Владимирской гимназии и Владимире конца XIX века печатаются по тексту книги: Дмитрий Николаевич Кардовский об искусстве. Воспоминания, статьи, письма (М., 1960).
Воспоминания студента 1850-1864 гг. (И.И. Архангельский)
Рихард Делич (1816- ?) - немецкий музыкант, учитель музыки Благородного пансиона при Владимирской губернской гимназии.
Губернская мужская гимназия
Первое знакомство с нравами гимназической бурсы (кон. 1850-х годов)
В среде гимназистов 1905-06 гг. в г. Владимире
Гимназическая тайная библиотека
Единая трудовая школа.
Школа № 23 г. Владимира
|
