Федосеев Николай Евграфович. Улица Федосеева в гор. Владимире
Николай Евграфович Федосеев
Федосеев Николай Евграфович (1871-1898) - один из первых пропагандистов марксизма в России и руководитель первых марксистских кружков в стране.
Николай Евграфович Федосеев
Родился Н.Е. Федосеев 9 мая 1871 года в г. Нолинске Вятской губернии (ныне Кировская область) в семье судебного следователя. В 9 лет поступил в 1-ю Казанскую мужскую гимназию, где самостоятельно начал изучать марксизм. По воспоминаниям А.И. Елизаровой, «с самой гимназии он был магнитом, притягивающим товарищей, дрожжами каждого кружка. И начитанность его была большая, и он не мог, буквально не мог, не делиться прочитанным, не разливать тотчас полученные знания вокруг, не претворять их в жизнь. Усвоение и распространение шли у него одновременно». На квартире Федосеева собирались его товарищи, читали недозволенные тогдашней школой книги, обсуждали их, спорили. Гимназическое начальство всполошилось и сделало в квартире Федосеева обыск, который никаких результатов не дал и Федосеев смог благополучно сдать весной 1887 г. экзамены. Кончать же гимназии ему все-таки не удалось. Когда он не ограничился только чтением недозволенных книг, а стал собирать их в библиотеку для общего пользования товарищей, в этом гимназическое начальство усмотрело уже «преступное действие» и педагогический совет предложил его отцу, - судебному следователю в г. Полинске,— взять его из школы. Был исключен из гимназии 5 декабря 1887 г. за революционную деятельность, после чего решил отложить получение аттестата зрелости, а заняться накоплением знаний. Это было время самой глухой реакции. «Народная воля» (партия, организовавшаяся я 1879 году из партии «Земля и Воля») после 1 (13) марта 1881 года была разгромлена, правительство Александра III почувствовало свою силу и преследовало всеми способами проявление всякой свободной мысли. Молодела трудно переживала годы реакции и пользовалась всяким случаем для протеста против существующего положения. В среде молодежи начали организовываться землячества, студенческие кассы, кружки. Идеологией этих кружков был марксизм, по словам М. Покровского — «Капитал», был настольной книгой среди руководителей Московских землячеств с 1887 г. После покушения Александра Ульянова (брата В.И. Ульянова-Ленина) 1 (13) марта 1887 г. на жизнь Александра III-го, гнет со стороны правительства на учащуюся молодежь еще более усилился, заподозренные в «неблагонадежности» из учебных заведений беспощадно изгонялись и преследовались. Как раз в это время и состоялось исключение Н.Е Федосеева из гимназии, а В.И. Ленина — из университета.
Летом 1888 года Николай жил у родителей в Котельниче. В этом городе написал статью «О недоимках в Котельничском уезде». В том же году начал организовывать в Поволжье марксистские кружки, в которые входило по 10-15 человек, собиравшихся 2 раза в неделю. В один из таких кружков с октября 1888 г. по май 1889 г. входил Ленин. На кружках обычно читали статью или реферат одного из членов собрания, потом обсуждали прочитанное. 13 (25) июля 1889 года он был арестован по делу о Казанском революционном кружке и изобличен в распространении противоправительственных изданий, хранении принадлежностей тайной типографии и в сношениях с политическими ссыльными. Ленин писал: «Весной 1889 года я уехал в Самарскую губернию, где услыхал в конце лета 1889 года об аресте Федосеева и других членов казанских кружков,— между прочим, и того, где я принимал участие. Думаю, что легко мог бы также быть арестован, если бы остался тем летом в Казани». Мать Федосеева, узнав о деятельности сына, отказалась от него и запретила своим детям общаться с Николаем. Это его очень огорчило, так как он любил свою семью. Следствие тянулось почти полтора года, все это время Федосеев находился в Казанской тюрьме. Он вел себя мужественно, не давал показаний, из-за чего полная картина деятельности казанской марксистской организации так и не была получена. 11 (23) октября 1890 года состоялось „высочайшее повеление", по которому Н.Е. Федосеев присуждался к одиночному тюремному заключению на срок один год и три месяца, а по отбытии его — негласному надзору полиции. В декабре 1890 г., после суда, был отправлен в питерские «Кресты». В тюрьме была запрещена литературная деятельность, вместо этого Федосеев занимался физической работой. Сидеть Федосееву было очень тяжело из-за его привычки любой обращенный к нему вопрос рассматривать всесторонне и искренне пытаться помочь спросившему - его заслушивались надзиратели и конвоиры. Начальство замечало это безобразие и отправляло Федосеева в карцер. Не сломаться Федосееву помогло питерское отделение нелегальной политической организации "Красный Крест" в лице Марии Германовны Гопфенгауз. Мария Германовна посещала узника под видом его кузины. Передавала мелкие разрешенные посылки, а уносила его мысли, планы статей и письма к товарищам, которые запоминала наизусть. Заодно закатывала скандалы тюремному начальству. Делала это с такой страстностью и частотой, что Федосеева перестали сажать в карцер. Со временем связь с Николаем переросла в любовь. Она проявляла огромную заботу о нем и большую часть заработанных денег отсылала ему в тюрьму. Выпустили Николая Федосеева и еще нескольких революционеров из провинции в 1892 году с запретом проживать в столицах и предписанием немедленно покинуть город. А Мария Германовна сделала им потрясающий подарок, всю полноту которого поймут ученые и исследователи. Она убедила полицейское начальство дать им двое суток на сборы и повезла их в библиотеки и книжные магазины. В книжных магазинах "политические" буквально накинулись на книги и Мария Германовна помогла их оплатить (она была дочкой коллежского советника, занимавшего неплохой пост). Федосееву предстояло ехать во Владимир, который ему назначили на жительство. А он уже не мог обходиться без Марии Германовны. Да и она, рядовой до того член подпольного кружка, благодаря связям и востребованности Федосеева в революционном мире, впервые почувствовала себя нужной. Между ними лежала огромная, для тех лет, пропасть в возрасте - Мария была старше Николая на 13 лет. В начале 1892 года Николай Евграфович отбыл назначенное ему наказание и 17 (29) января, вместе со своим товарищем по казанским революционным кружкам Константином Кондратьевичем Ягодкиным, приехал на жительство в г. Владимир. Друзья поселились на первом этаже в доме Лятендорф на Большой Ильинской улице (ныне д. 22 по ул. Герцена). Позднее Н.Е. Федосеев жил в д. Харизоменова, на той же улице (Архив Владим. губ. жанд. управления за 1893 г., дело № 32).
Город Владимир, ул. Герцена, д. 22 «Дом, в котором в 1892 году жил революционер, организатор первого марксистского кружка во Владимире Федосеев Н.Е.»
Город Владимир Н.Е. выбрал не случайно. По тогдашним законам, всем отбывшим тюрьму и ссылку не разрешалось проживать в университетских и столичных городах. На родину он поехать не мог, т. к. еще раньше порвал связь со своей дворянской семьей. Владимирская же губерния к этому времени была одной из промышленнейших губерний России. В 1892 году в ней было свыше 1000 промышленных предприятий и около 115 тысяч рабочих. Поэтому Н.Е. Федосеев, после отбытия тюремного заключения, и выбрал для своего жительства эту губернию. Владимирские власти уже были извещены о том, что из себя представляет Федосеев, и поэтому встретили его не особенно приветливо. С первого же дня за Федосеевым и Ягодкиным был установлен строгий контроль. Несмотря на это, за короткое время они смогли перезнакомиться с лицами, состоявшими под надзором полиции.
21 янв. (2 февр.) 1892 г. начальник Владимирского жандармского управления полковник Воронов обратился в департамент полиции Петербурга с просьбой, в которой он выражал желание, чтобы Федосеев и приехавший вместе с ним во Владимир К.К. Ягодкин были бы переведены на жительство в другую местность. На просьбу Владимирского начальства департамент полиции ответил, что «при освобождении дворян К. Ягодкина и Н. Федосеева из-под стражи, департаментом было сделано распоряжение о воспрещении означенным лицам жительства в тех местностях, где их пребывание признается вредным, но в числе этих мест не включен г. Владимир и Владимирская губерния, в виду чего к удалению оттуда Ягодкина и Федосеева надобности не встречается».
Во Владимире Федосеев, по сведениям полиции, жил тихо и уединенно и занимался частными уроками. Н.Л. Сергиевский в этот период жизни Николая Евграфовича характеризует его так: «Это был среднего роста, пропорционально сложенный блондин, только что вышедший из юношеского возраста, с правильными чертами лица, обрамленного едва пробивающейся слегка рыжеватой растительностью. На устах его поминутно блуждала мягкая, подкупающая в его пользу, улыбка. Глаза светились искренно и приветливо. А высокий умный лоб изобличал недюжинные духовные способности... В отношении его к людям чувствовалась искренность, простота и душевность. Одним словом, общее впечатление при первом знакомстве он оставлял очень хорошее. В нем было что-то подкупающее, чувствовалась хорошая, необыденная, я сказал бы „огромная" душа... Кто знал Н.Е. - по крайней мере те, с кем мне приходилось говорить о нем — проникались к нему чувством высокого уважения. Его молодость не мешала и людям, убеленным сединами, питать к нему такие же чувства. Многие чуть не боготворили его. И даже теоретические противники не могли не отдать ему должного при всей обостренности в те времена отношений народнического и социал-демократического направления. Я оговариваю это потому, что противники нарождавшегося тогда социал-демократического направления доводили свои обвинения против с.-д. до абсурда, представителей его третировали чуть ли не как кретинов (припомните заносчивую и высокомерную критику Михайловского), и поэтому их уважение к Н.Е. представляло исключительное явление. Их терпимость определялась несоглашательством его,— напротив, он был непримиримый и энергичнейший из врагов. Мало того, даже жандарм Воронов (полковник), распинавший Н.Е. по всем правилам жандармского искусства, восхищался им. А надо заметить, что И.Е. жандармов ненавидел всей глубиной своей души, что он не считал нужным скрывать перед жандармами,— в том числе и Вороновым. Когда он говорил или писал о жандармах, он называл их не жандармами, а „мерзавцами",— иного имени для них у него не было. По высокий нравственный образ и недюжинный ум Н.Е., импонировавший окружающим, оказывал влияние не только на местные революционные сферы, но влияние перекидывалось даже и на людей, погрязших в мещанстве и ничего не имевших общего ни с какой революцией. Такова была эта нравственная сила, что всюду, где она появлялась, она производила переполох, целую революцию в любом мещанском болоте». Такое впечатление выносили все, кто соприкасался с Николаем Евграфовичем, и это отчасти объясняло то, почему он почти каждого обращал в свою социал-демократическую „веру". Во Владимире Н.Е. предполагал заняться научной литературной работой по экономической истории России, но в силу своего характера он не мог не принять участия в местной революционной работе. Эта работа велась, главным образом, среди молодежи, занимавшейся чтением и обсуждением в кружках литературы, которая тогда считалась „вредной"; путем этой самообразовательной работы молодежь стремилась выработать свое мировоззрение, отличное от того, которое стремилось привить ей тогдашняя школа. Владимирский кружок молодежи возник в 1880 г., с ближайшей целью — иметь свою библиотеку (см. Гимназическая Библиотека), т. к. во Владимире ни одной публичной библиотеки не было. В работах кружка участвовали, главным образом, гимназисты, но были и некоторые мелкие чиновники и студенты. Большое влияние на работу кружка оказывал известный писатель – народник Н.Н. Златовратский, а впоследствии — писатель-статистик Н.А. Добротворский (по убеждениям народоволец) и позднее (1886-1890 гг.) — возвратившиеся из Сибири каракозовцы) — П.Ф. Николаев и В.Н. Шаганов, отбывавшие заключение одновременно с Н.Г. Чернышевским. Шестернин Сергей Павлович, участник Владимирского кружка молодежи, в своих воспоминаниях о работе этого кружка рассказывал следующее: «Основным ядром нашего кружка были гимназисты, но к ним примыкали некоторые мелкие чиновники и студенты. Женщин в то время (в начале 80-х годов) мы как-то чуждались: единственное исключение составляли две гимназистки: В.Н. Златовратская (младшая сестра писателя) и Ольга Афанасьевна Варенцова, отдавшая, как известно, всю жизнь революции. Порою мы сливались с семинаристами, и тогда наш кружок включал 50-60 человек. Во всяком случае состав кружка персонально постоянно изменялся. Объединяясь около библиотеки, мы много читали и спорили... Мы увлекались Писаревым, Добролюбовым, с большим вниманием читали Бокля, Дрэпера, Лекки, Костомарова, Сергеевича («Вече и князь»), Янсона и др. Через приезжавших из Москвы студентов мы получали нелегальные газеты, листки и книги («Земля и Воля», «Черный передел», «Народная Воля», «Вперед» и др.). Не примыкая к какой либо-партии, мы по своим убеждениям скоро стали социалистами и республиканцами. Помню, как утром 2(14) марта 1881 г. мы услышали о смерти Александра II, а вечером этого дня мы, пятиклассники, на собрании кружка с восторгом говорили о героях, расправившихся с самодержцем». Таким образом, к приезду Н.Е Федосеева во Владимир, Владимирская молодежь была целиком во власти народнических идей и настроений. Но к этому времени обаяние народничества стало уже тускнеть, жизнь беспощадно разбивала старые идеи и толкала к исканию новых. В это время среди владимирской молодежи и появился Н.Е. Федосеев, повернувший ее мировоззрение в другое русло, в сторону марксизма. «Новые слова марксизма,— пишет Н.Л. Сергиевский,— находили отклик среди неустанно ищущей истины. К тому же Н.Е. обладал способностью в кратком разговоре охватить предмет и представить настолько популярно, что восприятие его для слушателей не составляло никакого затруднения. В многословии его обвинить было нельзя. Он давал краткие, выпуклые и ясные определения, а его азарт и энтузиазм заражали и подчиняли... Заблуждения своего молодого противника он не отрицал силою своего авторитета или авторитета Маркса-Энгельса, он равноправно оспаривал его, подробно, где надо аргументируя, лишь в редких случаях прибегая к цитатам, хотя знакомство с источниками у него было серьезное и памятью он обладал хорошей». С.П. Шестернин в своих воспоминаниях об этом же пишет: «При всей своей значительной начитанности, Федосеев не был доктринером-буквоедом, а его стремление применить идеи марксизма к изучению нашей жизни делало их простыми и ясными для всякого. Начались (в кружке) бесконечные споры о судьбах русского капитализма, о развитии крестьянского хозяйства, роли рабочего класса в революции. Много говорили также о причинах падения крепостного хозяйства. Убежденная проповедь марксизма сделала свое дело: мы стали читать заграничный сборник «Социал-Демократ» и Николая — она, мы засели за Маркса. Приходилось пересмотреть весь свой идейный багаж, и в результате под влиянием Федосеева мы стали переходить в лагерь марксизма». Таким образом, на передовую Владимирскую молодежь Н.Е. оказал сильное влияние, заставив ее покинуть идеи народничества и приобщиться к марксизму. Он будил в ней самостоятельную мысль, толкал к пересмотру ее мировоззрения, заставлял учиться. Несмотря на свое непродолжительное пребывание во Владимире, Н.Е. оставил на Владимирской молодежи неизгладимый след и с этого времени во Владимире, бывшем до этого в монопольном владении народников, оказался заложенным фундамент для марксистской социал-демократической работы. Параллельно с работой среди передовой Владимирской молодежи Н.Е. много посвящал времени и научной работе. Еще будучи гимназистом, за 1 ½ - 2 года до своего первого ареста, он уже серьезно занялся разработкой вопросов о русской общине. Вопрос этот был очень сложный, с марксистской точки зрения до этого он совершенно не освещался, поэтому работа требовала большого труда и знакомства с целым рядом побочных вопросов, связанных с происхождением и историей русской общины. Работы Н.Е. по этому вопросу, как и другие его научные работы, до нас не дошли. Кроме разработки вопросов о русской общине, Н.Е. много занимался вопросами истории крепостного права, не прерывая эту работу и во время ссылки. Насколько серьезны и научны были эти работы Н.Е., говорит единодушный восторженный отзыв о них всех товарищей, которые были с ними знакомы по рукописям, или по беседам с самим Н.Е., Л. Лежава говорит, что «это был истинно научный труд... Я не знаю в нашей литературе ни одного труда, который мог бы равняться с произведениями И.Е. по глубине и исчерпывающей разработке вопроса». Вскоре к ним приехали еще двое: бывший арестант Алексей Санин с невестой Федосеева, Марией Германовной Гопфенгауз. И связи их с каждым днем укреплялись. Мария Германовна взяла на себя всю конспиративную переписку. Проваливаться было нельзя. В мае в Самару приехала тридцатилетняя М.Г. Гопфенгауз с поручением передать рукопись теоретической работы и письмо H.Е. Федосеева лично В.И. Ленину. Письмо, привезенное Марией Германовной, положило начало переписке между Лениным и Федосеевым. Она предложила В.И. Ленину снимать копии со всех его писем и отсылать во Владимир и получила согласие. Письма Ленина как бы от имени Гопфенгауз становились достоянием марксистского кружка. Несмотря на усиленную литературную работу, Н.Е. не остался в стороне и от практической работы среди рабочих губернии. Естественно, что его внимание в этой области было обращено прежде всего на Орехово-Зуево (на границе Московской и Владимирской губерний), где имелись большие прядильно-ткацкие фабрики С. и В. Морозовых, на которых работало несколько десятков тысяч рабочих, и куда уже пытались проникнуть товарищи из революционных кружков Владимира. Орехово Зуевские рабочие еще в середине 80-х годов прогремели на всю Россию знаменитым «Ореховским бунтом», руководимым Моисеенко и Волковым, но в последующие годы рабочее движение в местечке не принимало уже таких широких размеров и поэтому Владимирский революционный кружок все время стремился установить связь с Ореховым и начать среди рабочих пропагандистскую работу. Сделать это было довольно трудно. Полиция особенно внимательно следила за рабочими центрами и поэтому появление в фабричном местечке постороннего человека несомненно привлекло бы ее внимание. Надо было поэтому принять какие то меры, которые усыпили бы подозрительность полиции и дали бы возможность поселить среди рабочих хотя одного пропагандиста. Удобный случай подвернулся в конце 1891 г. С.П. Шестернин в своих воспоминаниях об этом рассказывает: «Я узнал, что в Орехове имеется свободное место письмо водителя у полицейского надзирателя, место с нашей точки зрения очень интересное, так как давало возможность на легальной почве войти в непосредственные сношения с рабочими. Так как этого полицейского надзирателя я хорошо знал, то я и порекомендовал ему взять на это место моего знакомого, нуждающегося, будто бы, в заработке. Он согласился. Тотчас же в нашем кружке мы обсудили положение, и в результате член нашего кружка, незабвенный Кривошея Василий Васильев (1869-22.06(5.07).1910), нагруженный книгами и рефератами по рабочему и крестьянскому вопросу, двинулся в Орехово, где и занялся пропагандой среди рабочих, организуя рабочие кружки». Н.Л. Сергиевский в своих воспоминаниях о работе В.В. Кривошея в Орехове пишет: «Кривошея обладал не всеми необходимыми для такой работы данными, и потому под давлением запросов своих товарищей иногда терялся. Необходима была помощь. Помощи такой со стороны большинства своих Владимирских товарищей, специалистов по части „вспышкопускательства", но бессильных в области работы по планомерной организации масс, он не находил, а впоследствии даже и перестал искать, когда на Владимирском горизонте появился Н Е. Федосеев. Теперь он стал пользоваться его советами и по части выбора литературы, и по части практической работы в кружках... Правда, сам Кривошея, часто наезжавший во Владимир, до поры до времени избегал сталкиваться с Н.Е. из конспиративных соображений; все задания Кривошеи и ответы Н.Е. проходили через Н. Сергиевского. Да и Н.Е. в тот момент не предполагал втянуться в эту работу, считая свою консультационную работу случайной. Однако, он неоднократно порывался на свидание не только с Кривошеей, но даже и с его кружковцами для непосредственного ознакомления с запросами масс. И только в самом конце пребывания Кривошеи в Орехове последний рискнул на свидание с Н. Это совпало с тем периодом работы, когда кружковцы переносили свою работу из плоскости кружковщины (пропаганды) в плоскость более широкую-агитационную... Среди кружковцев были старые рабочие, видавшие виды за время долголетних скитаний по фабрикам и заводам России и не раз сталкивавшиеся с революционерами различных толков. Их солидный возраст и жизненный опыт особенно импонировали слушателям. Среди кружковцев были и более молодые, талантливые ораторы-энтузиасты, проповедь коих захватывала слушателей не менее, чем проповедь первых. Темой агитации был экономический гнет, необходимость организованной борьбы с ним эта основная тема переплеталась с критикой политического строя. Сам Кривошея не только не был известен массам, но даже и не все кружковцы знали его, в особенности приставшие в последний период. Тем не менее он в качестве незаметного слушателя показывался иногда на таких собраниях. Конечно, эти собрания не были многолюдными, не носили характера митингов и по своим размерам походили на позднейшие провинциальные „массовки". Массовики, не видя перед собой никого, кроме своего брата рабочего, „языков не распускали", и потому „начальство" о происходящей работе не имело никакого представления. А между тем работа двигалась и настроение нарастало, подогреваемое объективными условиями. Так Кривошея обошел бдительность жандармерии и своего ближайшего начальства — полицейского надзирателя. Но последний следил за ним в оба, даже всю личную его переписку держал под постоянным контролем. Это выяснилось тогда, когда в середине мая неожиданно нагрянуло Владимирское „начальство"; к последнему через надзирателя, как подозревал Кривошея, попало письмо, адресованное к Кривошее, показавшееся надзирателю достаточным обвинительным против последнего материалом. Письмо само по себе не содержало никаких намеков на работу Кривошеи в Орехове, но оно во всяком случае указывало на то, что Кривошея не обыватель, и не только письмоводитель полицейского надзирателя, а и человек, поддерживающий какие-то связи с „неблагонадежными" лицами и интересующийся тем что такое марксизм. Долготерпению начальства пришел конец; хоть письмо и не криминальное, а, тем не менее, „до греха" следует Кривошею отсюда убрать, и чтобы не заводить шума с высылкой, «начальство» дружески посоветовало Кривошее убраться по добру по здорову из Орехова. Этим любезным предложением Кривошея и воспользовался, возвратившись (17 (29) июня 1892 г. во Владимир. Подозрения В.В. Кривошея были неверны, т. к. письмо Н.Л. Сергиевского к нему было перехвачено в Казани, где тогда находился Сергиевский, переслано в департамент полиции, а последний предложил начальнику Владим. губ. жандар. Управления представить объяснения Кривошея по существу этого письма. В показаниях В.В. Кривошея писал: «вел я переписку с живущим в Казани неким Николаем Львовичем Сергиевским, который приехал в Казань держать экзамены на аттестат зрелости. Ранее я с ним был в одном (третьем) классе гимназии... Получил я место (письмоводителя полицейского надзирателя) по рекомендации Сергея Павловича Шестернина... Более одного письма я от Сергиевского и не получал, при том надо заметить, что мы с ним не состоим в таких близких отношениях, чтобы он сообщал мне секреты, тем более, что он знает мои воззрения». После увольнения В.В. Кривошея с должности письмоводителя полицейского надзирателя в Орехове, департамент полиции предложил начальнику Влад. губ. жанд. управления установить за ним усиленное наблюдение. Личность В.В. Кривошея и до этого была уже известна Владимирскому жандармскому начальству. В архиве Владим. губ. жанд. управления за 1891 г. (дело № 1 —арх. № 11, стр. 67 и 70) сохранилось несколько документов, в одном из которых начальник С.-Петербургского губ. жанд. управления 29 января 1891 г. сообщал о том, что при обыске у С.А. Островского в декабре 1890 г. было отобрано письмо, писанное химическими чернилами, в котором был указан адрес В.В. Кривошея. У Кривошеи произвели обыск, но ничего не обнаружили и поэтому начальник Влад. губ. жанд. управления должен был сообщить в Петербург, что В.В. Кривошея «поведения и нравственности хороших, в политическом отношении ни в чем предосудительном не замечен, знакомств почти не имеет». В Орехове остались стойкие, энергичные продолжатели в лице сорганизованных и распропагандированных Кривошеей местных людей, которые уже могли обойтись без постоянной, непосредственной его помощи. Связи с Ореховым уже имелись, а это была основная задача посылки туда Кривошеи. Оставалось только энергично использовать их, идейно поддерживая оставшихся товарищей и снабжая их новейшей литературой». Владимирские полицейские власти о работе В.В. Кривошея в Орехове кое-какие сведения имели. В «кратком отчете произведенных дознаний по государственным преступлениям при Владимирском губернском жандармском управлении за 1892 год» рассказывается об этом следующее: «Еще со времени великого поста 1892 г. в среду фабричного населения м. Никольского и с. Зуево неизвестно, собственно, откуда, но вероятнее всего через Московских рабочих и главным образом — бывшего в то время письмоводителем у полицейского надзирателя м. Никольское Василия Кривошея, начали проникать различные разговоры и слухи о возбуждении рабочего населения против хозяев, правительства и всего вообще существующего порядка вещей; в то же время появились воззвания, под заглавием „Первое письмо к голодающим», печатанное в типографии народовольцев и помеченное «март 1892 г.». Эти листки, явившиеся в немногих экземплярах, за неимением в среде этих рабочих более смелых руководителей, передавались из рук в руки, видимо, без определенной цели, большею частью благодаря лишь небрежному и халатному отношению к могущим быть последствиям, или просто по праздному любопытству, и, видимо, медленно достигали своей цели, не находя себе последователей, тем более, что рабочие фабрики Морозова обставлены в действительности очень хорошо, а в особенности в последнее время: в виду холерной эпидемии им даровали многие льготы, как например — при покупке харчей делалась уступка в 25% и при получении заработной платы выдавались авансы и рабочие сами прекрасно сознавали свое хорошее положение. Но с течением времени на почву, хотя и неподготовленную еще, но подогретую блуждавшими уже рассказами и задевающими любопытство воззваниями, подбавлялись постепенно новые различного рода, запрещенного содержания, издания, то в виде воззваний, то разных брошюр и рукописей, которыми, очевидно, снабжал в достаточном количестве Кривошея». Основная задача Владимирского революционного кружка была выполнена, — связь с Ореховым установилась, там сорганизовано было ядро из передовиков - рабочих, которые повели среди рабочих революционную работу. Начались попытки выйти из рамок кружковщины и перенести работу в массу, тем более, что обстоятельства этому благоприятствовали. Приближалось время установления осенних расценок на работы, когда отношения между рабочими и фабричной администрацией неизменно почти всегда ухудшались. Кроме того, в 1892 году вспыхнула эпидемия холеры и в Поволжье прошел ряд холерных бунтов, что не могло не беспокоить и Владимирских рабочих. Все это создавало благоприятную почву для революционной агитации среди рабочих и приезжавшие из Орехова товарища, работавшие уже в кружках, настаивали на том, чтобы приступать к этой работе. Н.Е. в это время во Владимире не было (он жил в деревне, в Вязниковском уезде, и готовил к экзаменам детей землемера Беллонина), так что Кривошее пришлось решать вопрос о дальнейшей работе среди Ореховских рабочих со своими старыми товарищами, оставшимися еще верными своим народническим мировоззрениям. Без них обойтись было трудно еще и потому, что у них была пишущая машинка, а это имело большое значение для агитационной работы. Решено было в Орехове выступить с прокламацией, в составлении которой, помимо Кривошеи, принимал участие некто Н.И. Иванов, который внес в нее такие мысли, которые могли толкнуть рабочих на путь „бунта". Это была ошибка, которую просмотрел Кривошея и которая обнаружилась только тогда, когда прокламации были уже распространены. В своих воспоминаниях Н.Л. Сергиевский рассказывает: «Чтобы замаскировать происхождение прокламации, она была помечена, как исходящая от рабочих социалистов, и составлена языком неинтеллигентным. Напечатана она была на пишущей машинке и отгектографирована двумя студентами народнического толка, вышедшими из того же кружка сабунаевцев, к которому принадлежал ранее Кривошея. По позднейшему сообщению Н.Л. Сергиевского, прокламация была напечатана на пишущей машинке и отгектографирована его братом — Михаилом Львовичем Сергиевским. Для перевозки прокламаций в Орехово был вызван оттуда наиболее стойкий и надежный товарищ-рабочий Штиблетов. Ему же поручено было и распространение прокламаций». 31-го августа (12 сентября) 1892 г. Покровский уездный исправник доносил Владимирскому губернатору: «В последние дни на фабриках Морозовых в м. Никольском между рабочими появились воззвания социалистического направления. В одном из них, адресованном «фабричным рабочим от рабочих социалистов», с пометкою» 20 июля», напечатанном на самопишущей машинке, трактуется, приблизительно, следующее: „в виду того, что холера существует в Нижнем-Новгороде и начали помирать ею уже и во Владимире, нам нужно позаботиться о себе и требовать от фабрикантов сокращения рабочего дня до 8 часов, повышения заработной платы и устранения детей от работы. В этом деле ни на кого нельзя надеяться, так как и правительство и царь на стороне фабрикантов, а нам, рабочим, нужно соединиться и действовать сообща". Далее исправник сообщал, что им производится „самое тщательное и строгое расследование". Получив это донесение и один экземпляр прокламации, Влад. губ. жандармское управление прежде всего занялось розыском лиц, которые могли печатать прокламации. Владимирскому полицеймейстеру предложено было представить образцы шрифта всех пишущих машинок, имеющихся у частных лиц во Владимире. Кроме того, всем исправникам в губернии было сообщено о происшествии в Орехове и предложено следить, чтобы и в их районах не появились такие же прокламации. Покровскому исправнику предложено было принять все меры к розыску виновных в распространении прокламаций. Положение Кривошеи и его товарищей становилось рискованным. И.Л. Сергиевский в своих воспоминаниях говорит: «Зная нервность среды, в которую были брошены прокламации, и не надеясь на то, что оставшиеся в Орехове товарищи сумеют овладеть массой, повести ее организованно в борьбе и удержать от возможных болезненных эксцессов, он (Кривошея) испугался возможности «бунта» и следующей за ним экзекуции. Ему казалось, что необходимо немедленно принять предупредительные против «бунта» меры». В архиве Влад. губ. жанд. управления за 1893-й год (дело № 32) сохранилось донесение пристава 2-го стана Вязниковского уезда о жизни Ник. Евгр. Федосеева в Вязниковском уезде летом 1892 года. «Имею честь донести г. уездному исправнику,— пишет пристав,— что в 1892 г. в д. Шевернихе, Мугреевской волости, в доме кр-на Т.Е. Круглова квартировал с семейством Юрьевский уездный землемер г. Беллонин, у которого Федосеев обучал детей. Землемер Беллонин с Федосеевым приехали в дер. Шеверниху 10-го июня. Беллонин занимался в казенном Мугреевском бору, а Федосеев находился с детьми г. Беллонина в д. Шевернихе безотлучно до самого отъезда. Федосеев выехал из дер. Шеверниха 22-го августа,— жил он там скромно, всегда в трезвом виде, никуда не ходил и ни с кем из жителей знакомства не имел. Занятие его было с детьми г. Беллонина и поведение его там было хорошее». Н.Е. Федосеев только что вернулся из деревни и естественно, что Кривошея прежде всего обратился к нему за советом и содействием. «Пламенный Н.Е.,— говорит Н. Сергиевский,— ухватился за это дело. Ознакомившись с настроением как массового рабочего, так и организованных товарищей, перед выпуском прокламации и с содержанием ее, он решил, что опасность «бунта», при отсутствии на месте надлежащего руководства массой, не исключена. Исправлять дело выпуском новой прокламации, призывающей к спокойной организованной борьбе, ему представлялось бесполезным. Нужно было принять другое решение, и оно было принято, несмотря на всю рискованность. Н.Е. решил вместе с Кривошеей ехать в Орехово, чтобы путем опроса кружковцев и иных рабочих выяснить спорные пункты, волнующие массу, и сделать попытку формулировать ближайшие насущные требования, а затем развить через кружковцев агитацию стачечной борьбы на базисе этих требований. Н.Е. Федосеев и член владимирского марксистского кружка В.В. Кривошея выехали из Владимира в Орехово-Зуево 29 августа 1892 г. По приезде в Орехово было устроено собрание кружковцев и некоторых иных рабочих, выдвинувшихся в период брожения после появления прокламаций и приобревших влияние в массах. Общими усилиями были выработаны требования, которые решено было поддержать, если удастся объединить на них массы, мирной забастовкой. Казалось бы, миссия, которую Н.Е. принял на себя, была закончена. Однако, рабочие, узнавшие о приезде нового агитатора, осадили его. Сам Н.Е., вопреки первоначальному решению вести себя осторожно, увлекся и повел продолжительные собеседования. Пришлось говорить то перед группами слушателей в квартирах кружковцев, то перед массой (в лесу), перед которой он выступал под видом рабочего, прибывшего из Москвы. Возвращаясь из Орехова, Федосеев и Кривошея уверены были, что поездка сошла благополучно. Но судьба решила иначе. Дело в том, что Кривошея допустил в Орехове непростительную небрежность. Ему казалось, что его приезд не мог быть не замеченным, если не непосредственно самим надзирателем, то, по крайней мере, его агентами. Само собой разумеется, что полиция поставила бы в связь тайный от надзирателя приезд его в Орехово с появлением прокламаций и начала бы изыскания для установления этой связи. Следовательно, нужно было сделать вид, что его приезд в Орехово полицейским безразличен. И вот, задумав перехитрить полицию, он зашел к своему бывшему патрону (полицейскому надзирателю). Последний, приняв его очень радушно, упрекнул за то, что Кривошея не остановился у него. Продолжая выдавать себя с головой, Кривошея указал, где он остановился — это было то лицо, которое рекомендовало Кривошею надзирателю в качестве письмоводителя и, следовательно, было ближе Кривошее, чем сам надзиратель — и объяснил в качестве мотива, почему он не остановился у надзирателя, что приехал с товарищем. Теперь для жандармов было ясно, что Кривошея поддерживал связь с Ореховым, а следовательно и прокламации могли быть делом его рук. Дело распутывалось для них». Покровская уездная полиция начала тщательное расследование. Из Москвы выписали опытных агентов, которые скоро напали на верный след 6 (18) сентября исправник доносил губернатору: «По произведенному негласному дознанию, ближайшими распространителями в среде рабочих фабрик Морозовых в м. Никольском воззваний и брошюр социалистического направления являются работающие на фабрике Саввы Морозова: ткацкий смотритель Яков Попков, приемщик плиса Андрей Андреев (между фабричными известен под фамилией Андриевский), работающий на красильном заведении и живущий на квартире в с. Зуеве, Богородского уезда, в доме Крикунова, Лекторский (он же Алекторский) и слесарь на фабрике Викула Морозова Щиблетов. Лица эти ведут тесную, дружную между собою связь и с работающими на фабрике Саввы Морозова гравером Бычковым, слесарем Пушкиным, ткацким смотрителем Петром Ивановым Шаговым и служащим в харчевой лавке Волковым. Главными же руководителями Попкова, Андреева и других являются: проживающий в г. Владимире сын коллежского советника Василий Васильев Кривошея и товарищ его какой-то молодой человек низкого роста, белокурый, в очках, будто-бы учитель, Николай Васильев или Алексеев Федосеев, приезжавшие в м. Никольское в последний раз 30-го августа». Помимо расследования Покровской уездной полиции, в Московское жандармское управление поступил донос служащего в красильном отделении фабрики Морозова И.В. Наметкина, который писал: «У нас на фабрике «Саввы Морозова Сын и К°» (в м. Никольском, около с. Орехово, Владим. губ.) проживает несколько личностей, которые как-то особенно выделяются из окружающей их среды и о которых я считаю долгом вам сообщить. К числу этих личностей принадлежит А.Ф. Алекторский и А.А. Андриевский. Алекторский занимается распространением между рабочими и служащими фабрики различных книг, брошюр и прокламаций и читает их на фабрике в свободное от занятий время, конечно, в отсутствии начальства. Однажды он получил по почте целый ящик каких-то вещей и на вопросы рабочих отвечал, что получил от сына старое платье. Вскоре после получки этой посылки он принес в фабрику несколько книг, виденных мною мельком, но заглавие которых я смутно еще помню, тут были: «Великий (или «всеобщий», хорошо не помню) праздник рабочих», «Учение о социализме», «Кто чем живет», несколько прокламаций «Письмо к голодающим», одна из которых была издана в марте, другая—в июне». Дальше Наметкин сообщал, что «на фабрику приезжал незнакомец, довольно прилично одетый, который заходил к Алекторскому». Копия этого доноса была приложена к делу о Н.Е. Федосееве и др. (Архив Влад. губ. жанд. управления за 1892 г., дело № 32, стр. 61-64). Получив рапорт, Владимирское начальство прежде всего принялось за Кривошею, на которого в рапорте Покровского исправника имелось прямое указание. 8 (20) сентября начальник Жандармского управления сообщал Прокурору, что „получив указания, что воззвание „от рабочих социалистов" будто-бы пересылалось в Орехово из Владимира и что 29-го августа приезжал туда из Владимира бывший письмоводитель полицейского надзирателя мест. Никольского В.В. Кривошея, который, видевши некоторых рабочих, говорил о воззваниях,— вследствие этого сделано было распоряжение о производстве у Кривошеи обыска. По обыску, произведенному 7-го сентября, у Кривошеи хотя никаких воззвания и брошюр обнаружено не было, но найдено множество тетрадей с преступным содержанием, почему Кривошея того же числа арестован и заключен во Владимирскую Губернскую тюрьму». Фамилия Федосеева также указывалась в рапорте Покровского исправника и, кроме того, вовремя обыска у Кривошеи,— по словам Н. Сергиевского,— жандармы неожиданно задали ему вопрос, с кем он был в Орехове? Не отдавая себе отчета в том что он делает, Кривошея назвал Н.Е. Потом Кривошея никак не мог объяснить, почему он дал такое показание, а подтвердить это свое показание в дальнейшем отказался». Но было уже поздно. 8 (20) сентября было отдано распоряжение об обыске и аресте Федосеева и 10 (22) сентября (8 (20) Н.Е. был на охоте) он был арестован и заключен также во Владимирскую тюрьму. Николая Федосеева заключили в сырую одиночную камеру Владимирской губернской тюрьмы. Ему не разрешали долгое время прогулки, переписку, не позволяли получать книги из библиотеки, что было явным беззаконием. ПРОШЕНИЯ Николая Евграфовича Федосеева прокурору Владимирского окружного суда «№ 1 12 сентября 1892 г. Имею честь просить вас, господин прокурор, освободить меня из под ареста, произведенного явно незаконным образом. Дело в следующем. Я, нижеподписавшийся, после отбытия 21/2 г г. тюремного заключения проживал в г. Владимире под негласным надзором как «политически неблагонадежный». 10 сентября этого года я намеревался уехать из г. Владимира. В 5 ч. вечера этого дня я явился к приставу 2-й политической части с просьбой засвидетельствовать мою подпись на одной бумаге. Господин пристав пригласил меня ехать вместе с ним к полицмейстеру по «одному делу…» В квартире полицмейстера этот последний объявил мне, что он меня должен арестовать и заключить в тюрьму по приказанию жандармского полковника. При этом господин полицмейстер в присутствии пристава и понятых лично произвел у меня обыск без присутствия лица прокурорского надзора. Относительно заключения меня под стражу возникли разногласия: пристав 1-й части говорил, что сначала велели арестовать меня, но потом приказание это отменено. Но недоразумение разрешил простой солдат жандарм, и меня увезли в губернскую тюрьму, где и сдали под расписку господину смотрителю тюрьмы. Ввиду, по меньшей мере, неясной формулировки причины моего ареста по обвинению «в рабочем вопросе», а главное, ввиду того, что я вопреки требованию закона нахожусь под стражей около 2 суток ни разу не допрошенный чинами жандармского управления, я имею основание думать, что арест мой не более, как административная ошибка. Николай Федосеев» (ГАВО, ф. 107, оп. 4, д. 441, л. 25. Подлинник.). Через два дня после ареста, Н.Е. писал прокурору Владимирского окружного суда: «Ввиду, по меньшей мере, неясной формулировки причины моего ареста: по обвинению «в рабочем вопросе», а главное, в виду того, что я, вопреки требованию закона, нахожусь под стражей около 2-х суток, ни разу не допрошенный чинами жандармского управления,— я имею основание думать, что арест мой не более, как административная ошибка».
Чтобы устранить, как пункт обвинения против Федосеева, прокламации, Кривошея пожертвовал собой. Он сознался, что прокламации — дело его рук.
Таким образом, обвинение против Н.Е. в составлении прокламаций отпало. Близкими ему людьми (Н.Л. Сергиевским и М.Г. Гопфенгауз) был составлен план доказать, что Н.Е. познакомился с Кривошеей всего только за день-два перед поездкой в Орехово и, следовательно, никак не мог быть инспиратором сношений Кривошеи с Ореховскими рабочими, но план этот рушился, т. к. Н.Е. поторопился признать за свою рукопись, составленную им в Орехове и найденную при одном из обысков у рабочих.
«№2 17 сентября 1892 г. Имею честь просить вас разрешить мне получать с почты издание Министерства финансов «Вестник финансов, промышленности и торговли» и иметь в камере письменные принадлежности для литературной работы. А также имею честь просить вас распорядиться, чтобы тюремная администрация выпускала меня ежедневно на прогулку. Лишение прогулки и отсутствие в камере необходимых принадлежностей делают заключение слишком жестоким, вопреки инструкции главного тюремного управления о содержании под стражей политических арестантов в продолжение предварительного следствия. Неимение свободных надзирателей, чем мотивирует тюремная администрация лишение меня прогулки, легко может быть устранено присылкой полицейского солдата на время прогулки. Николай Федосеев» (ГАВО, ф. 107, оп. 4, д. 441, л. 27. Подлинник). Прокурор наложил на прошении такую резолюцию: «...разрешить чтение каких-либо газет или журналов я не могу... Относительно же возможности допущений в установленном порядке прогулок, то это зависит от имеющихся у начальника тюрьмы средств по охране содержащихся арестантов». 25 сент. (7 окт.) начальник жандармского управления сообщал губернатору: «На последовавших в последний раз допросах обвиняемых в распространении преступной пропаганды в среде рабочих м. Никольского и с. Зуево Василия Кривошея и Николая Федосеева оба они подтвердили свое обвинение собственным сознанием в участии по снабжению рабочих преступного содержания изданиями и по распространению пропаганды и, таким образом, их виновность в этом деле окончательно установлена. Кроме того, Федосеев показал также, что программа действий рабочих составлена и писана им же в ночь его пребывания в м. Никольском». Когда отпало обвинение относительно составления и распространения прокламаций, в вину Н.Е. была поставлена его рукопись. Сопоставляя рукопись с прокламацией, Н.Е. доказывал разницу взглядов авторов и этим отстранял обвинение в инспирировании дела. 6 (18) октября он писал прокурору: «Рукопись, написанная мною служит неоспоримым доказательством того, что мне не может быть приписываемо распространение среди кого бы то ни было брошюр и прокламаций, фигурирующих в деле,— к которому я привлечен,— в качестве вещественных доказательств, потому что убеждения, проводимые в этих брошюрах и прокламациях, совершенно противоречат не только моим убеждениям, но и нравственным принципам, изложенным отчасти и моей рукописи. С особенным основанием я могу это сказать относительно той из предъявленных мне прокламаций, с которою я успел познакомиться во время допроса, именно той, которая возбуждает рабочих к беспорядкам и стачке во время холерной эпидемии; относительно этой прокламации в самом первом моем показании я писал, что «содержание ее возбуждает во мне глубокое нравственное отвращение», теперь же, на основании моих взглядов, изложенных в рукописи, я могу на достаточных основаниях доказать невозможность не только прямого распространения мною, но и распространения с ведома моего таких прокламации, об одной из которых я сейчас говорю».
Тяжелые условия заключения, прерванная литературная работа и уверенность, что против него больших улик у жандармов не имеется,— все это толкало Н.Е. принимать все меры, чтобы скорее выйти из тюрьмы. 6 (18) октября он вновь пишет прокурору: «Имею честь повторить мою просьбу допросить меня более подробным образом, чем это было сделано после сознания моего в поездке с г. В. Кривошея в Орехово-Зуево и сообщить мне мотивы привлечения меня к следствию за преступление, предусмотренное 252 ст. Уложения о наказаниях. Мое дальнейшее, более детальное показание, без сомнения, облегчит выяснение предварительным следствием моей роли в настоящем деле и будет способствовать скорейшему освобождению меня из-под стражи».
«№3 6 октября 1892 г. Имею честь просить вас, господин прокурор, разрешить мне написать госпоже Марии Гопфенгауз (В это время М.Г. Гопфенгауз жила в Самаре.), моей невесте, о присылке мне денег и книг ввиду того, что я не имею родственников по закону, к которым мог бы обратиться за удовлетворением моих нужд. Наконец, имею честь повторить мою просьбу допросить меня более подробным образом, чем это было сделано после сознания моего в поездке с господином В. Кривошея в Орехово-Зуево и сообщить мне мотивы привлечения меня к следствию за преступление, предусмотренное 252 ст. Положения о наказаниях. Мое дальнейшее, более детальное показание, без сомнения, облегчит выяснение предварительным следствием моей роли в настоящем деле и будет способствовать скорейшему освобождению меня из-под стражи. Рукопись, написанная мною (Речь идет о конспекте, написанном Федосеевым в Орехово-Зуеве. Здесь он высказывал свои взгляды на забастовку и задачи революционной борьбы пролетариата России. В полицейских документах конспект получил название «Программа действий рабочих».), служит неоспоримым доказательством того, что мне не может быть приписываемо распространение среди кого бы то ни было брошюр и прокламаций, фигурирующих в деле, к которому я привлечен, в качестве вещественных доказательств, потому что убеждения, проводимые в этих брошюрах и прокламациях, совершенно противоречат не только моим убеждениям, но и нравственным принципам, изложенным отчасти в моей рукописи. С особенным основанием я могу это сказать относительно той, из предъявленных мне прокламаций, с которою я успел ознакомиться во время допроса, именно той, которая возбуждает рабочих к беспорядкам и стачке во время холерной эпидемии; относительно этой прокламации в самом первом моем показании я писал, что «содержание ее возбуждает во мне глубокое нравственное отвращение»; теперь же на основании моих взглядов, изложенных в рукописи, я могу на достаточных основаниях доказать невозможность не только прямого распространения мною, но и распространения с ведома моего таких прокламаций, об одной из которых я сейчас говорю. Николай Федосеев» (ГАВО, ф. 107, оп. 4, д. 441, лл. 31—31 об. Подлинник.). На данном прошении прокурор наложил резолюцию: «...разрешить писать кому бы то ни было не могу...» Однако после настойчивых просьб Н.Е. Федосеева ему была разрешена переписка с М.Г. Гопфенгауз. Первая телеграмма ей была отослана 13 октября, а первое письмо—16 октября 1892 г. 12 (24) ноября Н.Е. опять пишет прокурору: «Имею честь просить Ваше Высокородие освободить меня до решения дела на поруки или под залог под надзор полиции. Я совершенно не понимаю, почему меня держат под стражей, когда я дал мои правдивые показания относительно моего участия в деле, к которому меня привлекли. Я имел честь получить от В.В. объявление, что моя роль в распространении среди рабочих возмутительных листовок вполне выяснена дознанием, я ответил на это подробным показанием о цели моей поездки в Орехово и о пребывании там и просил В.В. сообщить мне основания для такого обвинения. Г. жандармский полковник, когда я заявил ему о Вашем заключении, сказал мне, что это заключение всецело принадлежит В.В. и что он не знает на каких основаниях Вы сделали это заключение; но г. жандармский полковник отказался сообщить мне основания моего обвинения и причину содержания под стражей. Все это заставляет меня думать, что дознание не выяснило тех обстоятельств, которые все более доказывают мою непричастность к настоящему делу, и обратиться к В.В. с просьбой сообщить мне обвинительные аргументы. Я имею честь поставить на вид В. В. еще следующие обстоятельства. В г. Владимире, совершенно мне незнакомом, я проживал с двумя моими товарищами (А.А. Саниным и К.К. Ягодкиным) по окончании 2 ½ -летнего тюремного заключения,— я прожил во Владимире февраль, март, апрель и май; все это время ушло на искание работы, чтобы существовать в незнакомом городе, где у меня не было ни родных, ни знакомых (въезд же в Саратов, Казань, Нижний-Новгород и Тверь, где у меня были родные и знакомые, мне был воспрещен на 3 года). Затем, весной мне удалось найти несколько частных уроков, а мои товарищи уехали из Владимира, потому что не нашли никаких занятий, которые давали бы средства к существованию. В июне месяце я уехал в деревню с троими детьми землемера г. Беллонина, в качестве гувернера и учителя при этих детях. Июнь, июль и большую часть августа я неотлучно находился при детях. В двадцатых числах августа я вернулся во Владимир (кажется, 15 числа) и до субботы 29-го августа ежедневно и утром и вечером, не исключая праздников, усиленно занимался приготовлением к экзамену детей того-же г. Беллонина. Свободное время оставалось у меня лишь между 4-6 часами дня и после 10 ч. вечера. 29-го августа утром я давал последний урок у г. Беллонина, а ночью того же дня уехал с г. Кривошея в Орехово-Зуево. Все мое участие в настоящем деле заключается лишь в этой поездке и в написании рукописи для Кривошея. Где же место и где основания для подозрения меня в более серьезном и преступном участии в этом деле? Если в рукописи я высказал взгляды, осуществление которых карается законом, то это был лишь ответ на рассуждения Кривошея и некоторые мои взгляды в этой рукописи именно изложены в полемической форме. Г. прокурор, позвольте в заключение просить Вас принять во внимание, что двухмесячное тяжкое заключение без чистого воздуха (мне до сих пор отказывают в прогулке) уже совершенно расстроило мое здоровье, которое я не успел поправить после первого долговременного одиночного заключения,— и просить Вас освободить меня до решения дела под надзор полиции, на поруки или под денежный залог, или представить это мое ходатайство на усмотрение надлежащих властей». Эта просьба И.Е., как и предыдущие, оставлена была прокурором „без удовлетворения". Против Н.Е. особенно серьезных улик не было, за исключением его поездки в Орехово, да рукописи. Жертва могла ускользнуть из рук полицейских властей и они принимают все меры, чтобы собрать против Н.Е. больше материала. В первых донесениях Покровского исправника губернатору упоминалась «загадочная личность в золотых очках» и жандармы на это обратили внимание, стараясь, чтобы Ореховские рабочие, при очных ставках, признали в Н.Е. „господина в золотых очках". По этому поводу 15 (27) ноября Н. Е. обратился с письмом к прокурору. «№4 15 ноября 1892 г. Имею честь просить ваше высокородие обратить внимание на следующее обстоятельство. При очных ставках меня с разными лицами вы спрашивали этих последних обо мне, как о «господине, бывшем в золотых очках» и называли костюм мой «приличным». Это обстоятельство (золотые очки и костюм) вы особенно подчеркивали; поэтому мне представляется теперь, не связано ли это обстоятельство с каким-нибудь недоразумением и не это ли обстоятельство служит причиною того, что меня держат под стражей более двух месяцев. Дело в следующем. Во-первых, в Орехово-Зуеве я был не в золотых очках; во-вторых, мой костюм состоял в серой куртке, стянутой кушаком, и один сапог от ходьбы по каменной мостовой у меня порвался, что было очень заметно, так что костюм мой ни в каком случае не мог быть назван «приличным». Фотографическая карточка, приложенная к делу, снята с меня в том костюме, в котором я был в Орехово-Зуеве, но так как мое платье могли заметить только учитель Преображенский, его брат и мать и какой-то учитель, товарищ Преображенского, бывший у него во время моего присутствия, то имею честь просить ваше высокородие выяснить указываемое мною противоречие факта с теми описаниями, которые находятся в деле. Это важно тем более потому, что при очной ставке меня с Кривошея вы, ваше высокородие, прочитали из протокола допроса последнего именно эти слова — «прилично одетый, в золотых очках» — относящиеся ко мне. Это утверждение — чистейший вымысел; во-первых, оно может иметь причиной злонамеренный мотив; во-вторых, это утверждение может быть связано с каким-нибудь другим, не известным мне обстоятельством и служить причиною недоразумения; в-третьих, самый вымысел характеризует общее искажение и преувеличение значения моей поездки в Орехово-Зуево, насколько я мог узнать об этом значении из слов господина жандармского полковника и утверждения вашего высокородия, что мое участие в распространении среди рабочих возмутительных листков вполне выяснено следствием. Имею честь просить ваше высокородие выяснить это противоречие действительного факта с обстоятельством, установленным дознанием по отношению ко мне и приложить настоящее мое объяснение к дознанию. Николай Федосеев» (ГАВО, ф. 107, оп. 4, д. 441, лл. 54—55. Подлинник.). Прокурор на прошении наложил резолюцию: «Оставить прошение без последствий...»
Через три дня Н.Е. вновь возбуждает вопрос об освобождении его из-под стража. 18 (30) ноября он пишет прокурору.
