Заметки о владимирских литераторах (60-е годы)
(Заметки о владимирских литераторах) ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. Рэм КУЛЬЧИЦКИЙ. Литературно-художественный и краеведческий сборник «Годова гора». 2006 г.
Попробуем создать короткие очерки о Владимирских литераторах конца 50-х и первой половины 60-х годов ХХ века.
Ул. Летне-Перевозинская, д. 9
Это было хорошее время. Литературное движение было на взлете. Литераторы собирались едва ли не ежедневно на Летне-Перевозинской улице в особняке, переданном Владимирскому литературному объединению. Не было ни одного любителя литературы, пробующего свои силы в поэзии или прозе, игнорировавшего собрания членов литературного объединения.
Несмотря на самые дружественные отношения между начинающими (и не только), взаимокритика была жесткой, а подчас и жестокой. Но это не отталкивало.
Помнится, что официального приема в члены Литобъединения не было. Приходили новые, иногда вдруг исчезали старые. Но всех выслушивали, о творчестве каждого говорили и, несмотря на помянутую жесткость критики, отношение к творчеству сотоварищей было самым доброжелательным.
Приходили и просто любители, сами не пишущие и не пробующие писать, но литературой интересующиеся.
Уровень знакомства был разный - от товарищеского до шапочного. Больше все-таки шапочного, особенно со старшими товарищами.
При воспоминаниях часто, иногда слишком часто, используется местоимение «Я». Никто из писавших воспоминания, я имею в виду прежде всего крупных, известных литературных деятелей, не мог обойти этот камень преткновения. Многие заранее приносили свои извинения за это, а некоторые умели выйти «из этой воды почти сухими», то есть «Я» почти отсутствовало или умело использовалось в минимальных количествах. Мне остается постараться присоединиться к последним.
Благими намерениями вымощена дорога в ад. Сразу вынужден нарушить данное обещание.
В 1959 году с товарищем пошли в молодежную газету предлагать свои стихи. Я взял «Подари мне плюшевого мишку».
Встретила нас редактор «Комсомольской искры» Синявина Инесса Владимировна, миловидная, крепко сбитая молодая женщина. Все и она сама называла себя Инессой, а я Инной, поэтому при телефонном разговоре она меня узнавала сразу. Как-то после долгого, лет в 25, перерыва я позвонил ей и удивился. Она меня узнала. Я спросил:
- Как?
- Вы единственный, кто зовет меня Инной, все - Инессой.
И с ее легкой руки и при ее благосклонности я начал печататься в этой газете и печатался более двух лет. Даже заслужил какое-то призовое место в проводимом газетой литературном конкурсе.
С Инной Владимировной было приятно работать. Она четко определяла свое отношение к предлагаемому стихотворению, предъявляла свои требования, отвергала или принимала. Впрочем, отвергнутых я не помню. А в «Мишке плюшевом» убрал одно пятистишие, которое, как ей казалось, отдавало некоторой эротической вольностью.
- Попахивает похотливостью, - сказала она. («Если бы ты только захотела, если бы пошла навстречу смело, всех медведей, на земле известных, я б дарил тебе с веселой песней. Если бы ты только захотела»).
Я в пятистишии криминала не видел, но требованию подчинился, принимая, что редактор, может быть, и прав.
Когда готовился первый сборник «Вам, кому двадцать и тридцать», я попросил ее посмотреть рукопись, сделать возможные замечания.
Мы встретились у гостиницы «Владимир» и пошли к ней домой (она жила почти рядом). Инна Владимировна вручила мне сборник басен Лафонтена и, пока я читал веселые басни, она читала мою рукопись. Прочитав, сказала, что сборник ей понравился, замечаний у нее нет. Но требуется слово более сведущего в поэзии специалиста.
На том мы, почаевничав и согласившись в неприятии Евтушенко, и расстались. Иногда наши пути в городе пересекались, и мы очень оживленно и заинтересованно беседовали. А потом замотала меня испытательская работа и встретились мы с нею лишь в 1993 году, когда я принес ей свой сборник «Диктатура сердца» с благодарственной надписью. Я помнил и помню, что с ее легкой руки я вошел во Владимирскую литературу.
Немножко истории Была мечта, острое желание создать во Владимире Отделение Союза писателей России. Путь к осуществлению этой мечты был непрост.
Для создания писательской организации необходимо было по установленному порядку, чтобы область имела не менее 6-7 членов Союза советских писателей. Одним из путей к этому было создание литературного объединения, в недрах которого воспитывались, выращивались будущие писатели и поэты. Естественно, наличие таланта, «божьей искры» было обязательным. А пробующих себя в творчестве и нуждающихся во взаимообщении было много.
И тогда по инициативе инструктора обкома партии Василия Ивановича Акулинина при горячей поддержке директора Владимирского книжного издательства Леонида Мацкевича было создано Областное Литературное объединение. Позже ему было выделено здание на Летне-Перевозинской улице. Владимирское книжное издательство оказывало существенную моральную и материальную (публикацией книг) помощь Литобъединению. Руководителем его был избран поэт Ганабин Иван, только что по окончании Литературного института им. А.М. Горького приехавший на жительство во Владимир и работавший литературным сотрудником газеты «Комсомольская искра». Заместителем его стал Василий Акулинин. Но случилось трагическое: буквально через пару месяцев Иван Ганабин тяжело заболел и уехал лечиться на свою родину в г. Южу. Там он и скончался. Руководителем объединения стал Василий Иванович Акулинин. Из состава литобъединения вскоре стали членами ССП С. Никитин, С. Ларин, Н. Тарасенко, Е. Аксенова.
А Виктор Светозаров уже был членом Союза (членский билет ему вручил сам М. Горький). Приехал в город Илья Маслов, тоже член Союза писателей. Таким образом, набралось 6 членов Союза писателей. Надо сказать, что в то время области как бы соревновались между собой и гордились, если у них было отделение Союза писателей.
Загорелся этим и Владимирский обком КПСС. Он обратился в Союз писателей России с предложением создать во Владимире писательскую организацию. И 2 февраля 1962 года состоялось организационное собрание, на котором была учреждена писательская организация. Первым ответственным секретарем был избран Сергей Никитин, который тогда широко публиковался в центральной печати, особенно в журнале «Огонек».
Сохранились в Госархиве (Фонд Р-176. 1962 г. Опись №1. Единица хранения) первые три протокола вновь созданной организации. Их копии:
Протокол №1
собрания членов ССП Владимирского областного отделения 2 февраля 1962 г.
Присутствовало: 6 членов ССП
Слушали:
Об избрании ответственного секретаря областного отделения ССП
Постановили:
Избрать ответственным секретарем Областного отделения ССП Никитина Сергея Константиновича.
Члены Владимирского отделения ССП
С. Ларин
С. Никитин
Е. Аксенова
Н. Тарасенко
В. Светозаров
И. Маслов
Протокол №2
Избрали С. Ларина уполномоченным Литфонда РСФСР по Владимирской области
С. Никитин
Протокол №3
1. Избрать бюро Владимирского отделения СП РСФСР и составе:
Ларин С.В.
Никитин С.К.
Тарасенко Н.Ф.
2. Рекомендовать Городиского Н.А. в члены ССП
С. Ларин
Н. Тарасенко
И. Симонов
И. Маслов
В. Светозаров
С. Никитин
Встречи Поскольку выше упоминался первый председатель Областного Литературного объединения Иван Ганабин, несколько строк о встрече с ним и с В. Солоухиным.
17 мая 1950 года в редакции журнала «Смена» встретились студенты Литературного института им. М. Горького и члены литературном группы Московского Высшего Технического Училища, руководимой главным редактором журнала «Техника - молодежи» Василием Дмитриевичем Захарченко.
Стихи в основном читали бауманцы. Среди них стоит отметить Михаила Васильевича Хвастунова, впоследствии руководителя отдела науки и техники газеты «Комсомольская правда» и писателя, писавшего научно-популярные книги под псевдонимом М. Васильев, и Игоря Лаговского, впоследствии многолетнего главного редактора журнала «Наука и жизнь».
От группы литинститутцев стихи читал в основном поэт-сатирик Владимир Котов. Ему не менее сатирически отвечал Михаил Хвастунов.
Среди прочитанных мною стихотворений вызвало возражения стихотворение «Маяковский».
В. Солоухин, отметив, что во всех прочитанных литкружковцами стихах есть и недостатки и достоинства, особо оговорил, что в стихотворении Кульчицкого «Маяковский» вторая строфа-штамп, нет ни одного слова собственного. Работать надо над языком, показом своего яйца, надо создавать свое лицо.
К моему огорчению Солоухин был прав, но мне очень жаль, что он обошел молчанием отличную первую строфу:
Не сабельным блеском, не громом боев,
Не в труб серебро трубя,
Стихом Маяковского в детство мое
Вошло торжество Октября.
Это было точным отражением жизненного опыта практически всех представителей моего поколения (рождения 1923-1925 годов), которые потом отличились и в боях Великой Отечественной войны.
Иван Ганабин сказал: Кульчицкий не поэтично, не жизненно прозвучал, может быть, по смущению автора, а, может быть, по неумению сказать о любви во весь голос.
Владимир Дмитриевич Захарченко сказал: Я приветствую их, эти стихи. Законченно решительный подход к Маяковскому. Вес стихи с начала до конца сделаны очень четко, рельефными формулировками, хотя несколько замучены. Кульчицкий четко определил свое отношение к Маяковскому и положение Маяковского в стране. Вторая строфа - искусственна, от литературщины.
Владимирское отделение Союза писателей на Летнее-Перевозинской я посещал часто. Встречался там с журналистами и литераторами. Общение было интересным. Для меня во всяком случае.
Все было достаточно демократично.
Мы все были очень молодыми. И количество прожитых лет не играло никакой роли. Жизнь при всех ее трудностях, сегодня представляющихся несущественной мелочевкой, казалась радостной и солнечной, и впереди нас ожидало только что-то хорошее, только пока неизведанное.
Среди нас были «мэтры» - это старшие по возрасту, опыту, по заслуженному авторитету в выбранном ремесле - поэзии (в основном, прозаиков было меньше), журналистике, по таланту (так нам казалось), по печатаемости (можно так сказать?). Это Николай Николаевич Богословский, Борис Петрович Горбунов, Ивам Александрович Удалов, Николай Алексеевич Городиский, Геннадий Петрович Никифоров, Александр Яковлевич Гольдберг, Сергей Константинович Никитин. Они казались нам вершинами, до которых еще тянуться и тянуться. Чувствовалось всегда наше безусловное к ним уважение. Были две замечательные женщины, наши редакторы - Инесса Владимировна Синявина и Капитолина Леонидовна Афанасьева. Были еще Иван Симонов, Виктор Светозаров, Юрий Синицын...
Были «дециметры» - это Николай Тарасенко, Вячеслав Фильберт, Юрий Мошков, Александр Шабалин.
Некоторые из них жили вне Владимира, мы видели их реже.
И были «сантиметры» - мы, младшие по ремеслу, прислушивавшиеся к их высказываниям и замечаниям.
Как муравьи, взбирающиеся на вершину муравьиной кучи, мы стремились догнать старших, в добрую шутку называвшихся нами «мэтрами и дециметрами».
Мы иногда позволяли себе в чем-то не соглашаться с ними, но несогласие не носило конфликтного оттенка.
Все эти мастера иногда приходили на «литературные среды» (в просторечии называвшиеся «четвергами», в память о тех временах, когда собрания проходили по четвергам) и принимали живое участие в их работе.
Собравшись на очередной «четверг», читали стихи, обсуждали, придирались. Иногда назначали на очередной «четверг» обсуждение творчества кого-нибудь одного. Такое обсуждение шутливо называли «четвертованием».
Прошло без малого полвека, что-то забылось, но какие то моменты запомнились.
НИКИТИН Сергей Константинович
Запомнились четыре встречи, хотя их было больше.
Первая
Я пришел в Союз. Что-то мне было нужно, может быть, должно было состояться очередное собрание членов Литобъединения. Но оно не состоялось. В комнатах пустынно. Людей нет. Заглядываю в комнаты. Наконец, в дальней, открыв дверь, увидел: на диване справа от входной двери сидят Городиский, Удалов и Никитин. Перед диваном табурет, на нем одинокая, еще не початая поллитровка, стаканы и небогатая стандартная закусь - хлеб, колбаса. Откликаясь на скрип двери, Городиский быстрым движением руки прикрыл газетой табуретку. Я понял, что помешал, но просто закрыть дверь и уйти не получилось. Чувствовал, что и им неловко оттого, что я застал их за таким «богоугодным делом». Инерция движения внесла меня в комнату. Я подошел к трем товарищам, поздоровался с каждым за руку и вышел.
Вторая
Кажется, А.Я. Гольдберг, отвечавший за литературную пропаганду, организовал поездку владимирских литераторов в Ковров. Поехали Макарочкина, Барынкин, Виридарский, Гольдберг, Ковалевский, я. В Коврове встретились с Сергеем Никитиным. Предполагалось выступление в Доме культуры, но собрать людей в закрытом помещении, по-видимому, не удалось или не удалось «зафрахтовать» зал в Доме культуры. И потеряв некоторое время в суете и попытках решить проблему, начали читать стихи с Зеленой эстрады в каком-то небольшом парке. Я читал «Поклонитесь женщине». Потом один из молодых ковровчан (спустя многие годы, я думаю, что это был Владимир Алексеевич Кузнецов)» причастный к организации выступлений, взволнованно толковал мне, что такие стихи надо читать в студенческой аудитории. Мне казалось, что стихи ему понравились. Я по телячьему кивал головой и только что не мычал от удовлетворения. Затем мы все свалились в кафе (столовой, забегаловке, ресторанчике?). Сдвинули два стола. Появился Никитин. Уселись. Я слева от Никитина, напротив наискось вправо Шабалин, влево от него Макарочкина. А кругом все остальные. Началось шумное застолье. Долго ли, коротко ли бражничали, витийствовали, остроумничали, наконец, распрощались. Мы, владимирцы, ушли на электричку. В вагоне сидевшая напротив Макарочкина все доставала меня какими-то критическими замечаниями, высказываниями. Гольдберг, Барынкин молчали, я отмалчивался. Во Владимире, переходя железнодорожные пути, я неловко наступил на рельсу, потерял равновесие, шлепнулся. Меня дружно подняли, и мы разъехались по домам. В этой поездке и в этой встрече Никитин запомнился очень доброжелательным, дружелюбным, компанейским, легко завоевывавшим симпатии.
Третья
Прошел слух, что Сергей Никитин, тогда секретарь правления владимирского отделения ССП. дает, если попросить, рекомендацию в Ярославское межобластное книжное издательство, и можно издать книжку. Пошел и я в Союз и после выхода очередного посетителя (или просителя?) вошел к Сергею Никитину в кабинет. Попросил дать мне направление (рекомендацию), и тогда я отправлю в Ярославль свою рукопись. Я не знаю, что он написал. Окончив писать, он сложил лист вдвое и протянул мне. Поблагодарив, я вышел из кабинета, на ходу сложив лист еще раз. Но спрятать в карман не успел. Ко мне подошел Маслов и, почти выхватив лист, сказал:
- Дай! Мы должны зарегистрировать письмо, а затем сами отправим его в Ярославль.
Я растерялся. Не готов был что-то сказать. Отдал лист и вышел. Отправили они Никитинскую рекомендацию в Ярославль? Или не отправили? Я никогда не видел, не слышал, не ощущал никакой реакции на эту рекомендацию. Ни во Владимире. Ни в Ярославле. Потом подумал:
- Ну, ловкачи! И Союз - хороший. Обслужил. И Никитин хороший - рекомендацию дал. И просивший доволен. Рекомендацию получил.
А рекомендация никуда не поехала. Ну, если бы поехала, должна же была быть на нее какая-то реакция. Ну, обыграли! Но неужели Сергей Никитин согласился на эту игру? Не может быть...
Четвертая
Внезапно Сергей Никитин умер. В одночасье.
Гроб с телом был выставлен в зале заседаний в Палатах, из которого вынесли кресла. У гроба сидели родные, близкие, в почетном карауле стояли владимирские литераторы. Я прошел со всеми, пришедшими попрощаться, у гроба. Потом возвратился и прошел снова. И в третий раз проделал тот же скорбный путь. Приготовились к выносу тела. Я вышел на улицу, встал у крыльца. Жег декабрьский мороз. Музыканты были в перчатках, у которых пальцы были срезаны. Трубы были в чехлах шоколадного цвета. Не очень громко звучала траурная музыка. Вынесли гроб с телом. Все. Сергей Никитин ушел в бессмертие. И сегодня, спустя треть века, перечитываю его рассказы. Нравится. Он хорошо писал. И очень жаль, что так рано, в 47 лет, ушел из жизни.
ПОТОМ
Николай Иванович Челнынцев - сосед по саду. 16 мая 1997 года с Николаем Ивановичем в саду в ожидании автобуса разговорились. Он немного рассказывал о Фатьянове и Никитине. Николай Иванович в конце 50-х и далее работал зав. складом Книготорга. И должность эта способствовала знакомствам с писателями, владимирскими и не только. Радуясь своей информированности, он рассказывал:
- Фатьянов в ресторане «Клязьма» (здание снесли) случайно смахнул со столика на пол тарелку. Официантка отреагировала. И тут же появился один, а за ним и второй милиционеры. Слово за слово. Увели Фатьянова. Ничего не помогло. Судья определила Фатьянову 10 суток за мелкое хулиганство. Умысла и пьяной агрессии не было, хотя Фатьянов и был выпивши. Отсидел он от звонка до звонка. Потом уехал в Москву. Вскоре и умер.
Святослав Павлов, замечательный поэт, работавший в те годы в морге, рассказал мне: Он очень жалел Никитина и остро переживал его смерть.
Патологоанатом, вскрывавший Никитина, сказал ему:
- Не плачь, ему все равно оставалось жить месяца два-три. Печень совершенно разрушена.
В годовщину 70-летия Никитина в Областной библиотеке было поминальное заседание. Участники вспоминали Никитина и рассказывали о нем. Выступали И.В. Синявина, К.Л. Афанасьева и другие. Много рассказала Клара Михайловна Никитина. Рассказывала о манере Никитина писать почти без черновиков, вначале продумав и сложив рассказ в голове полностью. Оставалось только изложить на бумаге все то, что хранится в голове.
Этот рассказ и воспоминания о похоронах послужили импульсом к написанию стихотворения.
Памяти С. Никитина
У крылечка дворцового жмется оркестр,
Разрывая, в душу втекает мороз.
Глухомань городская, разлегшись окрест,
Подтверждает: это - всерьез...
Синие, ставшие злою приметой,
Воздуха комья уже не в продых.
Трубы - в чехлах шоколадного цвета,
Только не сладко от них.
Стылые пальцы на клапанах желтых,
В раструбах валторн, приподнятых в рост,
Слова сожаления негромко размолоты
В гортанные звуки прощанья и слез.
И до обидного очень утончен,
Набело сразу, оставлен для нас
О жизни рассказ. Но он не окончен,
он и сегодня длится, рассказ.
Волею судеб не удалось опубликовать стихотворение ни в одной из газет. И только в вышедшем в 1998 году сборнике «Откровение» стихотворение опубликовано.
Вася БАРЫНКИН - очень спокойный, негромкий, говорил чуть с хрипотцой. Был всегда дружелюбен и радовался, когда сотоварищи хвалили его спокойные, хорошие стихи. Он, наверное, не знал, что тяжело болен, что у него рак горла, приведший за собою раннюю смерть. Нам остались его хорошие стихи, каждый может выбрать свое, наиболее ему нравящееся. Я выбрал:
А я все слышу музыку в саду,
Веселый смех и тайный шепот листьев.
А я все верю, верю, что найду
Тебя, росинкой утренней и чистой.
Как будто я и вправду все могу:
Приблизить день
И в прошлое вернуться.
А ты все ждешь и ждешь на берегу.
А волосы редеют и секутся.
Василий Барынкин, Василий Новиков и я часто ходили по улице у исторического музея. Напротив была редакция газеты «Призыв», а рядом - Палаты, а там Владимирское книжное издательство.
Журналист Василий НОВИКОВ, смуглый, худощавый, даже очень худощавый и из-за этого казавшийся более высоким, чем был на самом деле, уже публиковался, уже была издана его поэма «Шатурские огни», и его слово для нас, начинающих, Барынкина и меня, было весомым и полезным. Это он научил меня видеть, что во многих случаях множественное число весомее единственного, и я менял в стихах «Я» на «Мы» и видел, что стихотворение выигрывает... Однажды он подарил мне свою поэму с надписью: «На память Рэму Кульчицкому - товарищу по оружию от всей души. В. Новиков. 3.08.1961 г.». Это было приятно, но я не считал себя имеющим поэтическое оружие. Публикаций у меня было раз-два и обчелся. Он редактировал книжечку «Неоткрытые страны». Ее решили издать вместо моей самостоятельной «Вам, кому 20 и 30», набор которой по решению обкома был рассыпан.
Все вместе мы посещали литобъединение. Иногда, по завершении дел, мы заходили в здание Рождественского монастыря. На улицу выходила дверь, рядом с нею вывеска «Шахматный клуб», но там, за дверью была и столовая. Мы заходили в нее, брали по полстакана водки, легкую закуску, вели беседу, а потом продолжали ее на улице. Но однажды, возвратившись с испытаний тракторов в Узбекистане, я споткнулся о сообщение, что Василий Новиков умер, хлебнув ночью в темноте прямо из бутылки вместо водки дихлорэтана. Так мы его потеряли.
Помнится МУРЗИН, рабочий тракторного завода. Лицо его было то ли в глубоких морщинах, то ли в шрамах, и он запоминался. Он на литературных встречах слушал всех внимательно, иногда (редко) читал стихи, почти никого не критиковал. Стихи его изредка публиковались в заводской многотиражке «Тракторостроитель».
Постоянным гостем на литературных встречах был рабочий по фамилии СОКОЛОВ. Во всяком случае, по одежке он смахивал на закончившего смену рабочего, который еще не переоделся. Был высок и сутулился, чуть наклонял голову. Он активно участвовал в работе. Но своих стихов не читал. Особенно яростно он протестовал против использования слова «рабочий». И четко объяснял причины.
- Слово рабочий происходит от слова «раб». Оно несет в себе память об унижении трудящегося человека. Называть надо - трудящийся.
Ему, «посмеиваясь в усы», не возражали. В спор не вступали. Ну, чудит и чудит человек. Вреда нет. Пусть думает так, коли охота.
Однажды, по окончании посиделок, на которых обсуждали написанное и опубликованное и определялись, что печатать дальше, Святослав ПАВЛОВ уже на выходе громко и протестующе произнес:
- А почему не печатают Кульчицкого?
Ему никто не ответил.
Позже я узнал, что это был фронтовик, потерявший в бою обе ступни и ходивший на протезах, и хороший поэт. В 1993 году, когда выпуск книги стихов зависел только от поэта и его материальных возможностей, я, выпустив при материальной помощи своего завода и друга студенческих лет Е.М. Плоткина книгу «Диктатура сердца» (спустя 31 год после «Неоткрытых стран»), первым делом пошел к Павлову знакомиться и подарил ему эту книгу.
31 год тому назад он единственный был задет тем, что меня не печатают, и сказал об этом вслух.
Потом мы сдружились и сохраняли эту дружбу до самой его кончины, несмотря на его нелегкий характер, злую, подчас, саркастичность, ироничность. Есть сделанные им магнитофонные записи голосов практически всех владимирских поэтов. На мой взгляд, цены этой коллекции нет...
У него замечательные стихи о войне и он первый обратил внимание на то, что у войны только три цвета: черный - взметающейся взрывами земли, красный - крови, и белый - цвет госпитальных палат. Это стихотворение, волею судеб с подачи профессора Игоря Волгина (известного специалиста по Достоевскому) было опубликовано в «Литературной России». Там его приметил Виктор Астафьев и прислал Святославу Павлову хорошее письмо и обещал использовать это стихотворение в одном из своих романов. Было ли использовано - не знаю, а само письмо я у Павлова видел, держал в руках и читал. У него много очень хороших стихов о войне и связанных с нею человеческих чувствах.
Саша ТКАЧЕНКО. Он был постоянным посетителем заседаний Литобъединения и читал неплохие стихи. Но он почему-то очень стеснялся своей фамилии и представился псевдонимом Александр Гринев. Он рассказал мне об этом, когда мы немного сблизились. Потом он уехал в Москву и не без помощи Капитолины Леонидовны Афанасьевой вошел в круг Андрея Вознесенского.
Вскоре случилась беда - авария на Чернобыльской АЭС. Появилось в печати несколько стихов Ткаченко на эту тему. Но шедеврами они не были. Потом он исчез с горизонта. А недавно на телевидении в одной из политпередач выступал и он, представленный как Председатель Пэн-клуба России. На мой взгляд, это не лучшее завершение его поэтической карьеры.
ФИЛЬБЕРТ Вячеслав Александрович, член Союза художников, редко пропускал заседания Литобъединения. Он всегда держал в руках блокнот, неостановимо рисовал. Но никогда не показывал, что он рисует. Он очень гордился и часто рассказывал о встрече с Алексеем Максимовичем Горьким. Горький по-доброму отозвался о его рисунках.
По теме заседаний он выступал редко, но дважды выступил с отзывом о моей, прочитанной на заседании, поэме «Люблю».
Первый раз он расхвалил поэму, нашел в ней хорошие места и одобрил ее в целом. Я ликовал. Все - таки он критик, опыт у него значительный.
Спустя некоторое время я вновь читал поэму. Слушали ее со вниманием.
Но потом выступил Вячеслав Александрович и разнес поэму в пух и прах. Так когда же он говорил искренне?
Моим «четвертованием» руководил Николай ТАРАСЕНКО. Высокий, он смотрелся старшим и с молчаливого согласия присутствующих подводил итоги и давал как бы окончательную оценку.
Я прочитал несколько стихотворений из представленной рукописи, а затем и новые. Отвечал на вопросы. Интересовались биографией и творчеством. Тарасенко заинтересовался периодом 1951-1958 годов, когда я стихи не писал.
- Почему? В чем дело? В чем причина молчания?
Я после понял, и поддерживающие его в этих вопросах «запредположили» криминал, некое противостояние «сегодняшнести» периода 1951-1958 гг.
А мне было неловко сказать, что я был только-только женат, что у меня очень красивая жена и в этот период - наше первое семилетие, что у меня народились сын и дочь, и что я очень счастлив, и что счастливая жизнь не побуждает к творчеству (то ли дело несчастная!)
Полно стихов о несчастьях, печалях и практически нет стихов о счастье. Кажется, только у Семена Кирсанова что-то было (Правда, многие печали во многих знаниях, а счастливые все несколько глуповаты - первое из Библии, а второе - не Лев ли Толстой - тоже почти Библия!)
Навсегда запомнилась чья-то статья, опубликованная, кажется, в «Знамени» в 1946-1948 годах. В ней именно об этом и говорилось. Песен о счастье нет или практически нет, гораздо «легче» (может быть, это объясняется психологией или физиологией человека?) писать о «несчастьях». Помню, у Маяковского с издевочкой:
«Как он любил и каким он был несчастным».
Потом начался «раздолбон».
Первым выступил Михаил Ильич ЭЙДЕЛЬМАН - официальный оппонент и признанный во Владимирской литературной среде критик. Его критические статьи публиковали в журнале «Наш современник».
Несколько позже, когда я барахтался в сетевых бонах, закрывших путь моим стихам, в поисках помощи и содействия обратился к нему. Я пришел к нему домой, принес рукопись, бело позавидовал обилию у него книг. Договорились о встрече.
Я пришел вторично, он уже прочитал стихи и очень убедительно доказал мне, что мои стихи негодящие и зря я пытаюсь их опубликовать. Позже он высказал свое очень горячее негодование:
«Как это так, пришел ко мне со своими стихами и совершенно не поинтересовался моим творчеством, моими литературоведческими работами!»
Он моим «незаинтересованием» был даже обижен. Похоже, в области своего творчества он был очень одинок и не имел круга заинтересованного общения, а жаждал его.
Несколько позже, когда он вышел на пенсию (работал в отделе снабжения Владимирского химического завода), он как-то позвонил мне и попросил помочь ему стать руководителем литературного кружка при Доме культуры ВТЗ.
Директор ДК Зигфрид (в обиходе - Виктор) Михайлович Синев ранее работал в моем бюро испытателем. Я поговорил с Синевым, свел их, попросил Виктора Михайловича о режиме наибольшего благоприятствования для Эйдельмана. Но почему-то каша у них не сварилась. Почему - я не знаю и никогда не спрашивал об этом ни Синева, ни Эйдельмана.
А как-то раз пришлось возвращаться из Москвы с Эйдельманом в одном вагоне электрички. В разговоре был задет какой-то наболевший вопрос современности. Позиции наши оказались противоположными. Михаил Ильич взвился, говорил возбужденно, не сдерживая высоты тона. Наш спор постепенно заинтересовал весь вагон. Мне было неловко, я вытащил Михаила Ильича в тамбур охладиться. Но он полыхал. Он был мною совершенно недоволен.
Очень длинными показались мне 3 часа от Москвы до Владимира.
И еще раз мы с ним заспорили, встретясь в доме Политпросвета. На сей раз темой спора было противостояние отцов и детей. Я считал, что нет причин для «противостояния». Просто всегда надо учитывать, что у «отцов» и «детей» «начало координат» не совпадает. И там, где отцы, идя от своего «начала координат», считают, что чего-то добились, там дети видят только «начало координат» для себя, точку отсчета, от которой надо идти дальше. В этом на данный момент времени несовпадении интересов отцов и детей я не видел и не ощущал враждебности, антагонизма, считал, что на этом этапе «дети» заслуживают всяческого содействия отцов (и нуждаются в нем) и «отцы» обязаны помочь.
А то, что в движении вперед «отцы» постепенно отстают (то ноги в суставах начинают болеть, то сердце «не тянет») - что ж, это естественный процесс нарождения нового и отмирания старого. Почему в этом должна проявляться враждебность, антагонизм? Больно? Больно. Но я не видел и не вижу в этом враждебного противоречия «отцов» и «детей».
И снова наши позиции не совпали. (Теперь, при переходе к капитализму - увидел. Исчезло совпадение интересов, идем от «человек человеку - друг» к «человек человеку волк.» Цели стали разными. При социализме общая - улучшение жизни всех, при капитализме: Мне! Мне! Мне!!!
Да, возвращаемся к «раздолбону».
Михаил Ильич сказал:
- Мне нравятся поэты, стремящиеся вглубь и вширь, не пишущие гладко. Мало подтверждения того хорошего, к чему Кульчицкий стремится в своих стихах. У него есть свой мир, свой взгляд на вещи. У него заметны свое лицо и свой голос. Привлекает интеллектуальный размах.
У него очень много недостатков. Противоречие замысла и исполнения «У памятника Ленину» - получилось неуклюже. Памятник Ленину и памятник мне? Образ должен сливаться с идеей («Конструктор»). Первые четыре строки не играют. Замечается неясность мысли («Весна», начало). Как принять первую строчку в «Весне»? «Инеем на висках снег полюсов» - прямолинейное понятие. Есть неудачные выражения («Рвет к столу»). Много повторов. Много звезд. Много великих людей, много риторики. Много трескучести. Хорошее «Глупое сердце».
За Эйдельманом достаточно коротко выступил Марат ВИРИДАРСКИЙ:
- Кульчицкий - новое приятное явление во Владимирской области. Нравятся - свои мысли, анализ. Он подходит к миру с позиции Кульчицкого. Это его перспективная черта. Он имеет свои пути в рифме, ритме. Кульчицкий - это явление.
Виридарского сменил Владимир ТОМСЕН.
- Безусловно, Кульчицкий стихом в какой-то степени владеет. Любит это. Но большинство его вещей (процентов 70) - от Маяковского, от желания подражать ему со средствами, не всегда оправданными. Все-таки риторичность с применением, с приложением очень и очень усложненных образов и с расчетом на закрученность. Найдет ли Кульчицкий читателя, который увидит нутро поэта? Наверное, не найдет. Некоторые стихи читаются как пародии («У памятника Денину», в «Родной земле», кот с его «мир-мир-мир», а в «Глупом сердце» - «почапали».) Того, что мне нравится, я у Кульчицкого не нашел.
Очень хороший поэтический образ - начало «Зимней ночи», но только первая строфа, вторая строфа - снижает. Большая усложненность образов. Страдает ритмика, грешит привлечением образов из литературщины. Много худого. Ритмов нет - сбит. Много эпигонства («вызмеить»).
У Кульчицкого есть задатки. Хочет работать. Но очень и очень много надо работать, чтобы преодолеть дидактичность, усложненность. Надо знать, на кого работаешь. Не все поймут. Надо очень много работать для приближения стихов к сердцу.
Позже мы часто встречались с Владимиром Томсеном и вне круга литературных дел - и на японской выставке в Москве, где Томсен участвовал в отборе японских станков для своего химзавода, а еще позже, когда жили невдалеке друг от друга в Красном селе, встречались утром и по окончании рабочего дня в рейсовом автобусе. Как-то заговорили о стихотворении «У памятника Ленину». Я напомнил ему его негативное отношение к этому стихотворению, о его толковании стихотворения как попытки встать на один уровень с Лениным и требовать памятника себе.
Томсен, как и при встрече во Владимирском Союзе писателей с представителем Ярославского издательства поэтом Павлом Голосовым в 1968 году при обсуждении и отборе рукописей владимирцев для издания, открестился от такого обвинения. Он де прекрасно понимает идею стихотворения - памятники ставят тем, кто самоотверженно трудится во имя блага людей.
Совершенно неожиданным было для меня вдруг в конце 1980-х по возвращении из какой-то командировки увидеть на Улыбышевском кладбище его свежую могилу и портрет в траурном обрамлении.
Далее были короткие выступления - обмен репликами.
Городиский: - Отвергаю, снаряд в полете не шелестит, - это по поводу строки в стихотворении «Родная земля».
Виридарский (запальчиво): - Снаряд может шелестеть.
Следом выступала МАКАРОЧКИНА. Пухленькая, плавно водя коротковатыми пухлыми же руками перед собою, как бы поглаживая что- то очень мягкое и большое, она роняла обидные слова, не сказав ничего вразумительного и достойного запоминания, заработав, однако, право упрекнуть меня на одном из следующих «четвергов», когда обсуждалось ее творчество, в «мести» - это в ответ на мою критику ее стихов. И это был первый случай моего столкновения с некорректным, не мужским поведением. Хотя, и критикуя, я сказал о большой чести для поэта (для нее), если его стихи становятся песней. Она рассказала, что одно из ее стихотворений стало в Болгарии песней (какое-то время она жила с мужем в Болгарии).
Приятно прозвучало выступление Фёдора Кузьмича ЧУРИКОВА, директора областной нефтебазы. Познакомился я с ним, когда в качестве главного инженера Второвской МТС приезжал во Владимир за горючим. Федор Кузьмич немного знал о моих «литературных делах», искренне желал мне издать сборник стихов и, отвлекшись от дел в областной нефтебазе, пришел специально, чтобы помочь и посодействовать мне.
- Томсен правильно сказал, что надо думать и помнить о тех, для кого пишешь.
Федор Кузьмич активно защищал стихотворение «У памятника Ленину» от нападок Эйдельмана и Томсена и настоятельно рекомендовал сборник стихов принять к изданию.
Не помню точно кто, но кажется, Николай ДЕМЬЯНОВ, в полувоенной форме смахивающий на записного политработника, выступил митингово и лозунгово:
- После Маяковского писать под Маяковского - это слабость. Тов. Кульчицкий забыл о социалистическом реализме. Плохо, что он не пишет о жизни людей. Пишет отвлеченно. Нужно почитать Ленина. Искусство должно быть понятно массам.
Последним выступал Николай Петрович СЕРГЕЕВ, в прошлом работник военкомата, затем начальник охраны Химзавода и постоянный участник «четвергов» Литобъединения.
- Творчество Кульчицкого чрезвычайно противоречиво. Он гораздо сильнее там, где пишет самобытно, чем там, где подражает Маяковскому, тем более, что он берет не глубину творчества Маяковского, а его внешнюю сторону. Надо стремиться к большей самобытности стихов. Кульчицкий сильнее в мягких стихах.
Итоги подводил Николай ТАРАСЕНКО.
- Не согласен с утверждением о неритмичности. Он ритм выдерживает и чувствует очень хорошо. Ведь ритм - это не размер. Стих Кульчицкого рассчитан на звуковое воспроизведение. Томсен очень сурово оценивает. Надо точнее настроиться на волну собственнойдуши. Привлекает дерзость, сплав научного и художественного.
Кульчицкий культурный человек и культурный поэт. Недостатки его - продолжение его достоинств.
На том обсуждение и закончилось. Решения рекомендовать сборник к изданию не последовало.
На другой день главный конструктор завода спросил меня, когда я по делу зашел к нему:
- Как прошло обсуждение?
- Камня на камне не оставили, - ответил я, стараясь улыбаться достойно, весело, не обреченно.
И все же сборник вышел.
Позже, уже в 1967 году, я вновь попытался издать сборник. Подготовил рукопись. Во Владимирском отделении СП получил добрую рецензию Александра Гольдберга и добрую же рецензию ярославца поэта Юрия Ефремова и разносную рецензию поэта Павла Голосова, ведавшего в Ярославском издательстве делами поэзии.
Позже, летом или осенью 1968 года, Голосов приезжал во Владимир с неизвестным нам московским поэтом. Приехал с готовыми решениями, но как бы для обсуждения и отбора поступивших из Владимира рукописей. Как раз тогда остался в Англии Анатолий Кузнецов. И Голосов свое выступление и обсуждение выдержал в агрессивных тонах. Помянув А. Кузнецова, он вольно или невольно кинул нам обвинение в способности быть, стать такими же предателями, как Кузнецов. Попутно обозвал Андрея Вознесенского циркачом в поэзии.
Присутствовавшие поэты возмутились. Но в конце концов «разборка» началась.
Я, как и другие, вначале читал новые стихи, которых в рукописи не было. Стихи заинтересовали, в том числе и Голосова. Тем не менее с подачи Голосова началась разносная критика, За меня вступились Владимир Томсен, отвергший ряд замечаний в адрес моих стихов, и Николай Ковалевский.
Но конец, предрешенный конец, наступил. Рукопись отвергли. Результат обсуждения: не приняли к изданию, как и мою, ни одной рукописи владимирцев.
Тогда же (до или после?) была встреча в Союзе с «молодыми», в смысле не издававшимися поэтами и прозаиками. Были члены Литобъединения. В числе ценителей были Игорь Золотусский и еще кто-то незапомненный.
Для меня ЗОЛОТУССКИЙ был никто, я его не знал, но очевидно какой-то вес в делах литературных он имел и кто-то сказал, что он преподавал в нашем Пединституте и подавал надежды. Сам он не выступал, но бросал злые реплики. Когда я читал стихи о Средней Азии, о Тамерлане, Улугбеке, он с ехидцей сказал, что надо быть в Азии, чтобы иметь право писать об Азии.
Святая простота, я ехидцы не понял, не понял дешевизны опорочивания (в этих случаях о подобных репликаторах говорят - дешевка) и чистосердечно, как бы винясь, сказал, что Среднюю Азию и, в частности, Узбекистан, изъездил вдоль и поперек и прожил в ней по сумме дней служебных командировок не менее двух лет. И обратился к Павлу Михайловичу Тептелеву, с которым мы изъездили Узбекистан:
- Сколько мы там бывали, Павел Михайлович, а?
Золотусский промолчал.
АФАНАСЬЕВА Капитолина Леонидовна.
В 1959 году в зале Владимирского Политпросвета средь бела дня проходило какое-то общественное мероприятие. Пришел и я. В руках у меня только что приобретенная книжка о Владимире.
Зал не очень полон. Как писал Влас Дорошевич, «зал был наполовину полон» или «зал был наполовину пуст» - это в зависимости от вашего отношения к тому, что происходит в зале.
Рядом со мною сели две женщины - одна светлая, чуть за 30, другая черненькая и постарше. Завязался разговор по инициативе светленькой. Повод - книжка. Ее заинтересовало мое отношение к ней. Разговор шел легко, чуть поддразнивали друг друга. И наконец познакомились. Оказалось, светленькая - редактор купленной мною книжки о Владимире и она же главный редактор Владимирского книжного (областного) издательства - Капитолина Леонидовна Афанасьева. Она выудила из меня признание (а наверное, мне хотелось, чтобы она узнала), что я пишу стихи и пригласила в издательство.
Через короткое время я пришел. И принес рукопись. Она взяла ее посмотреть. Потом начала со мною работу над рукописью. Около года мы трудились над нею и, наконец, со мною заключен договор об издании сборника стихов «Вам, кому 20 и 30».
Я с удовольствием приходил в издательство на встречи с Капитолиной Леонидовной, обсуждали стихи мои и не мои, проблемы мои и не мои.
Договор подписали. Рукопись готова. Вот уже и верстка. Я вычитываю стихи и...
К.Л.А. - Важная веха в Вашей жизни, но то, что Вам помнится - ни в какие ворота... Странно. Это ЧП навязло у всех на зубах. (Это и все дальнейшие примечания и замечания сделаны Капитолиной Леонидовной карандашом на рукописи, хранящейся теперь в Госархиве.)
Передо мной по издательской очереди шел первый сборник Андрея Вознесенского «Мозаика».
К.Л.А. Вышел год назад.
Я видел Андрея ВОЗНЕСЕНСКОГО в редакции «Призыва» - он читал стихи.
На областном совещании писателей мы столкнулись в дверях зала, выходя из него втроем: А. Вознесенский, Капитолина Леонидовна и я. Мы с Капитолиной Леонидовной говорили о стихотворении Вознесенского «Гойя».
Мне оно нравилось. Оно задевало какие-то струны в душе. И на высказанное К.Л. сомнение...
К.Л.А. - Неужели? Мучили «Беременная» и «Туманная улица»
я уверенно сказал:
- Включать.
Может быть, у К.Л.А. была какая-то информация, которой я не знал, о противостоянии этому стихотворению где-то в верхах, поэтому в ее разговоре проглянули и сомнение, и задумчивость.
А. Вознесенский услыхал наш разговор. Внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что он предположил какую-то возможность моего влияния на принимаемые решения. А может быть, и нет. Но от меня, конечно, ничего не зависело. Разве что моральная поддержка, в которой К.Л.А., возможно, и нуждалась. Решения принимала она. И она его приняла. Стихотворение «Гойя» было опубликовано на стр. 28 в «Мозаике».
К.Л.А. Может быть, вы и повинны в том, что гонимым оказался А. В. и все, кто ему помогал в «ячестве»: «Я - горло, я - Гойя...» и т.д.
А в редакции «Призыва» А. Вознесенский прочел несколько стихотворений и в том числе «Сибирские бани» с запоминающейся строкой: «Слабовато Ренуару до таких сибирских ню». Они были опубликованы в газете, а затем и в его книжечке «Парабола».
«Сибирские бани» нравились. Но изъян я узрел. Я о нем говорил с К.Л.А. Хотел даже написать Андрею Вознесенскому. Но мы не знакомы. И я - не написал. А изъян в последней строфе... «а одна в дверях задержится, за приступочку подержится...»
Но приступочка не притолока. Если бы притолока, то тогда в позе нагой женщины некая, даже, Никосамофракийность, или схожесть с Венерой, приподнявшей обретенную руку.
К.Л.А. - Великолепно! Но это желаемое, а Андрей схулиганил. Именно читает каждый в силу своей испорченности.
Но приступочка - порожек. Приступочка - это под ногами. И голая баба в дверях, склонившаяся к приступочке - это голая баба раком. Вот уж действительно «Слабовато Ренуару до таких сибирских ню».
Да, так передо мною по издательским планам шел сборник А.Вознесенского «Мозаика».
К.Л.А. - За год (весна 60-го) перед вами.
И вдруг - скандал.
К.Л.А. - Дикая нелепость, обухом по голове и т.п.
Я еще не знал подробностей. Они узнались позже из рассказа К.Л.А. и немного у А. Вознесенского в его «О».
Но в результате мой сборник «Вам, кому 20 и 30» остановлен. Я - засуетился. Поговорил с Мишей Хвастуновым, товарищем студенческих лет, членом редакции «Комсомольской правды». Читал ему и его жене у него дома сборник. Им обоим стихи нравились, они признали, что у меня свой голос. Не без недостатков, но...
Миша Хвастунов сказал:
- Ты же немцев не боялся? И здесь не бойся. Иди в Главлит...
Главлит возник потому, что одной из причин остановки была выдвинута придирка Владимирского цензора (виноват - представителя Главлита) Нильского к строчкам: «Хочу, чтоб ковригою белой солнца / Хлеб у каждого на столе» в стихотворении «Родная земля».
К.Л.А. - + неологизмы (космодром, лайнер и т.п.). Криминальным признано и стихотворение «Поклонитесь женщине».
- В Советской стране у всех есть хлеб на столе - заявил Нильский.
Я пошел в Главлит. Но в Москве в Главлите дальше входной двери на 4-м этаже я не прошел. Поговорили через неоткрывшуюся дверь. Сказали: - Иди в обком. Он волен решать.
И я пошел в обком.
Коммунисту войти в обком - нет вопроса. Предъявил партбилет и прошел.
С зав. отделом агитации и пропаганды Рябовым столкнулся в коридоре. Обратился к нему. Он барски накричал на меня и в резкой форме отфутболил на Мацкевича - директора Владимирского книжного издательства.
К.Л.А - Не мог накричать. Мог пороть дурь, сыпать нелепые обвинения опять же по глупости и чувству пупа земли.
- Можно сказать, барски и в резкой форме отфутболил... Но в моем положении без вины виноватого просителя все воспринималось как окрик.
«И пошли они, солнцем палимы».
Отправился в Липки в Палаты, где на первом этаже справа размещалось издательство.
Телефонная связь более быстра, чем пешее хождение от Обкома на Дзержинской до Липок на площади Свободы.
Придя, присел около К.Л.А. Рта раскрыть не успел, послышался визгливо-испуганный крик Мацкевича, требующий меня.
К.Л.А. - Кричать Мацкевич неумел. Даже в гневе он бледнел, а говорил медленно и тихо. Из кабинета выходил сам. Секретаря и звонков вызова не существовало.
Я пошел к нему. Он обрушился на меня. За давностью времени не помню, что именно он выкрикивал. Но смысл: как я посмел пойти в обком?! То же мне писатель нашелся! У Мацкевича перепуганный и злой вид.
К.Л.А. - У морского-то волка?!
Я понял, что, пока я шел от обкома до Липок, Рябов позвонил Мацкевичу и отлаял его за то, что я пошел в обком, хотя Мацкевич в этом не виноват ни сном, ни духом. Он и не знал о моем походе.
Наконец Мацкевич выдохся, и я ушел к К.Л.А. Чуть посидел. Не помню, о чем говорили или о чем молчали. Потом я ушел.
По велению обкома (Рябова) набор рассыпали. Сборник «Вам, кому 20 и 30» умер, не родившись. У меня сохранились лишь верстка и негатив фотографии обложки.
Я психанул. Я расстроился. Я был обижен. Я был бессилен что-либо сделать.
Впрочем, я разразился эпиграммами. Вначале на цензора, стыдливо именуемого представителем Главлита с примечательной фамилией Нильский. Он подводил теоретическую базу под решение обкома не выпускать сборник. Он придрался к строчкам насчет солнечной ковриги хлеба. Я был потрясен его теоретическим изыском. Это ж надо быть тупым, как сибирский валенок, и темным, как напильник.
И я написал:
Из Африки приносятся
Ветрами тучки низкие.
И на Клязьме водятся
Крокодилы Нильские
Прочитал эпиграмму К.Л.А. Она рассмеялась. Довольно рассмеялась.
Но мой пыл негодования еще не прошел. И спустя неделю я написал эпиграмму в адрес Мацкевича и К.Л.А.
Это разные вещи - мальчишка и парень! -
А в голосе гул и лязганье трактора.
И сникает поэт. Он - раб. Он - пария.
Он навечно распят на пере редактора.
Первая строка почти цитата из разноса Мацкевича: «Мальчишка!»
К.Л.А. Даже от плохонького редактора не может получить вред, так как редактор знает больше, а автор глубже. Распят не редактором, а протащен между валками существующей политической власти, так как опередил время. (Разрядка К.Д.М.)
Эту эпиграмму я не читал никому. Какой смысл?
К.Л.А. Никакого.
Написав начало воспоминаний для внуков, я захотел узнать мнение сведущего человека. В литературном плане таким человеком для меня была К.Л.А. Я передал ей пять разделов «Вишкильские военные лагеря», «Эшелон», «Фронт», «Госпиталь» и «Творчество». Меня интересовало, насколько интересно читать и вообще интересно ли все это.
В целом о воспоминаниях она сказала, что это совершенно не интересно, что проза (не в пример моим стихам) никудышная. Бесконечное повторение слов «был, было, была». В принципе она была совершенно права. Но она приняла написанное за попытку рассказа, повести. Отсюда ее справедливо высокие требования. Я же писал так, как я бы рассказывал, не следя за стилем, и слова «был, была, было» мне казались необходимыми, чтобы подчеркнуть, что все это действительно было, как оно ни непредставимо, ни страшно и чтобы подчеркнуть временную дистанцию. Все, что описано - было. И так описано. Издалека. По прошествии 50 лет.
Когда я, редактируя, выполнил все ее требования, убрав все «было», я все равно не поднялся до высот художественной прозы, так как не старался писать художественно. Но рождалось очень болезненное чувство, что я начинаю врать, убирая все «было» и заменяя их другими словами. Сердце не принимало замены. «Когда я принимал присягу, было ощущение приобщения...» на «ощущал приобщение». Мне чувствовалось ощущение канцелярщины. Очевидно (или может быть?) это от литнеграмотности или малограмотности, но чувство острой неудовлетворенности, какой-то виноватости в некоем вранье - оставалось. Мне казалось, высокая правда уходит.
Я не обвинял К.Л.А. Она была на грани изгона из издательства.
К.Л.А. Об этом речи не было. Сама хлопнула дверью.
Бог с ними, с партийными властями. А К.Л.А. было очень жаль. «Мозаика» вышла ей очень болезненным боком, задев и меня. Рукопись (верстку) «Вам, кому 20 и 30» отправили в Москву. Там она попала в руки (руку - поэт рецензент потерял одну руку на фронте) Александра Николаева.
К.Л.А. Это уже без меня.
Рецензент, очевидно, выполнял социальный заказ издательства (Мацкевича).
К.Л.А. Не думаю.
Носила она (рецензия) явно обвинительный раздолбательный уклон (по юридической терминологии) и начиналась с обвинения, что автору уже 35 лет, а у него нет еще ни одной книжки. Но все же рецензент отметил и хорошее - «Неоткрытые страны», «Сикстинскую мадонну», «Ровную землю».
«Эти стихи - писал А.Николаев - показывают в авторе настоящего поэта, вернее, его способности и возможности».
(Примечание 1997 года. Одной из трех рецензий, учитывая которые меня приняли в Союз писателей России, была очень доброжелательная, даже хвалебная рецензия А.Николаева, правда, написанная 35 лет спустя).
Так из-за «Мозаики» А. Вознесенского, точнее, из-за того, что и у него и у меня был один и тот же редактор - Капитолина Леонидовна Афанасьева - мой сборник не вышел.
К.Л.А. Это почти верно. Ведь заграничная пресса сослала К.Л.А в Сибирь и Министерство перепугалось и предупредило Владимирский обком «кости» (нет, «ребра») не ломать! Все издания, находившиеся в типографии и у цензора, побывали в обкоме. «Крамолу « нашли только в Вашем сборнике, так как он не был подписан в печать у Нильского, он от страха не мог дать разрешения.
Потом К.Л.А. уволили.
К.Л.А. Ушла сама. И тот же Рябов уговаривал через несколько месяцев (настойчиво) вернуться.
Сборник «Мозаика» Капитолине Леонидовне А. Вознесенский подарил.
К.Л.А. Да. Сразу же. Сборник этот с дарственной надписью и гулял по обкомовским кабинетам и еще не менее десятка сборников.
Ликвидировали Владимирское книжное издательство, организовав одно на несколько областей.
Как-то во время всех этих треволнений в портале обувного магазина, я увидел в продаже с лотка «Параболу» А.Вознесенского. Она была выпущена в Москве параллельно с «Мозаикой» с отставанием на 2-3 месяца и опережая на год «Вам, кому 20 и 30» (на 1,5 года «Неоткрытые страны»). Купил несколько экземпляров для дарения. Спросил у К.Л.А, подарил ли ей А. Вознесенский этот сборник.
- Нет.
И тогда я написал на «Параболе»:
Андрея Вознесенского
Капитолине Леонидовне Афанасьевой
К.Л.А. Спасибо. Вы опередили А.В. на 2 месяца. Оба экземпляра хранятся.
Спустя какое-то время мне позвонила из еще не разогнанного, но загнанного в какую-то трущобу Владимирского издательства Сарра Марковна Бальчева и пригласила вычитать свою часть сборника «Неоткрытые страны».
К.Л.А. Издательство спасало имя автора от запрета.
Издательство, чтобы не платить мне неустойку по договору
К.Л.А. Такого не бывает. Оплачивают 60% и все.
решило на базе моего сделать коллективный сборник. Составить сборник поручили Васе Новикову. Он подготовил сборник, отобрав 10 моих стихотворений (и в том числе «Родную землю» с криминальной солнечной ковригой - теперь она возражений цензора не вызывала) и включил в него еще 9 владимирских поэтов, среди которых знакомые мне Вася Барынкин, Александр Шабалин, Павел Шерышев.
Сборник назвали именем одного из вошедших в сборник моего стихотворения «Неоткрытые страны».
Спустя 30 лет вязниковский поэт Борис Симонов выпустил в Ярославском издательстве свой сборник стихов, назвав его моим названием «Неоткрытые страны», Думаю, ему не в лесть, а мне в честь.
12 марта 1994 года в концертном зале им. Танеева был концерт, посвященный 75-летию Фатьянова. Василий Иванович Акулинин председатель (или секретарь) Владимирского отделения Союза писателей России, предложил мне написать стихи к этому юбилею.
Я написал два стихотворения и должен был читать их, Наряду с официальным филармоническим концертом и до его начала в фойе на втором этаже В.И, Акулинин организовал выступление знавших и не знавших А.И. Фатьянова.
Выступала А. Атабекова (в 50 годах редактор газеты «Сталинская смена», затем переименованной в «Комсомольскую искру»).
К.Л. Афанасьева, Марат Виридарский, за ним я, за мною кто-то из журналистов и, наконец, жена Фатьянова, Галина Николаевна.
К.Л.А. недовольна своим выступлением. Хотела сказать больше и чуть-чуть иначе и предполагала несколько иную публику.
Мне ее выступление понравилось. И я только удивлялся, как она пластично, гладко, без видимых швов в середине своего выступления вдруг заговорила обо мне. Говорила о талантливом поэте 30 лет, писавшем в стол и, наконец, выпустившим хороший сборник стихов «Диктатура сердца», который она настоятельно рекомендует собравшимся.
Марат Виридарский в это время высоко поднял мою только что подписанную ему книжицу «Диктатура сердца», демонстрируя ее собравшимся.
Затем К.Л.А. также пластично возвратилась к разговору о Фатьянове.
Приятно, когда подоброму говорят о тебе. Но честно признаюсь, в душе уже не было юношеского ликования. Как будто говорили не обо мне, а о ком-то другом, моем знакомом. Может быть, возраст? Или память о «суете сует и всяческой суете»?
И все же самое сердечное, самое душевное спасибо Капитолине Леонидовне за добрые слова обо мне.
Я закончил свое выступление, в котором искренне подоброму вспомнил о песнях Фатьянова, раньше певшихся более массово, чем сегодня, и заслуживающих вновь самого широкого распространения, ибо совершенно не устарели, чтением посвященного памяти Фатьянова «Нет, не война...», первого из диптиха «Связь времен». Дальше Акулинин прервал меня со ссылкой на исчерпание лимита времени на все наши выступления. Я понял иначе. Содержание моего стихотворения было вожжой под хвост нынешним правителям, властям предержащим. По окончании операторы радио и телевидения, проходя мимо меня, говорили, что вырежут этот кусочек записи. Они не называли моего имени, но один из проходивших выразительно посмотрел на меня. Я понял. Вырежут меня. По радио хотя бы дали кусочек выступления моего! Ничего не прозвучало.
Да и после выступления, в том числе и в праздник 50-летия Победы, Акулинин просил меня «критических» стихов не читать. Но в частных путевых беседах мы с ним находили общий язык в резком неприятии так называемого «демократического» строя. Се ля ви...
Через несколько дней повстречал на заводе руководительницу службы вычислительных машин и программирования отдела автоматизированных систем управления Галину Алексеевну Иудину. Она была в концертном зале, слушала и сказала, что прочитанные мною стихи ей очень понравились, понравилась и манера чтения, а ей очень хотелось услышать, как я читаю.
А стихи мои она знала, приобретя и прочитав «Диктатуру сердца».
- Я осталась довольна приобретением.
Время шло. Приходили новые поэты, менялись руководители писательской организации. После Никитина был Геннадий Никифоров, потом Эдуард Зорин, Василий Акулинин, Светлана Баранова.
Литобъединение продолжало работать. Часть членов литобъединения становилась членами Союза писателей.
Владимирское региональное отделение Союза Писателей России
|
