Заметный след в детской литературе оставил вязниковский сказочник, автор известных повестей «Охотники за сказками» и «Солнечные терема» Иван Симонов. Творческое наследие Симонова невелико, но то, что он успел написать, весьма ценно. Его книги учат любви к родному краю, к России, к ее людям и рекам, заповедным рощам и озерам, ко всему, что так дорого каждому из нас.
Иван Алексеевич Симонов
Родился Иван Алексеевич 8 февраля 1910 года в д. Малый Удол Вязниковского уезда (сейчас Вязниковский район Владимирской области), в крестьянской семье. Рос, как и большинство сверстников, без надзора и присмотра со стороны старших. С раннего детства горячо полюбил щедрый рощами и лесами свой озерно-луговой край. Часто гулял и плутал по перелескам. Слушал древние рассказы стариков, от которых всегда веяло какой-то сказкой. Захотелось научиться читать. Семи лет выпросился и вместе со старшими товарищами пошел в школу. Окончил 4 класса. Четыре класса дали ему возможность углубиться в книжный мир. Читал много и без разбора, что под руку попадет. Авторов не запоминал, увлекало содержание книги. С «Вечерами на хуторе близ Диканьки» Гоголя приходили и радости, и страхи, и фантазия. Они по духу своему соответствовали любимым в деревне рассказам. В десять лет умел жать, боронить, пахать, пилить, рубить, во время сенокоса шел с косой на подтяпке; пробовал писать стихи.
Официально шестнадцати лет зачислен разнорабочим на Вязниковскую фабрику им. Парижской Коммуны разнорабочим. В 1932-35 годах учился на Вязниковском рабфаке. Получив среднее образование, стал работать в редакции вязниковской районной газеты «Пролетарий». Продолжал писать стихи, которые теперь стали печататься.
С 1941 года член партии.
Иван Алексеевич — участник Великой Отечественной войны. В 1941 году из газеты ушел на фронт, служил рядовым, работал в госпитале, сотрудничал во фронтовых газетах, награжден четырьмя боевыми медалями.
После окончания службы в 1945 году И. Симонов вернулся на Владимирщину, стал собкором областной газеты «Призыв» по Вязниковскому и Гороховецкому районам. «По дорогам Восточной Пруссии ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ (Наш корр.). На улице большого немецкого города, в котором только что закончился бой, возле разбитого каменного дома мы подобрали рассыпанные фотокарточки-миниатюрки. Иx было двенадцать. И ни на одной из них не было тупых и самодовольных немецких физиономий. Вот почему рассматривали мы их с таким интересом. Двенадцать карточек — двенадцать девушек, одетых в самые разнообразные наряды. Кто они? Нa этот вопрос нам ответили подписи внизу фотографий: француженка, бельгийка, англичанка, литовка, украинка, русская девушка. Мы понимаем, зачем носил с собой эти карточки фашистский гангстер. Развращенный садист, он тешил себя мыслью, как с автоматом в руках будет переходить из одной страны в другую, чтобы убивать и насиловать девушек, жен и матерей, лицом похожих на теx, что запечатлены на карточках. Война вступила на немецкую землю. По ней идет священная месть. Скоро мы найдем всех преступников, мы найдем и того, который подбирал себе жертвы, разжигая ярость насильника фотокарточками. Мы идем по дорогам Восточной Пруссии. В стороне от дороги пустые хутора и фольварки, оставленные «господские дворы». Захватчики бегут от суда, но они не раскаялись в своих преступлениях. Немецкая звериная злоба и коварство не знают границ. Гитлеровцы привыкли жечь и разрушать. Это ужасное ремесло не прекратили они и на своей земле. Один за другим взлетают на воздух здания. Это рвутся мины замедленного действия. В бессильном бешенстве враг прибегает к самым подлым приемам. На-днях, войдя в один из домов на хуторе, наши бойцы увидели на столе закуски и вина. Рюмки были налиты, закуски разложены по тарелкам, казалось, что хозяева не успели закончить пирушку. Пища и вино были отравлены. Все чаще стали повторяться случаи, когда немецкие солдаты, переодевшись в штатское, скрываются по тылам, занимаясь диверсией. Одного такого «штатского» вытащили из сена. Под его плащ-палаткой оказался автомат, а карманы были набиты патронами. Но никакие уловки и подлости не помогут гитлеровцам. Приближается день священной мести и животный страх перекашивает лица бандитов. Недавно картинно-равнодушные палачи теперь теряют рассудок при мысли о грядущей расправе. Первые слова, которые до хрипоты в голосе твердят они, когда попадают в плен: «Русь, не стреляй!» Мы видели, как гвардеец-автоматчик сопровождал четырех пленных. Они пытались улыбаться, а один, беспрестанно оглядываясь, твердил: «ихь никс пук-пук, ихь никс пук-пук». Я, мол, не стрелял русских. — Гитлер капут! Война капут!— развязно кричит он встречным гвардейцам и умолкает под их суровыми взглядами. По дорогая, идущим на восток, длинными вереницами тянутся цивильные немцы и немки. В их руках узелки, за плечами — сумки, многие везут свое имущество на тележках. И невольно думаешь: а не таятся ли в этиx сумках награбленные фрицами фасонные московские туфли, калужские белые шали из козьего пуха, золотые часы из Орла или Курска, до которых немцы большие охотники? По обочинам узкой и грязной шоссейки валяются разбитые танки и самоходки, автомашины, повозки. Из придорожной канавы торчат рули брошенных велосипедов, валяются корзины, подушки, перины, домашняя утварь — все это побросали убегающие от кары на запад немцы, но они не ушли. Красная Армия опередила их, и теперь снова бредут в свои логова. Цивильные смотрят в землю, она боятся поднять глаза. Их пугают страшные следы войны, как будто раньше не знали они, что такое война, будто только сейчас перед ними открылась истина, что от снарядов рушатся стены, вылетают стекла из окон, ползут вниз черепичные крыши; как будто только теперь поняли и поверили они, что без дома — холодно, без хлеба — голодно. Летом 1941 года немецкий летчик трижды облетел на своем самолете вокруг дерева, за которым скрывалась с грудным ребенком смоленская женщина, и убил еe. Не поэтому ли пугливо взглядывают немки на проходящие в вышине советские самолеты? Но русские летчики, как и вся наша армия, воюют только с вооруженным врагом. И, презирая опасность, четким строем идут самолеты через заградительный огонь зениток, чтобы сбросить смертоносный груз в цель. На оккупированных землях немецким шоферам нравилось «по недоглядке» врезаться на автомашине в колонны военнопленных и мирных жителей. Не поэтому ли немки косятся на русские автомашины? Но шоферы на малой скорости проходят мимо. Мы идем по дорогам проклятой страны. Стоят бесконечные туманы, дуют бешеные ветры. И кажется, что нет здесь совсем солнца. Недавно мы сожалели здесь о нашей русской снежной и морозной зиме. А сейчас, когда встретишься с земляками, говоришь о близкой весне, о наших широких разливах рек, о привольных просторах родины. Да, наступает весна — весна 1945 года. Это — наша счастливая весна, это — мрачная осень фашистской Германии. И. Симонов» («Призыв», 25 марта 1945).
Первая книга «Сказки Ярополческого бора» вышла в 1953 году во Владимире. Продолжением этой книги стали «Солнечные терема» (Ярославль, 1964). В 1960 году вышли «Охотники за сказками» и принесли заслуженный успех и известность автору. После выхода этой книги И.А. Симонов был принят в члены Союза писателей СССР.
Иван Алексеевич много сил отдал работе с молодыми литераторами, руководил литобъединением.
В последние годы работал над мемуарными очерками о А.И. Фатьянове, А.Т. Твардовском, Э.Г. Казакевиче, с которыми был хорошо знаком. Все очерки опубликованы в сборниках воспоминаний об этих известных писателях.
Умер И.А. Симонов 12 февраля 1982 г.
Память: - В Вязниках, улица на которой жил И.А. Симонов, после смерти писателя названа его именем.
ПРОИЗВЕДЕНИЯ И. СИМОНОВА КНИГИ: - Электропильщик Николай Белов. — Владимир: Обл. изд-во, 1952. — 27 с. - Сказки Ярололческого бора. — Владимир: Обл. изд-во, 1953. — 31 с. - Березовая аллея: Очерки. — Владимир: Кн. изд-во. 1955. — 117 с. - Рец.: Эйдельман М. Непонятная задача//Сталинская смена. — 1955. — 15 мая. - Сказки Ярололческого бора. — Владимир: Кн. изд-во, 1956. — 79 с. - Охотники за сказками: Повесть. — М.: Мол. гвардия, 1960. — 368 с. - Рец.: Аксёнова Е. Советуем прочитать//Любитель природы. — Владимир. 1962. — Февраль. — С. 35; Михайлов Э. Сказка приходит к друзьям//Лит. и жизнь. — 1960. — 16 ноября. — С. 3; Никифоров Г. «Охотники за сказками»//Комс. искра. — 1960. — 2 ноября. - Охотники за сказками. — М.: Мол. гвардия. 1964. - 365 с. - Солнечные терема. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во. 1964. - 110 с. - Охотники за сказками. — Ярославль: Верх.- Волж. кн. изд-во, 1970. — 414 с.: ил. ПУБЛИКАЦИИ В СБОРНИКАХ И ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ ПОЭЗИЯ: - Дед в отставке: Отрывок из поэмы//Комс. искра. — 1958. — 19 янв. - Смена: Стихи//Пробный камень: Лит.-худож. сб. — Владимир: Кн. изд-во, 1959. — С. 75 — 80. - К звездам: [Стихи]//Призыв. — 1962. — 21 июля. - Заречная весна: [Стихи]//Призыв. — 1967.— 15 янв. - Высший идеал: [Стихи]//Призыв. — 1970. — 27 марта. ПРОЗА: - Красивая маска: Рассказ//Сталинская смена. — 1955. — 1 янв. - Лесные ветры//Любитель природы: Cб. рассказов, очерков, стихов о природе родного края. — Владимир: Кн. изд-во, 1959. — № 1. — С. 2—5. - Волшебница: Рассказ//Комс. искра. — 1960. - 27, 30 ноября. - Алмазный ларец: Сказ.//Призыв. — 1963. — 27 окт. - Живая вода: [Рассказ]//Призыв. — 1965. — 30 дек. - Зори над озером: Рассказ//Сев. рабочий. — 1973. — 20 мая. СТАТЬИ. ОЧЕРКИ: - Кочующие орудия; Земляника: [Из фронтового блокнота]//Призыв. — 1975. — 9 мая. - Золотой Кщарец: Из дневника писателя//Призыв. — 1976. — 14 марта. - Владимирская страница: [О Э. Казакевиче]//Воспоминания о Э. Казакевиче. — М.: Сов. писатель, 1984. — С. 246—265: ил.
ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ И. СИМОНОВА: - О себе//Симонов И. Охотники за сказками. — М. 1964. — С. 2. - О себе//Симонов И. Охотники за сказками. — Ярославль, 1970. — С. 412. - Федотов О. Сказка вокруг нас//Призыв. — 1973. — 11 марта: портр. - Поворот: Автобиографии, очерк//Маяк. — 1977. — 24 июня. - «Былое волнение в полную силу и сегодня живет...»: Беседу с писателем вел Н. Соловьёв//Маяк. — 1980. — 8 февр. - Малышева Т. «Люблю родное слово»//Призыв. — 1980. — 8 февр. - Иван Алексеевич Симонов: [Некролог]//Призыв. — 1982. - 13 февр. - Имени писателя-земляка//Призыв. — 1983. - 19 февр. - Малышева Т. Сказочник из Вязников//Призыв. — 1985. - 8 февр. - Малышева Т. Письма Ивану Симонову: [Переписка с К. Климовым]//Маяк. — 1987. — 30 мая. - Малышева Т. Словно открываешь заново// Маяк. — 1989. — 30 сент.
У ГОЛУБОЙ КАМЧАТКИ НА КРАЮ...
Сидоров Николай Данилович. Гитара Вампилова: Воспоминания / Редакционно-издательский отдел. — Владимир, 1995. — 32 с. Художник не выбирает, где ему родиться. Однако признано, что даже воздух и все, что окружает человека со дня его рождения на свет, словно бы благоприятствуют зарождению таланта. Именно таким волшебством наделена и земля вязниковская. Она дала весьма одаренных поэтов — Алексея Фатьянова, Ивана Ганабина Юрия Мешкова и других. И это не случайное совпадение, а сама закономерность. Здесь все предрасполагает к рождению людей талантливых, таких, как Иван Алексеевич Симонов. Писатель любил свои Вязники неизбывной, сыновьей любовью. Только единожды он оставлял родной город надолго, когда в грозовом сорок первом ушел на фронт. Свершив вместе с миллионами соотечественников великое дело Победы, солдат-фронтовик Иван Симонов возвернулся в отчий край. В те далекие годы смыслом его жизни стало литературное творчество. Мне посчастливилось близко знать Ивана Алексеевича. Вначале нас роднили журналистские пути-дороги, а позднее собратьями по перу сделала литература. Бывая в Вязниках, я неизменно забегал к Ивану Алексеевичу. А когда в городской гостинице «Свет» не оказывалось свободных мест, то и ночевал у Симоновых. Его жена Катя была хлебосольной и гостеприимной хозяйкой. Гостям в их доме было и уютно, и сытно. Особенно вкусны и ароматны были всевозможные соления... Когда во Владимире при писательской организации создали Бюро пропаганды художественной литературы, мне доводилось выезжать с Иваном Алексеевичем в районы области на встречи с читателями. Чаще всего в ту пору Симонов рассказывал о работе над новой книгой «Березовая аллея», которой хотел завершить лирическую трилогию о рудном вязниковском крае, о своем детстве и юности. Иван Алексеевич вел беседу неторопливо, чуточку растягивая слова. Слушали его всегда с большим вниманием и интересом, задавали много вопросов. Незабываема наша поездка в древний Муром. Было это в начале зимы. Уже выпал снег, но погода стояла на редкость теплая и солнечная. В Муроме мы встретились с Иваном Алексеевичем в городском Доме моды, даже не заходя в гостиницу, так как едва успевали на свое первое выступление. У Симонова где-то в суете дорожной оторвалась пуговица на его шикарном драповом пальто, и он был несколько обескуражен, так как нам предстояло прожить вдали от дома всю неделю. И тут меня осенило. — Девушки, — попросил я молодых швей, — подберите, пожалуйста, моему другу пуговицу на пальто. Он ее где-то потерял... Работницы поспешили в кабинет, где мы разделись, исполнять мою просьбу, но вскоре вернулись. — Знаете, такой пуговицы у нас нет. Может ему все новые пришить? Так и сделали. Выступив перед швейниками, мы пошли одеваться. Иван Алексеевич всунул руки в рукава пальто и стал застегаться... - Да это же не мое пальто, — удивленно говорит он. — Ваше, ваше, — убеждают девушки. Симонов перебирает пуговицы, рассматривает и произносит: — Да, что я своего пальто не знаю?! Девчата хихикают, но гостю явно не до шуток. Тут он опускает руки в карман и вынимает свои прежние пуговицы. Пристально смотрит на них и громко смеется. — Ну и ну! Я-то совсем растерялся, — поясняет он, — по цвету пальто, вроде бы, мое, а пуговицы не те... Большущее вам спасибо, друзья! — Это вам спасибо за интересную беседу, — благодарят швейники. Мы уходим из Дома моды в приподнятом настроении... В семидесятые годы я с семьей шесть лет жил и работал на Камчатке. И там на восточном побережье полуострова, в Олюторском районе, у самой кромки России доводилось встречать книги нашего земляка Ивана Алексеевича Симонова. Их читают в стойбищах оленеводов, на охотничьих заимках. Однажды в конце зимы собачья упряжка каюра Николая Олелея домчала меня до пастушеского звена Семена Эвьявы. Днем раньше к родителям в оленью тундру вертолетами были доставлены на каникулы школьники. Помню, я зашел с мороза внутрь мехового чума и словно бы очутился в волшебной сказке. Там, за пологом, в сумеречной мгле зачиналась пурга, а здесь, возле неяркого очага, мой друг и земляк Иван Симонов «беседовал» с детьми неведомого ему корякского народа. Они знали его язык. Книгу читала девочка лет двенадцати, а все остальные ребятишки, да и взрослые оленеводы слушали с большим вниманием. Освещенные пляшущим пламенем костерка детские лица излучали восторг и любопытство. Писатель посредством печатного слова рассказывал детям тундры о далекой для них земле красы несказанной, о заклязьминском раздолье и чудесах Ярополческого бора. ...К утру пурга угомонилась, и мы с каюром отправились в обратный путь. Отдохнувшие за ночь нартовые лайки бежали к дому легко и проворно. Под звонкое пение деревянных полозьев и тихий посвист встречного ветерка хорошо думалось и мечталось. Конечно же, я представлял себе, как приеду в Вязники и расскажу Ивану Алексеевичу об увиденном и услышанном в тот вечер в чуме оленеводов. То-то бы он порадовался! Но я не успел с этой весточкой. Теперь, видимо, долго буду вспоминать и рассказывать друзьям о встрече с писателем-земляком у голубой Камчатки на краю... В 1990 году вязниковцы широко отметили 80-летие писателя-земляка. Городское общество любителей книги выпустило к этой дате хороший буклет. Составила его местная журналистка Татьяна Малышева. Вот, что писала она тогда:
«Иван Алексеевич Симонов — писатель из народа. И судьба его поистине удивительна. Родился он 8 февраля 1910 года в деревне Малый Удол Вязниковского уезда. Заречная красивая природа, старинный бор за Клязьмой, о котором среди односельчан ходили легенды, родная русская литература с детства пленила нашего земляка. У него рано появилось стремление к творчеству... Творческое наследие И.А. Симонова невелико. Но то, что он успел написать, весьма ценно. Его книги учат любви, к родному краю, к нашей необъятной России». На одной из подаренных мне книг Иван Алексеевич оставил такой автограф: «С глубокой верой в наше доброе будущее». Да, он глубоко верил в доброе будущее всех нас, а точнее, желал нам добра. Помните, как писатель заканчивает одну из своих повестей:
«Вместе с новыми людьми... входит в Ярополческий бор новая, еще незаписанная сказка. Поля будут шире, рощи зеленее, озера светлее, луга красивее и приветливее раскрываются, когда узнал и увидел в них что-то новое. И так рады мы, что живем в этом краю, и хочется сделать для него что-нибудь хорошее, чтобы и про нас сложили люди сказку». Так и хочется сказать сегодня: земляки сложили о тебе, Иван Алексеевич, не просто сказку, а быль реальную, вписали бессмертной строкой в название одной из улиц города имя твое!
БАКЕН № 106
1950-й год. Для наших маленьких Вязников он казался "урожайным" на литераторов. К нам приехал Александр Трифонович Твардовский, которого вязниковцы избрали своим депутатом в Верховный Совет РСФСР. Неподалеку, в деревне Глубокое, жил Эммануил Генрихович Казакевич. Приехал провести лето на родине Алексей Фатьянов. Вернулся с военной службы вязниковский поэт-песенник Иван Ганабин. Частым гостем был прекрасный прозаик Сергей Константинович Никитин из города-соседа Коврова. Вот уже сколько набрал, да еще я с ним, сам-шост. И придумали мы в шутку: а давайте организуем в Вязниках свой поэтический Парнас! А где организовать? Фатьянов все места знает и говорит: "У дяди Лени". Дядя Леня - бакенщик, с бакена № 106. У него маленькая избушка, которая будто из сказки приехала на берег Клязьмы. У него всегда в садке живые стерляди шевелятся. Уху стерляжью мы тоже любили не меньше стихов. Но была еще одна причина... Вместе с дядей Леней в этой избушке жила настоящая речная русалка. Звали ее Зиной. Было тогда дочке бакенщика лет восемнадцать. Глаза у нее зеленые, как речные водоросли, ноги сильные, загорелые, две тяжелые косы за плечи брошены... Как наденет легкое платьице, да пройдет по берегу - опасайся на пути повстречаться, непременно сглазит, за собой уведет! Мы, правда, не боялись, втайне, видно, каждому хотелось, чтобы увела. Словом, этот наш Парнас Зина украшала и своим присутствием, а иногда и песней. Приехали мы раз, приехали другой и третий... Фатьянов говорит: "Слушайте, чего это мы сюда ездим и бездельничаем целый день? Дядя Леня, давай уговоримся сегодня так: пока кто-то из нас не напишет хотя бы несколько строчек - уху не заваривать. Пусть ходят голодными!" Да, взяли на себя такое задание, а писать по принуждению - ничего хуже и придумать нельзя. Ни у кого ничего не получается! Ходим... Твардовский, Казакевич, Иван Ганабин, Сергей Никитин, Алексей Фатьянов. И я с ними. Ни у кого ничего. Вижу, даже никогда не унывающий Фатьянов загрустил. Но вот он увидел бревнышко, его волной выкатило на берег. Алексей идет босиком по мелководью, садится на это бревнышко и тоскливо говорит: "Эх, Клязьма-речка... "Потом добавляет: "Не боли сердечко..." И вдруг еще веселее: "Не боли сердечко, подскажи словечко!" Вскакивает и кричит: "Дядя Леня, заваривай уху! Четыре строчки есть!" Так на бакене № 106 теплым летним днем, под шум ивняка и старых берез зарождалась одна из фатьяновских песен. К воспоминаниям Ивана Симонова нужно добавить, напоминая читателям, что именно здесь, на Литературном Парнасе бакена № 106 однажды родился замысел - издавать областной литературный альманах "Владимир", который вскоре, в 1951 году и появился, на оформление обложки были привлечены Мстёрские художники Евгений Юрин и Игорь Балакин... Первыми членами редколлегии стали Э. Казакевич, А. Фатьянов и А. Твардовский...
Такие памятные лица: рассказы о владимирских писателях / Леонид Зрелов. - Владимир: Владим. обл. науч. б-ка им. М. Горького, 2017. - 108 с: ил. Долго, даже для ноября, стояла унылая, сумрачная погода. Наконец просветлилось — выпал первый снег, синяя, с золотцем в складках, лента протянулась над горизонтом. И сошёлся свет клином на одном из долгов души, а во времени нашлось светлое окошко. Так вот, в такой же погожий день, после первого снегопада, был я с Сергеем Константиновичем Никитиным и Иваном Алексеевичем Симоновым в Петушках, где по своей работе в Бюро пропаганды художественной литературы занимался организацией их встреч с читателями. Свои впечатления от этой поездки изложил в рассказе «Свет мастера», посвящённом Никитину. Симонов тоже был мастер, но в другом, сказочном, жанре и держался с именитым рассказчиком на равных, и называли они друг друга душевно, по имени — Сережа да Иван. Симонов жил в Вязниках, и, по-видимому, это была их последняя встреча: в том же семьдесят третьем году Никитина не стало. «Сказки Ярополческого бора» я прочёл, когда мне было лет восемь. Без преувеличения, они обворожили меня. «Хорошо всегда иметь у себя про запас мечтательное, ворожейное слово», — напишет впоследствии Симонов. А так — разговорчивостью он не отличался, скорее, был в меру молчалив. Приедет, бывало, на собрание писательской организации в доме «на Столярова», встанет в прихожей спиной к печке, покуривает через мундштук, забудется и сорит пепел на брючину. Лицо, пока один, отрешённое, в крупных, даже грубоватых, чертах вдруг заметишь
замысловатую тонкость. Ах, «широк русский человек, — сказал Достоевский, — так широк, что сузить бы надо». (Сузили, больше уж некуда). Симонов всё же отличался не столько широтой натуры, сколько глубиной её, дух могло захватить, как если бы, разбежавшись, броситься головой в его «таинственное Илино озеро». Войну он прошёл рядовым, о ратных делах не говорил и не писал. Может быть, и сказками-то занялся именно потому, что хотел освободиться от каких-то мучающих душу военных воспоминаний. Этого, не шибко общительного писателя знали, кажется, все, приезжавшие на выступления, в том числе москвичи и ленинградцы. Он был знаком и с самыми именитыми в литературном мире. Как-то обмолвился, что написал письмо Константину Симонову, назвав своего однофамильца его настоящим именем — Кирилл. Адресат откликнулся, подписал — Константин, и ещё подчеркнул... О чём были эти письма, Иван Алексеевич не сказал, может, о войне, о которой так успешно, по высокому счёту патриотично писал его прославленный однофамилец. Раз в три месяца Иван Алексеевич выезжал на выступления. Для человека на седьмом десятке эти поездки были очень нелёгкими. Во-первых, из родных Вязников до пункта назначения приходилось добираться чаще на перекладных, во-вторых, в течение «рабочей недели» делать по четыре-пять выступлений в день (а в иной и шесть). Зато потом несколько месяцев творить, не думая о хлебе насущном, ибо члену Союза писателей за одно выступление платили пятнадцать рублей, при среднемесячной зарплате по стране — сто десять — сто двадцать. Конечно, при такой нагрузке канва выступлений у писателей оставалась почти неизменной, но принимали их по обыкновению радушно, слушали с большим вниманием, приглашали приехать снова. Любили в ту пору послушать писателей. Голос у Симонова был басовитый. Сперва он вкратце излагал свою биографию — от крестьянско-рабочих истоков до перехода к профессиональной литературной деятельности, тут делал чуточную паузу и продолжал: «В 1960 году перешёл на творческую работу, и вот что я натворил...» В том же году он был принят в Союз писателей СССР, хотя его рождение как писателя состоялось на десять лет раньше, когда поэму «Гость» напечатали в «Новом мире». Мои поездки для организации выступлений Симонова с кем-либо из его партнёров всегда были необычными, даже погода старалась — то гроза, то безмятежное сияние солнца (в Петушках и снег сиял, даже ночью). Как-то летом на маленьком самолётике прилетел я в Ярославль. Номер в гостинице достался на двоих — с таким же молодым командированным из Калинина (Твери). После напряжённого дня, вернувшись в гостиницу, мы предались разговорам на «животрепещущие» политические темы, а через сутки администратор попросила нас перейти в другой номер. Вечером туда за очередными путёвками на выступления зашли Симонов и ярославский писатель Московкин, выступавший в этот раз вместе с ним. Прежде чем я приступил к необходимым пояснениям, Московкин вдруг со всей прямотой сказал, что номер, из которого нас выселили, предназначался для иностранцев. Сперва я удивился, ведь этот был не хуже — просторный, с телевизором и холодильником, но тут же догадался, в чём дело: в «номере для иностранцев» были установлены «жучки». Видимо, ничего из наших разговоров «компетентные органы» не впечатлило. Я взглянул на Ивана Алексеевича, он подмигнул: верно, мол. По молодости лет, я был даже разочарован. В Вязниках у Симонова был двухэтажный каменный дом, ещё купеческой постройки. Когда шла подготовка первого Фатьяновского праздника поэзии, мы приехали в Вязники с ответственным секретарём писательской организации Эдуардом Павловичем Зориным и быстро повернули к дому Ивана Алексеевича. Крутая лестница вела на второй этаж, а там, на фоне вида из окна, сидел над листом бумаги хозяин. Так вот запомнилось, но не мог же Симонов при нашем появлении как ни в чём не бывало продолжать выписывать свои «ворожейные слова». В последнюю пору жизни Иван Алексеевич писал больше воспоминания — о А.И. Фатьянове, А.Т. Твардовском, Э.Г. Казакевиче. Однажды, году в 80—81-м, я приехал в Вязники по командировке газеты «Призыв». Шёл по полюбившемуся со времён работы в Бюро пропаганды городу и вдруг у мостка через речку Волшник повстречал Ивана Алексеевича. Мы не виделись несколько лет. Он не особенно изменился, но был сам не свой. После этой минутной встречи мне не раз приходили на память слова из романа Булгакова о мастере, когда герой был уже серьёзно болен, но ему-то ещё помог, даже «подмигнул тот стаканчик». Мастера-сказочника подкосила другая болезнь, и тут уж никакие, даже сверхъестественные, силы помочь не могли.
СОЛНЕЧНЫЕТЕРЕМА Отрывок из повести Симонова И.А.
Моё лесное жилище не похоже на деревенский дом. Вместо струганого гладкого потолка поставлены коньком над головой расколотые надвое сосновые плахи, вместо дощатых ступенек на высокое крыльцо - земляная ступенька вниз. Шагнул с неё - такой же земляной пол, присыпанный жёлтым песочком. Забралась наша земляная хата в самую глубину бора. Нет в тот край ни проезжих дорог, ни хожалых тропинок, нет белесых топорных залычин по красным сосновым стволам. И там, где следом за дедушкой Дружковым неторопливо и осторожно прошли мы вчера на закате, снова выпрямились на следу кудрявые мхи, непримятыми бугорками вздулись губчатые седые лишайники, потревоженными на гнезде наседками растопырились остроиглые ели. Усталому в сумерках некогда было по сторонам озираться, не терпелось поскорее тяжелую ношу с плеч стряхнуть. Много вёрст прошёл, а увидел мало. В темноте заброшенное лесное убежище для первого ночлега в порядок приводили, лежачие места под бревенчатым коньком на семерых делили. Утром - ещё рассвет не промигался - новая забота подоспела: каждому из семерых отрезал я по ломтю солёной свинины, круглый каравай хлеба на толстые куски распахал. В малом котле наскоро морковный чай вскипятил, черничных листьев для запаха в него подбросил, в семь кружек по большому куску сахару положил. Поэтому и зовут меня все, кроме Леньки Зинцова, «кормилец наш». Ленька над такими словами только хмыкает в нос, а вслух засмеяться не решается. Пусть себе, а тряпичка с сахаром всё равно у меня бережётся. Порученное дело я сам без посторонней помощи выполняю, но что и как сделать нужно - тут дедушка Никифор мне науку преподаёт.
По его совету все припасы у меня в порядок приведены. Присоленная баранина в студёный тайничок упрятана, тяжёлыми поленьями приложена. Горох в пудовичке и картошка россыпью под жердяными нарами в землянке уложены, печёный хлеб, чтобы плесенью не тронуло, на чистый воздух вынесен, в широких мешках к еловым веткам подвязан. После ухода лесорубов на делянку одна главная забота мне осталась: к старому ведёрному котлу проволочную рукоятку прикрепить, а там и гороховую кашу можно заваривать.
Любят пильщики в лесу гороховую кашу с постным маслом, ни на какую другую не променяют! А старый котёл я с песочком прочистил, отобранный горох в трёх водах промыл, в четвертую варить засыпал. Хочется в ответ на Лёнькины усмешки такой обед состряпать, чтобы пильщики только похваливали. С интересом за работу принялся. Из сырой ольхи надёжные сошки вытесал, гладкий шестик на перекладину приготовил, сухого хвороста про запас натаскал. От маленькой бересточки хороший костёр запалил. «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!»
Остаётся время и по сторонам осмотреться. Вечером не довелось, так утром самая пора с новыми местами ознакомиться, прикинуть на глаз, в какую нетронутую глушь мы забрели. Кто знает, сколько ещё дней, а может, и недель здесь прожить придётся? Кашеваром быть - не праздно по лесу ходить: тут дело заботы требует. Вспоминаю недавний наш мальчишеский поход в бор за сказками, улыбаюсь снисходительно: «Эх, деточки-малолеточки!» Перебираю в памяти дорожные события и лесные происшествия: «Ещё бы разок со старыми друзьями в тот край пуститься!»
И с новыми местами знакомство завести не терпится. «Откуда эта островерхая башенка явилась?»
Легко, словно меня ветром поднимает, взбегаю на песчаный островерхий бугорок. Кругом высоченные сосны шершавыми столбами понаставлены, на макушке зелёные султаны под белым облаком качаются. Где-то хворост под неслышными шагами потрескивает. Жутковато одинокому в лесу, да не впервой. И хорошо тоже, что никто не мешает каждый шорох слышать.
Смотрю с бугорка на пройденные вчера трудные вёрсты, в просветы между деревьями разглядываю окружные чащобы. Известен мне Ярополческий бор, да места вокруг землянки незнакомые. Где вчера по редколесью обозначали мы тропу, там стеной заслонили солнце деревья. Молчат недружелюбно, оберегая зеленую глубину. Только и видно с бугорка: качаются внизу, подо мной, густые заросли обмякшего под осень папоротника, шуршат пыльными метёлками пожухлые лесные травы. Сумеречно мелькают загадочные тени. Тоскливо, неприветливо...
А мне вспоминаются жемчужные россыпи Гулливой поляны, куда ходили мы, зеленодольские охотники за сказками, в неприглядно-тёмную ночь, направляя шаг за старым лесником, дедом Савёлом, держась за его брезентовый пиджак. Словно живая встаёт перед глазами цветочная девушка Зорянка из волшебной сказки, что рассказывала нам белоярская бабушка Васёна в своей двухоконной избушке на курьих ножках. Видится и затерявшееся в боровой глуши таинственное Илино озеро в цветисто-травяных берегах, и могучий над озером вяз, и воздушный Илин шарф, распластавшийся по вечернему звёздному небу извилистой светлой дорожкой. Оживили воображение удивительные волшебные картины, затаённой сказкой отозвался на них и песчаный лесной бугорок. То ли набежавший ветер прошумел вдруг по высоким вершинам? То ли принялись деревья друг с другом перешёптываться? Только послышались мне в гудении бора предупреждающие слова: «Зачем пришёл?» Тростник над ближним озером зашелестел и повторил: «Зачем пришёл?» Песок с бугорка шипучими струйками начал осыпаться, зашептал по склону: «Зачем пришёл?» Что-то опасливое, настороженное угадывалось в этом многократно повторенном вопросе. И в укромном зелёном уголке, облюбованном под стоянку дедушкой Дружковым, стало вдруг зябко пришельцу от холодного лесного недружелюбия. Большая чёрная нора, будто сейчас лишь на свет появившись, смотрит на меня из глубины невидящими глазами. Упавшая в озеро старая сосна раскачивается на воде с глуховатым плеском, будто кто-то шевелит её, забравшись втихомолку под корявые сухие ветви, поднимает и опускает беспрестанно. Кучка осыпавшейся хвои качнулась вдруг, растекается по сторонам ползучими рыжими искорками. Кто-то беспрестанно перебегает с места на место за моей спиной, дышит тяжело и сипло. Загадочные перестуки раздаются негромко тут и там. Всеми страхами боровая глушь любопытного гостя отпугивает. Ещё долго бы настораживался, прислушивался я к таинственным перестукам и шорохам, приглядывался к стволистой пасмурной чаще, тревожа разыгравшееся воображение необычными картинами, но тут пролетел над бугорком воробей. Испугался шевельнувшегося человека, чирикнул звонко - и на сосну. Испугались воробьиного голоса - разбежались тревоги и страхи. И сам я под воробьиное чириканье веселее по сторонам смотрю, бодрее себя чувствую. Всё не один на глухом безлюдье, а будто бы двое нас. Где-то рухнуло тяжёлое дерево, всколыхнув дремотную тишину. Где-то, слышу, заговорила малиновка. А тут, осилив надвинувшийся сумрак, проглянуло солнце сквозь облако. Под его лучами и хмурый лес по-новому раскрылся, и озеро засветилось приветливей. Наша низенькая землянка будто золотым песком по коньку осыпана. Дымком от костра приятно попахивает. И рождается в звенящей тишине бора, звучит в просветлевшем воздухе задумчивой тихой мелодией какая-то удивительная, близко памятная и неуловимая серебряная строка. Где-то раньше слышал я эти стройные звуки в мечтательный тихий час; увлекательные, воздушной чистоты и сказочной красоты слова сами в песню складывались. И блестела в них разноцветными переливами утренняя роса, обогретая ранним солнцем. Хорошо всегда иметь у себя про запас мечтательное, ворожейное слово. С ним и в дружной компании веселее, и в одиночестве легче скуку рассеивать. С голубой мечтой и видится кругом светлее, и дышится привольнее. Замечаю, как унылый лесной уголок на моих глазах оживает. Пониклые папоротники распрямляют зубчатые листья, на бронзовых соснах проступают пахучие капли золотой смолы, разноцветными искрами вспыхивает зелёная хвоя. И сами собой вдруг приходят из неизвестности затерянные слова.
«На тычинке на каждой - жемчужинка».
Владимирское региональное отделение Союза Писателей России Симонов Борис Тимофеевич (1927-2005) – поэт, член Союза писателей России, лауреат премии им. А.И. Фатьянова, один из создателей и активных участников Всероссийского Фатьяновского праздника поэзии и песни.
