Афанасий Кондоиди, епископ Суздальский и Юрьевский 1735-1737 гг.
Жизнь и деятельность епископа Суздальского Афанасия Кондаиди относится к замечательной в истории русской церкви Феофана Прокоповича, архиепископа Новгородского или к первым годам синодального управления русской церкви, когда новый, не успевший еще установиться и упрочиться, церковно-административный институт (Св. Синод) занимался преимущественно своей внутренней организацией, когда он напрягал свои силы для борьбы с многочисленными элементами беспорядка, какими отличалось это время. Эта переходная эпоха высшего управления русской церкви ознаменовалась разнообразием печальных эпизодов, почти непрерывной борьбой лиц и партий, сопровождавшейся удалением с исторической сцены одних деятелей и появлением и возвышением других. Малоизвестная личность Кондоиди была одной из тех, которым пришлось столкнуться с темными сторонами тогдашних порядков и в этом отношении жизнь его, интересная сама по себе, представляет особую историческую ценность.
Афанасий, в миру Анастасий Кондоиди – родом грек с о. Кандии приехал в Россию из Молдавии в сан священника вместе с Молдавским господарем Димитрием Контемиром в 1711 г. На его предшествовавшую историю существуют некоторые намеки в собственном письме его к кабинет-секретарю Макарову по поводу какой-то просьбе к Екатерине I в 1726 г. «В Царьграде был я при святейшем патриархе Константинопольском проповедником один. А при салтанском величестве в кабинете был я во время свейской (шведской) войны с Российскою короною и бытия в Константинополе графа и кавалера Петра Андреевича Толстаго, вторым секретарем. И в тое мою бытность служил я Российской империи от всея чистыя совести в самое нужное время свейскаго прихода на Украйну и в Полтавскую баталию толико, что потом принужден был, всех моих имений лишася, лежать в погребе 25 дней: ибо султанской о поимке меня был жестокой указ. И хотя я тогда и спасен был, однако товарищ мой грек, капитан Францышко, пойман и за то… посажен на кол. А о том, как и о тайной моей к Российской империи службе, так и о всем известен его графское сиятельство, господин Петр Андреевич, понеже к нему была моя тайна приношена и вся ведома. И за такия мои верности, хотя от его графскаго сиятельства был и дарен, но не принимал ничего, имея надежду на мздовоздаятеля Господа Бога, разсуждая службу и бедствование мое, поборая по благочестии, а не для награды. В это время бедствования моего, секретною пересылкою господин граф Петр Андреевич приказал мне, обнадежа высокою блаженныя и вечнодостойныя памяти Его Императорскаго Величества милостию, чтоб я как-нибудь дошел до России. Но высокою божественною волею, превысочайшую Его Императорскаго Величества особу получил видети в Турецкой армии к Молдавии: а с Турецкой акции с князем Кантемиром приехал в Россию». Так, судя по письму, Кондоиди состоял тайным агентом Русского правительства при дворе Султана и за свою службу и преданность России лишился имущества и едва было не поплатился жизнью. Со временем, как увидим ниже, русское правительство вознаградило его заслуги. Во время пребывания своего в Молдавии Кондоиди был домашним учителем в семействе князя Кантемира и преподавал языки: греческий, латинский и итальянский. После несчастного сражения при Пруте, Димитрий Кантемир приехал в Россию, в его свите прибыл и священник Кондоиди.
Несколько лет по приезде в Россию Кондоиди прожил в семействе Контемира, по-прежнему занимаясь обучением его детей и только уже спустя 4 года поступил на русскую службу.
В 1716 г. Государь поручил Мусину-Пушкину предложить Кондоиди: «не хочет ли он вступить на русскую службу?». Мусин-Пушкин Поликарпову 12 июля 1716 г. писал: «Вчерашнего дня Царское Величество изволил ко мне писать о греченине Анастасие, который живет в Москве в доме Саввы Рагузинского, чтобы его призвать в службу. Того ради съищи его и говори, хочет ли он в службу Всемилостивейшего Государя нашего и что будет просить в год. И буде хочет и станет чего просить, о том отпиши ко мне немедленно. А быть ему на печатном дворе у библейского дела (т.е. руководить делом печатания Библии) и других».
Анастасий согласился и поступил на службу при типографии. Новая должность не удовлетворила Кондоиди, 400 рублей жалованья, казалось, не соответствовала возложенным на него занятиям, и потому он не слишком налегал на порученное ему дело.
Поликарпов писал Мусину-Пушкину 23-го декабря 1716 г.: «Грек Анастасий в типографское дело и в школьные науки не вступает, кроме библейного чтения, а за труды четырьмя (стами) не доволен, как признаваю, а хотел сам ответствовать письмом своим. А старики сие слышав, огорчились, что им за труды многие мзда малая. Чаю, что впредь будут письмами отзываться». В это же время, вероятно, Кандоиди читал богословские предметы в Московской Славяно-Греко-Латинской академии, о чем он сам говорит в вышеупомянутом письме к тому же кабинет-секретарю Макарову. «И от того времени (т.е. со времени приезда в Россию) до определения моего в синод, никогда Его Императорскому Величеству дерзнул к награждению о чем служить. Между же тем трудился я в Московской академии – учил богословию, из которых моих учеников иные при оной академии учительми застали, а иные произведены в синод членами и в архиерейство».
При учреждении синода Кондоиди занял в нем одно из почетных мест: в уважение к его просвещению и особенным сведениям в церковных уставах Петр Великий пожаловал его ассессором Св. Синода. А в 1721 г. «Его Императорское Величество, памятуя моя к Его Императорскому Величеству и ко всему Российскому государству по благочестию верность, по высокой своея Императорскаго Величества милости, изволил определить меня в синод, хотя и говорить по российски мало умеюща, но ассессором и трактементом пожаловал советническим».
При разделении дел по родам их между синодальными членами 18 февраля 1722 г. синодальному советнику архиепископу Феофилакту Лопатинскому, вместе с ассессором Анастасием Кондоиди, поручено было ведение раскольнических дел на таких же основаниях, как митрополиту Гавриилу Бужинскому ведение школ и типографий, с тем, чтобы о важных делах они предлагали свое мнение на общее рассуждение синода, «а которыя не важны и разсмотрением их решены быть могут, решали бы без предложения Св. Синоду по св. правилам, государственным правам и по содержанию присяжной верности».
Чистович говорил: «Трудно представить какая была цель и какая могла быть польза от этого назначения, при незнании Анастисием русской жизни и русского языка?» Но нужно думать, что при назначении Кондоиди, а затем его же соотечественников Наусия и Ливерия, присутствующими в синоде Петр I преследовал главным образом цели политические – пользу церквей восточных, которые могли бы иметь и в Синоде своих защитников и протекторов. При том и без близкого знакомства с страной, с ее обычаями и языком можно принести ей пользу, лишь бы было желание. Это доказал и Кондоиди.
На другой же год по назначении ему удалось засвидетельствовать перед Св. Синодом свою заботливость об интересах православной церкви. Мы имеем ввиду – его доношение в Синод о «перехваченных» им письмах папской конгрегации и папского нунция в Варшаве к отцам францисканам и капуцинам касательно их поселения в Петербурге и других городах России. Всех писем «прикоснувшихся нечаянно», как выражается в одном из своих донесений Кондоиди, «к его рукам» или, как он же прямее говорит в другом своем донесении, «перехваченных» им, пять. Общим содержанием их служат усилия папской конгрегации выжать патриция капуцинов патера Венуста с его товарищами из Петербурга, с которым он никак не хотел расстаться, и заменить в столице братьев капуцинов братьями францисканами. Не богатые подробностями перехваченные Кондоиди письма заключают в себе несколько любопытных черт, обнаруживающих, с одной стороны, виды и надежды папской пропаганды в России, а с другой – соперничество Латинских орденов там, где они видят хорошую поживу для своего честолюбия и корыстолюбия.
В первом письме от 2-го ноября 1720 г. из Рима, Иосиф, кардинал, Сакропантский префект, пишет к неизвестному отцу, которого он называет «честнейшим отцом» и, как видно из сличения этого письма с остальными, к францисканцу, что св. конгрегация с великой радостью узнала от папского нунция в Варшаве о скором отъезде патера Венуста капуцина с товарищами в Москву, потому что его отъезд даст возможность утвердиться францисканам в северной столице, тем с большим удобством, что в разноязычном Петербурге «число и разность законников (т.е. учителей разных исповеданий) многое там удивление творит». Кардинал советует честнейшему отцу, «промысливши себе покровительство господ», поселиться на житье в столице «по сю сторону реки». Предвидя однако, что патер не решится без понуждений расстаться с Петербургом для Москвы и возвратиться в свою прежнюю резиденцию – Астрахань, кардинал поручает честнейшему отцу понуждать его к отъезду в Москву или Астрахань, именем святого собрания (конгрегации). «Потщися, чтобы капуцины определились к Астраханской церкви» и просит позаботиться об устроении в Астрахани католического костела, «понеже слышится, что там нет ни единой католической церкви». Впрочем, в Астрахани, как видно из письма, жал для «своих» францисканский патер, национальностью француз, но он собирался уехать в «свою провинцию» и только удерживался недостатком денег на дорогу. Этим оканчивается первое из перехваченных Кондоиди писем. Чтобы утвердиться в Петербурге, честнейший отец придумывал какие-то разные меры и предлагал советы в письмах к Палатину Массовскому и к «архиепископу Едесскому» - нужно думать, папскому нунцию в Варшаве; одна из таких мер, нам неизвестная, не могла быть приведена в исполнение, «потому что этому помешало решение сейма». Но честнейший отец успел выхлопотать королевскую эпистолию к русскому государю «о милости к патерам францисканам». Эту эпистолию в копии, писанную по-польски, и препровождал к честнейшему отцу архиеп. Едесский при своем письме. Письмо архиепископа, которым он извещает честнейшего отца о посылке эпистолии, занимает третье место между перехваченными Кондоиди, но самая эпистолия не сохранилась. Об этой эпистолии архиепископ говорит в своем письме: «надеюсь, что сие королевское ходатайство произведет в действо, чего все желаем. Потому и совет дал я королю, чтобы в терминах универсальных в оном своем ходатайстве держался той причины, для которой твоя честность не хотел объявить отцу патрицию капуцину послушные письма».
Эпистолия и письмо архиепископа Едесского были отправлены в Россию с отъезжавшим из Варшавы в Петербург сыном русского посла при польском дворе, князем Юрием Долгоруким. Архиепископ оставался в неизвестности, дошла ли посылка по назначению. Поэтому он письмом (второе из перехваченных Кондоиди) просит известить его об «отобрании их у молодаго Долгорукаго». В том же письме, сообщая о своем предположенном отъезде из Варшавы, обещает честнейшему отцу говорить о нем и его товарище своему преемнику в Варшаве и просить им покровительства.
Четвертое и пятое письма, писанные — первое Домиником Пассианизи по поручению, от имени папы, а второе кардиналом Иосифом от имени папской конгрегации, адресованы на имя «патриция капуцина», вероятно того самого Венуста, о котором говорится в первом письме. Капуцин, приехавший в Петербург под предлогом нужд своего Астраханского братства, а собственно в видах остаться в столице, «еще и с чином начальническим», не хотел возвратиться в свою резиденцию — Астрахань. Сначала он отзывался тем, что ожидает прибытия в Петербург капуцинов, назначенных конгрегацией для миссионерства «по обеим сторонам большой реки» (Волги) и на прибытие коих было получено дозволение Его Царского Величества, а потом прямо уже обратился к нам с жалобою на конгрегацию, понуждавшую его к выезду из Петербурга. И Пассианизи и кардинал в своих письмах, давая понять ослушному патеру, что конгрегация находит в его поступках тщеславие, происки и «забвение смиренности носимой им святой ризы», стараются расположить патера патриция к послушанию, убеждают его видеть в распоряжениях конгрегации волю святейшего отца, направленную к спасению душ. «Понеже, говорит Пассианизи, не надлежит тебе знать причины, которые дали оказию упомянутым советам и повелеим; довольно тебе то знать, что мы имеем здесь пред очьми Божие почитание и спасение душ и что делаем, того ради делаем». Чтобы только заставить капуцина выехать из Петербурга, не забывают обещать ему в письмах за послушание от святейшего отца «великое мздовоздаяние» и дать понять, что на случай его непослушания, конгрегация уже приняла свои меры.
И Кондоиди, представляя Св. Синоду означенные письма, и Св. Синод, читая их, находили в них частью ясные, частью темные указания на действия папской пропаганды в России, в особенности в Петербурге. Кондоиди в своем донесении старается пояснить находящиеся в письмах указания тем, что ему самому было известно о действии францыскан в Петербурге. «Хотя патеры францысканы, пишет он Синоду, и не имеют себе особливую церковь, которая отдана патерам капуцинам великим Его Царского Величества милосердием однакож живут они при С.-Петербурге в домах партикулярных, сочиняя сборища и сонмища междоусобные, служат святых таинств, чинят казания (проповеди), при которых бывают и нашего закона и недовольствуясь в едином месте, сие управляют при доме Пинона, при доме Растрелия, Тарсения и Змаевича, подыскивая такими злыми поступками вред принесть нашей вере православной, как чрез них учинено в Польше и Литве, и при Анконе, Ливорне, Сицилии, Венеции, Алгере, Тунези, Триполи, в Армении, Персии, в Индиях, в Архипелаге, в Крите, в Кипре, в Египте, в Морее, в Керсонесе и в Палестине, где и самым гробом Господа нашего Иисуса Христа владеют. Что же касается речей помянутых темных, рассуждаю я, что при Римском дворе восприяты некоторые меры, и оные уже наложены на оные ж францисканы для исполнения при сем государстве, таких ради причин, так как и конгрегация повелевает капуцинам выехать из царствующего С.-Петербурга и уступить всю церковь францисканам, а больше ж, чтоб оным способом наилучше возмогли они советы им данные исправить».
«Мне, продолжает Кондоиди, хотя оные советы и не совершенно известны, однако же, когда никто от оных францесканов не восприял путь к Туле, к Астрахане, к Казане и к Архангельскому порту, в которых местах обретаются многие Римляне, но противном тому пошли они к Абову, к Ревелю, к Риге, и три при С.-Петербурге остались, при которых местех вседневные чинятся экспедиции, пребывают флоты и силы морские, и на одном слове все дела о мире и о войне управляются, того ради без сомнения рассуждаю, что францысканы - папские шпионы, понеже советы папины так бесчеловечные, злочестивые и святотатские бывают, что о убийстве Императоров замышляются и через таких его законников в действо производятся, как можно видеть в истории, что в лето 1589, некоторой доминикан, именем Яков Климент, задавно убил Енрика (Генриха) третияго, короля французского, три раны ему дав в перси, в самое полуденное время, когда со множеством своих сенаторов и оффициалов ехал на коляске, зело бы благорассудительно и благопотребно было здешних оных францисканов испытать о тех советах, которые тайно в Риме уставлены и одним только им открыты». Перехваченным письмам предпослано в деле письмо, не подписанное никем и на имя которого-то из тогдашних преосвященных, но вероятно, писанное самим Кондоиди к кому-нибудь из членов Синода. В этом письме говорится, что, при отправлении из Вены в Россию цесарского посланника, прислан был к нему из Рима иезуит, не старый годами, который теперь находится в Петербурге при посланнике, хотя у посла и без него есть для службы капелланн и что этот иезуит, переодетый, днем и ночью бывает у францискан на совещаниях.
«Я, заканчивает свое доношение Кондоидни, по моей присяге и верности к нашей вере православной еще с моего сущего крещения, и ровною же верностью обязан обретаясь и нашему православнейшему великому монарху, повергаю сие важное мое доношение по моей должности пред очима святейшества вашего, и оригинальные письма притом також готов предложить. Вы же, когда прехвальным определением и премудростью Его Царского Пресветлейшего Величества при таком святейшем и правительствующем престоле приложены, с совершенною присягою, чтобы бдеть к пользе веры и государства, извольте высоким своим разумом надобное посредствие и скорую помощь принесть сему непорядочному и несочувственно приращающемуся злу».
По рассмотрении представленных Кондоиди писем, Св. Синод, в видах пресечения пропаганды во вред церкви и государству, 18 августа 1721 г. потребовал от коллегии иностранных дел «известия письменного: колико римского исповедания иноземцев, в службу Его Царского Величества присягою обязавшихся, в армии и во флоте обретается, также и купецких людей в Российском государстве, а именно в царствующем С. Петербурге и в Москве и в прочих российских городах по губерниям и провинциям находится и коликое из оных в которых местех находится». Коллегия отозвалась, что о числе иноверцев духовного звания уже было обстоятельно донесено Св. Синоду коллегией 24 июля 1721 г. а за сведениями о числе иноверцев военных и купцов Св. Синод благоволит обратиться к военной, адмиралтейской и комерц-коллегиям. Св. Синод определил послать указы в помянутые коллегии. Неизвестно, чем кончилось это интересное дело; из дела не видно также, каким образом удалось Кондоиди перехватить эту переписку патеров. Во всяком случае, оно говорит в пользу Кондоиди, свидетельствует о его заботливости о церкви и православии. Непонятным только кажется следующее обстоятельство: приехавший в Россию с целью католической пропаганды в свите Русской ренегатки Ирины Долгоруковой аббат Жюбе хвалился, что некоторые из русского духовенства, в особенности же Феофилакт Лопатикский и Кондоиди сочувственно относились к его цели. Или Жюбе говорил ложь или он преувеличивал дело; во всяком случае, было бы крайней несправедливостью заподозрить столь светлую личность, как Лопатинский, в сочувствии миссии Жюбе. Что же касается Кондоиди, то вышеприведенное дело способно рассеять всякие сомнения в его преданности православию. Впрочем, можно думать, что Кондоиди входил в сношения с папскими клевретами, но не ради целей папства, а в качестве тайного агента русского правительства с целью выведать и парализовать папское дело в России. Неясный намек на участие Кондоиди в каких то секретных делах есть и в вышеприведенном письме его к Макарову. «Вашему же превосходительству есть не безызвестно (понеже труд мой в вашей дирекции при кабинете Ее Императорского Величества обретается), что высокославныя и вечнодостойныя памяти Его Императорское Величество изволил меня, нижайшего богомольца, употреблять в духовные секретные запросы: которого превысочайшую волю исполнял так, елико долженствует чистой совести и истинному послушному рабу. И ныне Ее Императорскому Величеству подобным образом, хотя и в малом рабском послушании, обаче послужих и до кончины моея, яко присяжный богомолец, служить должен».
Вскоре по назначении в Синод Кондоиди подал прошение о пострижении в монашество, в котором (прошении) он пишет: «понеже всю сея церкви иерархию суду и правлению Св. Правительствующего Синода богомудрый наш Император вручил есть: сего ради и от всея церковныя иерархии судей сих избрати премудре постави в своих регламентах. Быть же лицам разного чина: архиереом, архимандритом, игуменом, протопопом. Аз же единым милосердием Его же Императорского Величества и благоприятным позволением Св. Синода, один от судей сих есть, обаче ни единого из вышереченных титулов не имею. Чего ради да соблаговолите меня удостоить монашеским чином в монастыре по своему милостивому рассуждению». Просьба Кондоиди была исполнена. 7-го февраля 1722 г. Св. Синод поручил Симоновскому архимандриту Петру Смеличу постричь его в монашество с именем Афанасия и потом назначил его игуменом Ярославского Толгского монастыря, причем Афанасий продолжал состоять при Синоде и оставался в Петербурге. Чрез несколько времени Афанасий был сделан архимандритом Ярославского Спасского монастыря, а в 1725 г. пожалован титулом советника Синода. Как член Св. Синода, Кондоиди принимал участие во всех его деяниях и в ряду ассесоров он подписывался на бумагах первым. Не выдаваясь резко из ряда своих товарищей, Афанасий держался около партии Архиепископа Феофана Прокоповича, сильной умом и энергией своего руководителя. Так, в знаменитом деле Новгородского архиепископа Феодосия, обвиненного Феофаном в государственном преступлении, Кондоиди делал показания, отличавшиеся враждебным Феодосию тоном (См. это дело у Чистовича, также в Отечественных Записках за 1862 г. статью: «Чернец Федос». Афанасий показал, что когда он посетил Феодосия на Невском подворье вскоре после смерти Петра I-го и спрашивал его: «изволит ли он служить в доме Государеве по Государе в девятины!», то Феодосий отвечал: «Я уже служил дважды, извольте нарядить Белоградского», а потом стал говорить ему — Кондоиди: «видишь ли ты когда такой суд Божий, что как он (император) хотел учинить штат духовный, так и умре». Кондоиди отвечал на это: «нет, владыко святый, я этого не смею говорить». Тут и Феодосий спохватился и сказал: «перестанем о том больше говорить, дай ему Боже вечный покой!» Феодосий отвечал на это показание Кондоиди: «кроме желания вечного, успокоения Его Импер. Величеству оных слов пред судом Божиим истинно не помню». Вместе с Феофаном Прокоповичем, архимандритами: Петром Смеличем и Рафаилом Заборовским Афанасий подтверждал и обвинение Феодосия в способности выражаться двусмысленно, темными намеками, так что он всегда мог перетолковать свою фразу в какую угодно сторону, и обвинители для примера привели слова Феодосия, сказанные им с Петре после его смерти: «так де он радетелен был о государстве, как и о здравии своем».). Он состоял также некоторое время в числе следователей по этому делу, кончившемуся низложением и заточением злополучного Феодосия. Когда в Синоде рассматривалось бракоразводное дело Салтыковой, урожденной Долгоруковой, Феофан говорил, что и жена может требовать развода с мужем; соглашаясь с мнением Феофана, Афанасий вместе добавлял, что жена может заявить это требование «не за прелюбодеяние только, но и за биение». При всем том, эта связь Кондоиди с Прокоповичем не была, как увидим ниже, прочна и продолжительна.
Не раз входил Афанасий с своими представлениями в Св. Синод или исполнял его поручения. Так, он еще в 1722 г. 28 июля письмом из Ярославля, куда он отправлялся, вероятно, по нуждам своего монастыря, приносил Синоду жалобу на притеснения, какие приходилось терпеть от Ростовского архиерея Георгия Дашкова архимандриту Ярославского Спасского монастыря. «Имянно, писал Кондоиди, казначей архиерейский говорил чрез инквизитеров: скажите де вы архимандриту Спасскому, чтоб он-де не пуще поступал, не смотрел бы де на ассесора (Варлаама Овсянникова, в ведении которого находился в это время Спасский монастырь), тот-де в своем месте будет, а он-де (архимандрит) в своем останется, что архимандрит Борисоглебский сидел в хлебне, а он де и на чепи де довольно насидится». В виду этого Кондоиди указывал на необходимость изъятия Спасского монастыря из ведомства Ростовского архиерея и подчинения его ведению Св. Синода. Предложение Кондоиди было принято Синодом.
В марте 1723 г. Св. Синод, по желанию Голштинского герцога, сделал распоряжение о показании ему достопримечательностей синодальной ризницы и библиотеки. С этою целью поручили Кондоиди привести в порядок библиотеку, — что он и исполнил при помощи грека Скиады. Афанасий же был посылаем в тайную канцелярию по поводу внезапного ареста секретарей Синода Дудина и Тишина в августе 1725 г. (18 авг. 1725 г. гвардейский унтер-офицер Хрущев пришел утром в Синод, спросил секретарей Дудина и Тишина и объявил им, что их спрашивают в сенате. По выходе из Синода он приказал бывшим с ним солдатам арестовать их и отвести в крепость.). Св. Синод поручил Кондоиди спросить о причине такого «самовольного и обманного захвата» его чиновников и ставил на вид, что это не в порядке вещей. Афонасию ответили, что «какое до синодальных секретарей касается дело, о том знать Св. Синоду не надлежит, а что они взяты были обманом, этого приказано не было, а велено было взять их поутру рано из домов, пока не сойдут в канцелярию». Синод принужден был удовлетвориться этим ответом.
В тоже время Афанасий трудился на другом поприще, более почтенном и более сродном ему, чем деятельность административная. Мы разумеем труды его по исправлению библии. Еще в 1712 году началось это дело по инициативе Петра 1 и возложено было на тогдашнего ректора Московской академии Феофилакта Лопатинского и на учителя греческих школ при Московской, типографии Софрония Лихуда. К ним же потом присоединены были справники Московской типографии, ученики Лихудов: Феодор Поликарпов, монах Феодор, а также недавно приехавший в Россию Кондоиди. Им было предписано в важных случаях, когда, напр. найдут пропущенные стихи или перемешанные главы или какие либо особенности в греческом тексте, обращаться за разъяснениями к митрополиту Рязанскому, Стефану Яворскому. До 1723 г. трудились над исправлением библии Феофилакт и его помощники справляясь, когда было нужно, с текстом еврейским, с Вульгатою, грамматические ошибки исправляя в этом тексте, а важные погрешности, пропуски и излишние вставки записывая в особый каталог. Псалтырь оставили без исправления. Пересмотрев тщательно свои исправления, они послали свой труд в Петербург и Петр Великий указом 1724 г. 5 февраля повелел печатать библию, но прежде еще раз проверить исправленный текст с переводом LXX и вместе с тем заняться сличением псалтыри с греческим текстом. Для этого опять был назначен Феофилакт, теперь уже Тверский архиепископ и Афанасий Кондоиди, теперь уже асессор Синода и архимандрит Спасского монастыря. Смерть Петра остановила это дело и новый перевод не был выпущен в свет вследствие опалы, постигшей Феофилакта (Феофилакта обвиняли в притязаниях на патриаршество, вследствие чего он был заточен в Выборге; но потом его невиновность раскрылась и он был освобожден.).
Между тем и Афанасию не легко было жить при Св. Синоде, где он постоянно должен был опасаться за свою карьеру, — и он пишет своему другу Макарову «токмо всепокорнейше прошу и молю ваше превосходительство, дабы, благовременно усмотря час, вспомянули обо мне, чтоб в новом определении я за все мои вышесказанные службы, был не оставлен: ибо благодарю Бога моего, в России живу 15 лет беспорочно». Просьба Афанасия имела свои последствия: июля 1726 г. он был назначен, а 9 октября посвящен во епископа Вологодского и Белоозерского.
Занявши Вологодскую епископию, Афанасий, однако, не прекратил своих сношений с Петербургом, с Синодом, в котором он заседал по временам в качестве присутствующего члена. Так, уже в сане епископа, он занимался, между прочим, разбором дела о несогласии Малороссийских церквей с Великороссийскими. Некто иеродиакон Макарий, живший во многих Русских монастырях в Москве, в Петербурге, Киеве и перекрестивший всю Россию, ходивший на Афон, чтобы видеть «в какой силе стоит там церковь», обошедший Малороссийские церкви за Киевом под Польским владычеством, в 1726 году заявил протест «о несогласии Малороссийских церквей с Великороссийскими». Вследствие этого протеста, — после рассмотрения его епископом Афанасием, — Синод предписал указом преосвященному Киевскому и Черниговскому, «чтобы они в своих епархиях смотрели накрепко и весьма наблюдали, дабы никакого несогласия в догматах церкви православной отнюдь не происходило, но во всем исполняемо было непременно по преданиям св. апостол и богоносных отец».
Собственно для Вологодской епархии преосв. Афанасий памятен основанием или, вернее, возобновлением Вологодской семинарии. Еще ранее 1725 г. была основана в Вологде преосвященным Павлом при архиерейском доме школа, в которой обучали букварям и арифметике, но в 1725 году школа эта по неизвестной причине была закрыта и ученики распущены по домам. В 1730 году Афанасий снова завел Вологодскую семинарию от грамматики до реторики и сначала, пока еще не было сведущих учителей, сам преподавал детям основания латинского языка. Вместе с тем преосвященный заботился и о приискании для семинарии опытных наставников; так в 1729 году вызван был для нее из Московской Славяно-Греко-Латинской академии ученик Иван Толмачев, а в 1730 году из Киевской академии студент Николай Соколовский.
Последние годы пребывания Афанасия в Вологде были омрачены одним обстоятельством, которое послужило для него источником многих неприятностей, строгих замечаний и выговоров от Св. Синода и едва было не повредило существенно его положению. Мы разумеем следующее обстоятельство. В 1730 году прибыл в Вологодскую епархию лишенный сана архиепископ Ростовский Георгий Дашков и заключен был в Спасокаменном монастыре; здесь он был посхимлен с именем Гедеона и содержался узником до 1735 года. Епископу Вологодскому поручен был ближайший и строгий надзор над узником, которому были запрещены всякие сношения с людьми. Положение Афанасия было довольно затруднительное. Феофан Прокопович зорко следил за судьбой своего, хотя униженного, но все еще опасного соперника и потому Вологодскому епископу легко было попасть в беду. Это и случилось.
В начале декабря 1731 года Феофан доложил в Синоде словесно, что Императрица, «узнав чрез некоторые доношения», что бывший Ростовский архиепископ схимонах Гедеон содержится в Каменном монастыре под слабым арестом, именным указом повелела во 1-х «для крепчайшего того схимонаха Гедеона в аресте содержания» послать из Св. Синода в означенный монастырь новых караульных. Во 2-х нарядить следствие, — «как он — Гедеон по привезении в монастырь жительство имеет и не чинит ли каковых противных св. правилам и Ее Императорского Величества указам поступков и кто ему имелись и имеются в том вспомощники». Когда в Синоде возобновилось дело о Георгие, в Петербург вытребовано было к допросу множество лиц из разных концов России: одних привели в цепях, других под крепким караулом. Следствие привлекло к суду и Афанасия. Следствию этому предшествовали, как выше сказано, некоторые доношения Императрице. Здесь намекается на следующее неблаговидное и противников Дашкова не рекомендующее обстоятельство. В 1731 году обер-секретарь Синода Дудин, без сомнения, по воле Феофана Прокоповича, отправил нарочного в Вологду с письмом к секретарю еписк. Афанасия.
В письме Дудин просит купить ему лошадь, на что посылает будто 50 руб. В средине же этого письма была скрыта приписка следующего содержания: 1) «О деньгах у посланного не спрашивай, не лошадь нужна. 2) Кто бы ни спросил, даже архиерей, зачем приехал погонец, говори: купить лошадь. Если окажешься исправен и верен, то во всегдашнее время надейся себе всякого снисхождения и милосердия от высоких персон, о которых объявлять здесь нужды нет и можешь без объявлений о том разуметь. 3) Проси архиерея отпустить тебя за покупкой лошади, поезжай и как бы ненароком заверни в Каменный монастырь и там осторожно разведай всячески о Дашкове: живет ли он, как монах, или паки поднимает роги по прежнему злому обычаю гордости своей, не пишет ли к кому, не имеет ли каких замашных разговоров? Вообще требуется описать все его поведение: не делает ли ему архиерей какою послабления? Не опасайся от него (от своего архиерея) никаких впредь себе вредительных причин, понеже до того его никак не допустят; обо всем, что узнаешь, возвещай чрез посланного немедленно, понеже сего требуется персоне высокой в известие, а сие имей за самое важное дело, а я к вам пишу не собою, как вы и сами рассуждать можете, и для Бога поступи опасно зело и труд свой в уведомление верно покажи, за что подлинно оставлен не будешь». Обрадованный таким поручением, секретарь все устроил, как писано. Заехал ненароком в Каменный монастырь, где осторожно разведал от иноков, что брат Дашкова, Казанский вице-губернатор и сестра присылали ему муку, крупу, масло и т. п., что сам он закупал для себя свежую рыбу. Довольный этими открытиями, секретарь отправился к самому Дашкову и здесь открыл еще нечто новое: 1) Дашков сидел не в схимнической одежде, 2) благословил, когда секретарь попросил его об этом для испытания. Донос был представлен Феофану.
Открылось, а) что он — Гедеон, «быв под караулом, по монастырю и по кельям для гуляния хаживал весьма свободно и на не приходящих к нему — Гедеону и не требующих у него благословения серживался и говаривал от злобы своей некоторые весьма непотребные речи и тем показался, еще сверх прежних подозрений и вин, весьма подозрителен же; б) что преосв. Афанасий имел к нему — Гедеону некоторые склонности, а именно: по привозе его — Гедеона в монастырь не назначал к нему караула более недели, а по назначении дозволял меняться караулу. Потом же, обоих караульных, не испросив дозволения Св. Синода, вовсе от караула уволил; в) что после этого увольнения, Спасокаменский архимандрит Иессей сам собою определил к арестанту новый караул, не дав надлежащей ему инструкции, вследствие чего имелись в то время к этому Гедеону от разных персон некоторые присылки с их людьми, которые к тому Гедеону были и допущаемы; также и келейники его находились в немалой свободности и из монастыря съезживали неоднократно по ярмаркам и в другие места»; г) наконец, и назначенные архимандритом караульные, по приказу архиерейскому, сменены и выведены в другие места, «а к Гедеону на караул приставлены одни монастырские служителя, отчего тому Гедеону и келейникам его в содержании под караулом стало быть и пуще послабление и посторонним допуск: ибо в то время, приезжая к нему неоднократно Вологодские купецкие люди, имели с ним торг, покупали от него из пожитков его Гедеоновых серебряную посуду и прочее и приносили к нему гостинцы, а все то чинимо было несмотрением и к тому Гедеону послаблением Вологодского преосвященного». На все эти пункты от Афанасия были потребованы ответы. Оправдываясь в главном пункте обвинения, именно: в самовольной смене караула, утвержденного Синодом, Афанасий писал: что к этому побудило его следующее обстоятельство: спустя несколько месяцев по прибытии узника в монастырь, архимандрит монастыря однажды доложил ему — Афанасию, что во время летнего маловодия иногда открывается от их монастыря с одной стороны сухопутная дорога, по которой ездят на лошадях с телегами и пешком ходят, а в зимнее время все озеро замерзает до самых келлий и что, пользуясь этими удобствами, многие колодники в разные времена из монастыря бежали, хотя большею частью и были пойманы монастырскими служителями, которые, как люди молодые и здоровые и тамошние обыватели, знают в окрестностях все пути и тропинки «вот уж на моей памяти, говорил архимандрит, сбежал было Ефрем, да пойман за 50 верст; пред тем бежал иеродиакон Илиодор — и тот схвачен». «Как я от архимандрита услышал это, пишет Афанасий, едва не обезумел и благодарил Бога от всего сердца моего, что и Георгию из под караула тех караульщиков не учинилось побегу». Все эти резоны выставлял Афанасий Синоду, когда начались допросы. Но ведь монастырские служители инвалиды? — Спрашивали следователи Афанасия; значит на их караул нельзя было положиться. На это Афанасий откровенно отвечал: «они точно все такие, только зовутся, что солдаты, а должности солдатской исправлять не могут, ибо ини суть сухи, ини хроми, ини слепы, ини престарелы, ини дряхлы, ини падучею скорбию одержимы, ини ранены, единым словом, все увечны:, один покрепче, Макрин, взят был в архиерейский дом для содержания арестанта, домового служителя, да и того и выпустил за две копейки. Но эти рассуждения, когда я их определял, клянуся живым Богом, не пришли мне в память, но от ревности своей заочно и без дальних рассуждений их определил, рассуждая, как бы исполнить Высочайший указ и себя охранить. А что не спросил о том резолюции вашего святейшества, и то сделал не за какую иную причину, точию рассуждал, что такое дело времени терпит, а ежели в том от недоумения оплошился, то всепокорно от вашего святейшества прошу прощения. И можно допустит такую оплошность иностранному человеку, который не родился в таких страшных делах и порядках приказных от своих родителей не слышал, ниже им в школах учился. Ниже возможно думать, что я приказал это сделать от любви к оному Гедеону, понеже ни он мне несть родственник или свойственник, ни он благодетель и друг, но беспримирительный враг и смертельный супостат, и никто душу свою и здравие не положит за врагов своих, кроме единого Христа, до которого такого божеского примеру не бывало и после его до скончания века не будет. И как мне положить в таких важных делах голову за Гедеона, который всякими способы искал главу мою, о чем многие известны суть, а паче всех премилостивый отец мой и государь преосвященнейший Феофан, архиепископ велико-новгородский и велико-луцкий, который многократно меня оборонял от такого Амалика. Препрощая иные и многие резоны, аки пред Богом — иже есть между вами и словеса моя слышит — вашему святейшеству обязуюся: ежели ныне или же впредь явится, что я посетил Гедеона, по лишению его архиерейства, персонально или письменно, или чрез кого либо ни есть словесно утешил его, — единым словом, ежели я каковую любовь, благосклонность и снисхождение к нему явил, тогда буду самоосужден и лишен не точию от епархии и от сана, но и от моего здравия... И хотя архимандрит от него Гедеона просил меня в монастырь и требовал чрез него — архимандрита повара и хлебника, также меду, рыбы и для лекарств ревеню, и я во всем ему отказал. «Как ни были строги судьи, однако не могли не изумиться такой сильной клятве и спрашивали Гедеона: «понимает ли он ее сиду»? «Очень понимаю, смело отвечал Афанасий, и егда силу ее рассуждаю, весь трепещу. И как мне не трепетать, егда между прочим читаю: и молитва его да будет во грех». Казалось бы, после этих клятвенных показаний можно оставить в покое архиерее, но подозрительные судьи этим не удовлетворились.
Между тем дело Георгия усложнялось. Поднялся новый вопрос о посхимлении Гедеона. Поводом к этому вопросу послужило подозрение, возбужденное некоторыми обстоятельствами, в действительности Гедеонова схимничества. Братие не видали его в схимонашеском платье; архимандрит же показал, что он при пострижении не был, потому что Дашков не пригласил его, но постригали его в кельи духовник его, иеромонах Иосиф, с диаконом Парменом, в присутствии келаря и нескольких бельцов — клирошан. Синод спрашивал: «в какой силе дан был указ архимандриту о посхимлении Георгия»? Афанасий отвечал, что предписал архимандриту самому посхимить его и в подтверждение своего показания прислал копию с указа. Но оказалось, что содержание указа не совсем согласовалось с устным показанием. Вследствие этого ему сделан новый вопрос. «В доношении Вашего Преосвященства велено Спасокаменскому архимандриту посхимить Георгия самому, а в копии с указа такой речи не написано, — и о том в доношении своем для чего так ваше преосвященство написал»? На этот раз Афанасий отвечает уже с большею смелостью: «Хотя в указе самому не написано, однакож написано тебе, а по регулам грамматическим яснейше есть сказать тебе, нежели самому, ибо тебе токмо тую персону значит, которой приказал, а недругую какую, а самому значит и первую и вторую и третью персону, то есть и мене и тебе и третьяго человека» (31-го мая 1732 г.). Эта сторона дела, однакож, была скоро оставлена, потому что посхимление Гедеона, кем бы оно ни было совершено, засвидетельствовано было очевидцами. Затем, все внимание судей обратилось на другую, важнейшую, сторону дела — слабый надзор за Гедеоном: кто виноват в нем и к чему он клонился? Строгие следователи, сличая показания Афанасия с показаниями прочих обвиняемых, между прочим нашли разницу в числах. Афанасий отвечал: «не всякая разнь означает ложь, ибо и между духоносными евангелистами есть разнь, однакож, что пишут, истина есть. Также и я писал в своем дополнении, что Каменский архимандрит приходил ко мне 3-го августа, а определение учинено 2-м, когда началось дело.
Но защищаясь, Афанасий имел неосторожность задеть один щекотливый вопрос. Оправдываясь в удалении от Дашкова казенного караула и в замен его монастырским, он указал между прочим на то, что поступил согласно с Высочайшим указом. Суть оправдания тут заключается в том, что Высочайшим указом надзор за Гедеоном велено было иметь архимандриту. Афанасий приставил было своих служителей, которые утверждены и синодским указом, но потом, по представлении архимандрита, вдруг как бы опомнился, что этим присвоением себе команды нарушил Высочайшую волю и взял назад своих служителей. А чтобы быть последовательным, он донес Синоду, что указ «их святейшества — его вышних командиров» не по именному указу состоялся. Вышние командиры засыпали его вопросами по поводу этого не ловкого оправдания. «Ваше преосвященство показали, что тот указ не по именному указу состоялся. И потому ваше преосвященство помянутый присланный из Св. Синода указ за действительный ли в силе повеления признавал и признаваешь, и надлежало ли вашему преосвященству по нему исполнение чинить, а буде не надлежало, чего ради и какие на то резоны важные имеешь? А буде вам в том указе признавалось что либо сомнительное, надлежало ли о том писать в Св. Синод и требовать о сомнении резолюции, или о том не надлежало и почему? И впредь по силе присылаемых указов из Св. Синода, в которых именного Ее Императорского Величества указа будет невоспомянуто, действительное исполнение ваше преосвященство чинить будешь ли, а ежели не будешь, для чего?» В тоне ответов Афанасия и на этот раз слышится смелость, уверенность в благоприятном исходе дела. «Точию тое себе за продерзость вменяю, извинялся он, что поставлен в необходимость учить моих учителей тому, что давно уже знают и гораздо знают. Указ вашего святейшества, егда единакой есть и мне повелевает что ни есть исполнять, я почитаю той за такой действительный, крепкий, сильный, якоб был Ее Императорского Величества именной указ, хотя в нем того и не написано будет: того ради одиннадцать лет уж есть, как той все-радостно слушаю, все-усердно исполняю и даже до кончины жизни моей готов исполнять. А егда случится от не предложения, что указ Св. Синода об одном и том же деле не согласен с именным Ее Императорского Величества указом, как и случилось в нынешнем деле, тогда сами изволите знать, яко мужие премудрии и высокорассудительнии, которых из тех двух указов надлежит мне наибольше исполнять. Кроме тех сильных резонов, вами знаемых, благоволите прилежна сия рассудить: за что на себя самовольно взять, аки на свою поруку, таких подозрительных, которые, уже будучи осуждены к вечной неисходной ссылке, выну сердцем своим смышляют, как бы от такового неисходного содержания избежать? Я живу на Вологде, в расстоянии 45 верст от Каменного монастыря, а ваше святейшество гораздо дальше: и за что нам ответствовать Ее Императорскому Величеству и на себя слово принять, если б келейники Гедеоновы из под караула от нас определенного бежали?» (17-го июля 1732 г.):
Св. синод этим не удовлетворился и сделал Афанасию новый запрос. «Вашему преосвященству надлежало отвечать: признавал ли тот указ за действительный и исполнение по нему чинить был должен ли или не должен? А ваше преосвященство обо всем умолчал, а написал едва ли не все постороннее. А между тем Синодского указа за настоящий, действительный Ее Императорского Величества, указ не признаешь и тем своим ответом Св. Синоду приносишь ваше преосвященство нарекание». Вследствие того синод требовал ответа более определенного, «не примешивая постороннего и не прилагая к лицу Синода никаких нареканий». Афанасий отвечал, что «признавал и признает и исполнял его до Августа 1731 г., исполнял бы и до сих пор если б не уведомился в слабости бывшего надзора, а потому, во исполнение синодского указа, который был подтверждением и пояснением именного указа, он и переменил караул, поручив архимандриту выбрать людей крепких и надежных». Вместе с этим доношением Афанасий подал на высочайшее имя прошение, в котором признает за собой одну только вину, что не рапортовал синоду о смене караульных, «оплошился, как человек иностранный», и просит в этом милостивого прощения. (10 января 1733 г.).
Сличая тон показаний Афанасия, нельзя не заметить в нем большой разницы; сначала он говорил с судьями с робостью, доходящею, пожалуй, до унижения, теперь же, наоборот, в его голосе слышится смелая, уверенная нота. Дело в том, что друзья Афанасия в Петербурге, между которыми был и влиятельный Ягужинский (генерал-прокурор), вспомнили о нем и повернули дело так, что, несмотря на опалу, на подсудность, Афанасия вызвали в Петербург, в Синод, на архиерейскую чреду. При всем том, дело о смене караула не прошло для него даром. Когда собраны были все показания и допрошены все подсудимые лица, подан был Государыне доклад, в котором самым существенным предметом было то, что Афанасий самовольно переменил у Георгия караульных служителей. Вследствие этого доклада, 20 марта 1733 г. последовал указ из тайной канцелярии, которым приказывалось усилить караул над Дашковым, назначив к нему здоровых унтер-офицеров с солдатами из отставных, находящихся в Вологодской епархии на пропитании, с содержанием на счет монастыря. Архиерей признавался виновным в послаблении Гедеону, но Государыня, по своему милосердию, ограничила его наказание тем, что поручила призвать его в синод и сделать ему выговор. Синод составил следующую форму выговора: «хотя он епископу по следующемуся в св. Синоде делу, виновен ныне якобы не явился: однако ж, по всем обстоятельствам признан в немалом подозрении, потому что, презирая верноподданическую верность, не только угождая служил Гедеону, который, по лишении архиерейского сана, никакой чести уже не достоин, но яко непотребный человек остался; а как видно, сделал это в надежде, что если он — Гедеон, паче чаяния, того ареста освободится и восприимет первое свое достоинство, то за слабое его содержание будет его епископа благодарить или и служить, а за крепкое его содержание станет мстить злобою, — чего не только самому ему думать не надлежало, но и подчиненных допущать до такой мысли не следовало. А ежели он — преосвященный впредь явится или обличен будет в слабом содержании Гедеона или в прочих склонных к нему поступках: и за то примет себе такое истязание, каковое объявил в прошении своем к лицу Ее Императорского Величества и в своих оправданиях пред св. Синодома. (21 марта 1733 г.).
Вслед за тем Афанасий возвратился в свою епархию, и, как всегда бывает в подобных случаях, простер строгость к виновнику своих несчастий до того, что не стал было пускать его в церковь. Синод нашел это преувеличением и приказал пускать его в церковь за крепким караулом, с тем, чтобы он становился в церкви особо от людей и чтобы никто с ним, ни он ни с кем не смел разговаривать. «А ежели он — Гедеон проситься будет от уныния в монастырь, то его из кельи, в которой он содержится, выпущать позволить не на долгое время. Во время того его выходу никого к нему ни для чего не допущать и в келью к нему никому не ходить, под опасением тягчайшего штрафования». Но этим еще не кончилось дело злополучного Дашкова. В 1734 г. Гедеон заслышал, что в Вологду приехал губернатор. Гедеон хотел воспользоваться этим для своего спасения и решился на крайнее средство. Он приказал караульному объявить губернатору, что у него есть Государево слово и дело и что поэтому он хочет видеться с губернатором. «Вологодскому архиерею нельзя сказать этого, говорил Гедеон, потому что он сам в подозрении. Мене прячут, хотят голодом уморить, чтоб скрыть дело. Уж и то я весь обобран, лежу в одной свитке». Губернатор, кажется, ограничился тем, что сообщил об этом местному архиерею, который, с своей стороны, послал в Синод по этому поводу донесение, прося распоряжения, как поступить ему в этом случае. Синод отвечал Афанасию, что он поступил в этом случае неосмотрительно и противно указам предшествовавших годов, которыми предписывается допрашивать арестантов по важным делам в коллегиях и канцеляриях тамошним командирам секретно, — что так следовало поступить и ему — Афанасию и что если он опасался приступить к следствию, то этим навлекает на себя самого подозрение, что поступил так. обр. «за каковой либо от него Гедеона страх или имея опасение впредь от его — Гедеоновых благодетелей». В мае приехал в Каменный монастырь Афанасий испрашивал у Гедеона: какое он знает Государево дело? Гедеон отвечал, что откроет это только самой Государыне. Афанасий донес об этом синоду... Дело кончилось тем, что «за показанные Гедеоновы неспокойства и подозрения решено было сослать его в далекий Нерчинский монастырь Иркутской епархии. Государыня утвердила приговор, приказав содержать там Гедеона неисходно до смерти и не слушать никаких объявлений, хотя бы о государевом слове и деле. Афанасию же дан был совет: «впредь по всем важным делам поступать со всяким осмотрением и наивящшею осторожностью и рассуждением крепким, без всякого упущения и слабости и не имея никаких пристрастий и склонных неправильных снисхождений и догадок».
Так кончился знаменитый процесс Дашкова, сгубивший не один десяток лиц, наделавший не мало хлопот преосвященному Афанасию (По поводу Дашкова Афанасий получил более десяти указов: то об освидетельствовании, описи и хранении его имущества, то о присылке ежемесячных о нем рапортов в синод, то о перемене при нем караульных, то о поимке или наказании бежавших с караула и т.п.). Только с удалением несчастного Дашкова из пределов своей епархии Афанасий мог вздохнуть свободнее.
Трудно решить на основании фактов следствия, насколько виновен был Преосв. Афанасий в плохом надзоре за Дашковым. Всего вероятнее, что здесь причиной опалы, послужило, как говорил и сам Афанасий, незнакомство его с русскими порядками, с степенью ответственности за возможный побег арестанта. Второстепенной причиной могло явиться и вполне естественное сочувствие к заключенному собрату. А все прочее было продуктом крайней подозрительности Феофана Прокоповича, который всюду видел своих врагов. При всем том, данное следствие, если не со стороны юридической, то со стороны нравственной, оставляет впечатление, не выгодное для Афанасия. Тон его показаний, то заискивающий, наполненный клятвами, то излишне смелый, самоуверенный, странно, неприятно поражает слух. Но мы не должны забывать, что все это творилось во времена Феофана Прокоповича, когда для достижения целей считались позволительными все средства, когда без связей, без протекции не устроилась карьера. Так. обр. своими отношениями к Мусину—Пушкину, к Дудину Афанасий платил дань своему веку. Потом: каждый судебный процесс неприятен уже тем, что раскрывает нечто такое, что лежало бы под спудом во всякое другое время, обнаруживает больные места, слабые стороны характера. Афанасий не избежал общей участи подсудимых.
Афанасий (Кондоиди) – епископ Суздальский и Юрьевский - 1735-1737 гг.
Несмотря, однако же, на промахи в деле Дашкова, несмотря на недоверие и недовольства Синода, Афанасий скоро получил другое, высшее назначение. Раскрылась ли полная невиновность его в деле Дашкова или покровители Афанасия хлопотали за него в Петербурге, — только в сентябре 1735 года Афанасий был переведен из Вологды на древнюю Суздальскую кафедру. История ничего не говорит о деятельности Афанасия в Суздале, где он прожил всего два года, до самой смерти, последовавшей октября 10-го дня 1737 года. Гробница епископа была поставлена в левом углу Суздальской соборной церкви рядом с опочивальней Суздальского же митрополита Ефрема.
Свою библиотеку Афанасий завещал в Московскую Славяно-Греко-Латинскую академию, а имущество своему родному племяннику, Павлу Кондоиди, бывшему потом тайным советником и лейб-медиком при Императрице Елизавете Петровне.
В заключение считаем не лишним привести характеристику Афанасия из письма его соотечественника и современника Фандербека. «Не могу умолчать о красе нашей Греции, знаменитейшем архимандрите Афанасии Кондоиди, муже глубоко-ученом, которому мало найдется соперников эллинистов, пишет Фандербек. Пока ученость будет иметь хоть какую-нибудь цену, он всегда найдет себе славу. Афанасий образовал свои превосходные способности в Итальянских университетах. Лишь только он вышел из школьных стен и начал академическую жизнь, как все свое блаженство стал находит в приобретении познаний и начал ставит для себя священною обязанностью преподавание уроков. Сделавшись профессором и приняв на себя звание проповедника, он с таким огромным успехом занимался тою и другою философией, что, еще бывши юношей, наполнил славою своею всю Грецию. Он всюду находил для себя отечество, потому что всюду приносил с собою патриотические достоинства. Патриархи и предстоятели восточной церкви утешались, смотря на него. Любимый мужами, ревнуемый мудрыми людьми, уважаемый великими Государями, Молдавский господарь Кантемир принял его к себе и, на самых завидных условиях, поручил ему воспитание своих детей. Отсюда он был вызван профессором в Московскую Греко-Латино-Российскую академию. Великий Император Петр с богословской кафедры перевел его в Петербург и сделал членом Св. Синода. Сочинения историко-церковные и философско-богословские, которые он написал по поручению Двора и в которых открывается вся его ученость, может быт скоро выйдут в свет и непременно еще более увеличат его славу». «Что это за сочинения Кондоиди? С сомнением спрашивает по этому поводу автор «Обзора русской духовной литературы». Если не разуметь только занятия исправлением библии, то не знаем, о чем говорит Фандербек. Возможно, что, как соотечественник, Фандербек преувеличил свои похвалы, при всем том было бы несправедливостью отрицать всякую верность его заметки, тем более, что ученость Кондоиди засвидетельствована и Петром, поручившим ему исправление библии и последнюю редакцию ее. От Афанасия сохранилось еще панегирическое слова в честь ордена апостола Андрея Первозванного, причисляемое к числу замечательнейших произведений этого рода. Все это свидетельствует, что преосв. Афанасий и на академической кафедре мог бы принести пользу церкви и обществу.
Вл. Скворцов.
Суздальская Епархия
Епископы Суздальские и Юрьевские
41. Игнатий (Смола) 3 сентября 1712-1719 гг.
42. Варлаам II (Леницкий) 31 мая 1719-1722 гг.
43. Иоаким 11 октября 1725 - 13 апреля 1731 гг.
44. Гавриил (Русской) 1731-1735 гг.
45. Афанасий II (Кондоиди) 2 февраля 1735 - 10 октября 1737 гг.
Вениамин (Фальковский) нареченный 1737-1739 гг.
46. Симон II (Тихомиров) 1739-15 декабря 1747 гг.
Владимиро-Суздальская епархия
|
