Василевский Анатолий Павлович (1 января 1929 года, село Латыголь, Витебская область, БССР, СССР — 6 августа 1993 года, Владимир, Российская Федерация) — советский писатель-прозаик. Член Союза писателей СССР (1976, с 1991 — Союза писателей РФ).
Анатолий Павлович Василевский
Анатолий Василевский родился 1 января 1929 года в селе Латыголь Витебской области. Окончил художественное училище в пос. Палех Ивановской области. После службы в армии был комсомольским работником, педагогом. Во Владимире он жил и работал с 1966 года, став одним из самых влиятельных среди здешних писателей. Работал администратором в областной филармонии. С 1976 г. член Союза писателей СССР (с 1991 г. - Союза писателей РФ).
Анатолий Павлович Василевский
Одно время он вел занятия с начинающими авторами в молодежной литературной студии при владимирском отделении Союза писателей. Анатолий Василевский написал и тексты к книге-фотоальбому «Владимир», выпушенной в Москве в 1980 году. Составитель краеведческого сборника «Золотые ворота» (М., 1985).
В 1990 году подписал «Письмо 74-х». С 1989 года стала выходить литературная газета «Владимирский литератор». В 1990–1993 гг. - редактор газеты «Владимирский литератор». Трагически погиб 6 августа 1993 года во Владимире. Похоронен в селе Кусунове.
На доме, где он жил, установлена мемориальная доска.
Мемориальная доска на доме № 19 по ул. Мира
Печататься начал сравнительно поздно, имея уже солидный опыт жизни. Первая книга А. Василевского «Между сменами» вышла в издательстве «Советский писатель» в 1973 году, затем в Ярославле — сборник рассказов «Разнолесье». Высокий профессиональный уровень этих книг позволил А. Василевскому в 1976 году стать членом Союза писателей СССР. Известность прозаику принесла повесть «Ратниковы», опубликованная журналом «Наш современник» и затем переизданная Верхне-Волжским издательством и московским «Современником». В последующие годы вышло еще несколько книг повестей и рассказов. Писатель-коммунист А.П. Василевский много внимания уделяет работе с молодыми. Он на протяжении многих лет — руководитель литстудии при обкоме ВЛКСМ и редакции газеты «Комсомольская искра».
ПРОИЗВЕДЕНИЯ А. П. ВАСИЛЕВСКОГО
КНИГИ: - Между сменами: Рассказы и повесть: — М.: Сов. писатель, 1973. — 287 с. - Разнолесье: [Рассказы]. — Ярославль: Верх. Волж. кн. изд-во, 1975. — 189 с. - Ратниковы: Рассказы, повести. — М.: Современник, .1979. 302 с. - Что человеку надо: Повесть и рассказы. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1983. — 239 с. - На три стороны: Повести, рассказы. — М.: Современник, 1985. — 301 с. - У остывшей реки: Повести и рассказы. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1988. 271 с. - Рец.: Архангельский А. Активная позиция // Призыв. - 1973. — 14 нюня; Козин В. На пути утверждения // Комс. искра. — 1974.— 3 ноября; Эйдельман М. Замены не будет // Наш современник. — 1975. — № 10. — С. 190-191. - Рец.: Шерышев П. Лучи света в разнолесье // Призыв. 1975. - 22 авг. - Рец.: Архангельский А. Приглашение к размышлению // Призыв. — 1979. - 15 дек.; Дементьев В. Последний из Ратниковых // Лит. Россия. - 1974. - 16 авг. — С. 11; Елкин С. Открыть человека//Москва. — 1981. - № 4. - С. 201 -202; Кротов А. По праву кровного родства // Комс. правда. — 1980. - 18 септ.; Федотов О. Только жизнь продолжалась // Призыв. — 1974. — 24 ноября; Черкасов И. [Рецензия] // Мол. гвардия. — 1975. — 3. — С. 293—294; Эйдельман М. Замены не будет // Наш современник. — 1975. — № 10. — С. 190—191. - Рец.: Архангельский А. Проверка на прочность // Призыв. — 1983. — 30 июня; Перфильева Н. Несколько ответов на незаданный вопрос//Комс. искра. — 1983. — 4 сент. - Рец.: Волков В. Грустно и светло // Призыв. - 1989. — 3 сент.
ПУБЛИКАЦИИ В СБОРНИКАХ И ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ
ПРОЗА: - Светлые дни: Рассказ // Лит. Россия. — 1976. — 20 авг. — С. 12. - Однокашники: Глава из одноименной повести, которая готовится к печати в издательстве «Современник» // Призыв. — 1979. — 11 марта. - Твоя вечность: Рассказ // Призыв. — 1983. — 7 авг. - Встреча: Рассказ // Призыв. — 1983. — 21 авг. - Счастье: Рассказ // Притяжение Волги. — Ярославль, 1984. — С. 45—48. - Девчонка: Рассказ // Комс. искра. — 1986. — 2 ноября. - Реликтовая роща: Рассказ // Лит. Россия. — 186. — № 47. — С. 18—19. - Райкомовцы: [Отрывок из романа «Потрясение»] // Призыв. — 1987. — 26 апр. - Государственный человек: Рассказ // Призыв. — 1988. — 16 апр. СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ:
- «...Когда не можешь не писать». — Призыв. - 1979. — 20 мая. - Ради красного словца?: [О книге В. Краковского «День творения»] // Наш современник. — 1984. — № 2. — С. 173—176. - Радость встречи: [О книге Ю. Фанкина «Осуждение Сократа»] // Призыв. — 1985. — 17 ноября. - Частица России: [О С. К. Никитине] // Призыв. — 1986. - 10 окт. - В поиске: [О книге А. Карышева «Всю жизнь»] // Комс. искра. — 1988. — 5 апр. - «Я верю тому, о чем вы говорите» // Комс. искра. — 1988. — 27 дек.
ЛИТЕРАТУРА О ТВОРЧЕСТВЕ А.П. ВАСИЛЕВСКОГО:
- Гамазина Ф. Мягкий свет: Заметки о прозе владимирского писателя Анатолия Василевского. — Призыв. — 1981. — 8 февр. - Карышев А. Судьба и книги Анатолия Василевского // Призыв. — 1988. — 27 дек. - Анатолий Павлович Василевский — владимирский писатель // В помощь работе библиотек с краеведческой литературой в 1979 году. — Владимир, 1978. — С. 31 — 33.
МЯГКИЙ СВЕТ АНАТОЛИЯ ВАСИЛЕВСКОГО К 75-летию со дня рождения писателя
Альберт КАРЫШЕВ Анатолий Павлович Василевский был мне в литературе хорошим товарищем. Он привел меня в журнал «Наш современник» и много повозился со мной, не напечатавшим до встречи с ним ни строчки и к сорока годам в глаза не видевшим живого писателя. Я ему благодарен - и за то, что помог, и за то, что рассеял мое грустное мнение, будто писателю с писателем невозможно дружить. С немногими литераторами у меня сложились такие же доверительные отношения, как с Василевским. О прочих я когда-нибудь тоже расскажу, но он был одним из первых моих доброжелателей. Помню, когда мне страшно не везло, когда редакции столичные и провинциальные, точно сговорившись, возвращали мне рассказ за рассказом, а заказные рецензенты громили беззащитного молодого автора за «чернуху» и дружно обхихикивали мою манеру письма, Анатолий Василевский однажды подмигнул, усмехнулся и сказал: - Ничего. Все у тебя будет хорошо, вот увидишь. За битого двух небитых дают. К разгромным рецензиям относись спокойно, с юмором. Ярые критики обычно гроша ломаного не стоят как литераторы. Вот удивительно: что ни сердитый критик, то дрянь-человек, за редким исключением! Где они, Белинские? Почему нам не попадаются? - Достоевских тоже среди нас не очень много, - заметил я. Он внимательно на меня посмотрел и сказал: - Ты прав. Только не надо быть никому Достоевским, хватит одного. Лучше быть просто Василевским, Карышевым. Глаза у него, как у волка, сидели глубоко, довольно близко к переносице, и прямой взгляд Василевского казался мне иногда диковатым и грозным. Очень удивлял меня его странный взгляд. Дружеская поддержка профессионала оказалась для меня неоценимой и спасительной. Я был, что называется, «на грани», успев насмотреться, наслушаться и внушить себе, что в «литературном мире» зла больше, чем добра, что те, кто в нем заправляет делами, беспощадно лупят тех, кто от них зависит, что никто тут друг о друге слова доброго не скажет, что многие посредственные, да и талантливые тоже, унижают самых талантливых, сживают их со света, размазывают по стенке, получая от своего мучительства сладострастное удовольствие. - Это далеко не так, - сказал Василевский. - Не надо все видеть в черном свете. Хотя, конечно, отношения между творческими людьми складываются непросто. Позднее мы с Анатолием Павловичем нередко встречались у него дома и беседовали в кабинетике, который он, кажется, сделал себе сам, поставив легкую перегородку от пола до потолка, отделив часть пространства от гостиной. Тут было множество книг. На стене, завешенной ковриком, над постелью, висело двуствольное ружье. В кабинетике всегда царил порядок, все располагалось на своем месте, как в образцовом хозяйстве. Хозяин был человеком с крестьянской трудовой закваской, но с художественным восприятием мира. К литературе он относился трепетно, как относятся к ней те писатели, кто «вышел из народа», поздновато и самостоятельно взялся овладевать искусством слова. И потолковать он любил о литературе, о новинках ее, об именитостях, о технологии творчества, в отличие от некоторых людей, сызмала «приписанных» к литературному кругу, пресыщенных такими разговорами, либо ненавидящих писательское дело, но занимающихся им, потому что оно «престижно». Как сейчас вижу и слышу: сидит Василевский на стуле возле письменного стола, приглаживает ладонью рассыпающиеся светлые волосы и обращается ко мне, сидящему против него у окна в кресле: - Много думаешь о форме. Больше думай о содержании, а интересная форма получится сама собой. Когда начинаешь стараться, выходит неестественно. Надо писать не от ума, а от сердца, по наитию, как писал Платонов. Я у него поинтересовался, не имея солидной литературной подготовки: - Кто это, Платонов? - Не знаешь? О, это мощный и самый оригинальный на свете писатель! Умер он давно. Доконали. Дам почитать. Всегда любопытно проследить, каким образом человек стал писателем (артистом, художником, музыкантом). Не с пеленок же он вознамерился сочинять романы, повести и рассказы. На первый взгляд творческая судьба Анатолия Василевского складывалась благополучно. Начал сорока четырех лет от роду, зато: в 1973 г. издательство «Советский писатель» выпустило его первый сборник повестей и рассказов «Между сменами»; в 1974 г. журнал «Наш современник» напечатал его повесть «Ратниковы»; в 1975 г. Ярославское издательство «Верхняя Волга» опубликовало его вторую книгу «Разнолесье»; в 1976 г. Василевский становится членом Союза писателей СССР; в 1979 г. его повесть «Ратниковы» и несколько других произведений выходят отдельной книгой в издательстве «Современник»; в 1983 г. новая книга «Что человеку надо» печатается в Ярославле; в 1985 г.- сборник «На три стороны», опять в «Современнике», а уже в 1988 г. «Верхняя Волга» издает книгу Василевского «У остывшей реки». И все тиражи-то какие, расходившиеся без особой задержки: 50, 65, 85, 100 тысяч! А попутно с выпуском книг - частые публикации в журналах и газетах, переводы на иностранные языки! Ну, просто парад-алле, торжественный марш к пьедесталу! Это для непосвященных. А на самом деле... Гора высока, крута и опасна, по на нее зачем-то упорно лезет человек. Ноги и руки его с трудом находят опору, соскальзывают, срываются, из-под них сыплются камни; голова кружится, мускулы слабеют, сердце стучит молотом. Ветер норовит сдуть отчаянного скалолаза, тело его режут и колют, растущие на склоне тернии. До вершины не добраться, а назад не вернуться, можно упасть в бездну. Это движение бесконечно. Отдых редок - в расщелинах и на карнизах, - а сон тревожен, хотя человек смертельно устал. Но в чем смысл движения? А в том, что человеку кажется, будто с каждым метром подъема он все больше познает тайну бытия, его красоту и безобразие, радость и печаль и становится способным все это объяснить людям, он не просит участия и не заслуживает жалости: взбираться на гору его никто не принуждал. Вот такую картинку можно нарисовать для иллюстрации сложности писательского пути. Но прежде чем взбираться на условную гору, неплохо иметь твердость характера, житейский опыт, и к моменту, когда Василевский-писатель всерьез заявил о себе, он успел отслужить срочную службу в авиации, выучиться в художественном училище, потрудиться живописцем, руководящим комсомольским работником, директором парка культуры, художественной школы. Добавлю, что он умел косить, пилить, строгать, забивать гвозди, водить машину. Работал Анатолий Павлович с детства, обездоленного, военного... Сам большой и дисциплинированный труженик, Василевский ценил все то, что сработано хорошо, основательно, на века, а в литературе он придавал значение ясной глубокой мысли, насыщенному содержанию, прочной стройной конструкции и своеобычному слогу. Выше я упомянул о том, с каким восхищением Анатолий Павлович отзывался о Платонове, но он не скупился на похвалы всякому интересному писателю, высказываясь в полный голос, исторгая похвалы из души. Причем «оригинальными», «мощными», «великолепными», «замечательными» Василевский легко называл не только корифеев, но и своих товарищей по цеху, молодых владимирских писателей. - Фанкина почитай! - говорил он мне однажды, тоже у себя в кабинетике. - Силен мужик! Пишет как классик! Павел Парамонов тоже отличный писатель, в Суздале живет. Язык у него сочный. Удивительное знание языка! И Виктор Астафьев тут кое-чему позавидовал бы! А возьми Улитина Вячеслава. По-моему, гений, но никто его не замечает. Человек застенчивый и с особым чувством достоинства. Таким сверхтяжело пробиваться. Василевский был смелый человек. В литературе он работал иногда с немалым риском для карьеры. С его комсомольским и партийным опытом он мог бы в свое время накатать неплохой романчик о каком-нибудь видном коммунисте, заработать деньги, почести и получить свободный доступ к печатному станку, да совесть не позволяла. В самом начале творческого пути, едва ли не в пиковые годы «застоя» Анатолий Павлович выпустил дерзкую повесть «Ратниковы», и писатели, и читатели говорили: «Как он сумел? Слыханное ли дело? Разве у нас можно про это?» Повесть о том, как солдат советской армии, талантливый образованный архитектор, получил гибельную дозу облучения, как он, сохраняя человеческое достоинство, умирал на глазах старухи матери, а мать не понимала, что с любимым сыном происходит, только сердцем чуяла беду, Василевский взялся писать, конечно, без малейшей надежды на публикацию. Не уповал он и на Запад, на поощрение с «той» стороны, как уповали иные (между прочим, нередко прикормленные советской властью) деятели литературы и искусства, просто работал над трудной темой, мужественно доводил вещь до логического конца и художественного совершенства. И случилось вовсе не чудо, когда журнал «Наш современник» «пробил» «Ратниковых» на свои страницы: несмотря на «непроходимость» повесть имела неоспоримые литературные достоинства, большое общественное значение, и у редакции было чем крыть, убеждать цензурный комитет. «Ратниковы» получили серьезное признание, и в дальнейшем журнал «Советская литература» перевел их на ряд европейских языков. Василевский поднял эту тему в то время, как другие писатели пикнуть о ней боялись. Кто-то из них теперь ходит в российских героях, а первопроходец темы остается в тени. Как не вспомнить тут и не отнести к Василевскому слова Хемингуэя, сказанные им по случаю смерти Джозефа Конрада: «Почему господь Бог не прибрал кого-нибудь из нынешних именитостей? А он бы пусть писал свои рассказы». Крепло перо Анатолия Василевского, следовали одна за другой его новые книги. Если упрощать характеристики некоторых из них, рассматривать отдельные сюжетные линии, то, скажем, повести «Мягкий свет», «На три стороны», «Путь кругами», напечатанные издательствами «Современник» и «Верхняя Волга», атаковали в «смутное» время твердокаменный отечественный бюрократизм, должностное чванство. Чего стоит один только Семен Артемьевич из «Мягкого света», «хозяин жизни», «большой начальник», который, унижая своего бывшего школьного товарища живописца Левенцова, солидно мудрствует: «А художником, по-моему, мало чего достичь можно». Правда, махровой российской бюрократии, как старому клоповнику, от атак на нее не делается пока ни холодно, ни горячо, а теперь она даже утверждается и вконец наглеет, но славны будут имена тех, кто замахнулся на нее. Василевский скоро выработал собственный узнаваемый стиль и не пускался в сомнительные формальные поиски. Как реалист, он придерживался разумной жизненной философии: сколько бы ни пытались химики получать еду из нефти, истинно здоровая пища будет расти на полях и копиться в теле животных, какой бы совершенный зародыш ни создали ученые в пробирках, дети не перестанут являться на свет от любви мужчины и женщины, какой бы рок-поп-арт ни звучал на эстраде, душу усладят народные песни и великая музыка, какой бы сверхтехнический век ни наступил на земле, люди останутся людьми, и ничто человеческое не будет им чуждо. При этом, я знаю, писатель никому не навязывал личных вкусов и художественных приемов, напротив, был внимателен и к произведениям сугубо экспериментальным по форме, и едва ли кто-нибудь из членов литературной студии, которую он возглавлял, бросил бы в своего руководителя камень за нетерпимость к чуждым ему направлениям в литературе, за амбициозность и менторский тон. Писал Анатолий Василевский ясно и просто. Если проводить аналогию с живописью, то он предпочитал акварельные краски и легкие чистые мазки. Посмотрите, разве не акварелью сделана хотя бы такая зарисовка в повести «На три стороны»: «Поворачивалось неловко облако, прикрывало солнце - на землю ложилась прозрачная, голубеющая тень, облако двигалось, солнце, готовое выглянуть, золотило край тучки - оттуда-то и начинал сыпать реденький, мелкий и теплый дождь»? Василевский нередко писал в своих книгах отличные пейзажи. Человек, хорошо зна комый с сельской жизнью, любивший природу, он помнил названия птиц и растений, улавливал запахи трав и цветов, видел тонкие оттенки в тональности солнечного освещения. Но он твердо следовал убеждению, которое провозгласил в этюде «Разнолесье»: «... Как ни богато, как ни красочно царство природы, без человека оно ничто...». Он был русским писателем, и этим все сказано, и на мемориальной доске, прикрепленной к дому, где он жил, так и следовало выбить: «... русский писатель Анатолий Павлович Василевский» вместо безликой надписи, сочиненной как бы во вред памяти покойного: «... член Союза писателей...». Помнится мне Анатолий Павлович светлым бодрым человеком, любившим пошутить, подтрунить над собеседником, заливисто смеявшимся. Но в последние годы он как-то помрачнел, может быть, оттого, что однажды, как и я, был стремительно втянут волею обстоятельств в странные, по моему, классические писательские распри, где каждая сторона считает себя правой и готова насмерть биться с противной стороной, но никто толком не знает, из-за чего все произошло. Своим врагам, недавно хорошим приятелям, Василевский представлялся колючим, злым и даже вероломным, на самом же деле он был человеком добрым, мягким, ранимым и тяжело переживал случившееся. - Спорим, ругаемся, сживаем друг друга со свету, - грустно сказал он мне после одного из бурных собраний, - а для чего? Жить то, может, осталось совсем немного... Как в воду смотрел: смерть унесла почти всех главных участников той противной и не слишком понятной истории. Трагически погиб в расцвете сил и сам Василевский. Казалось, ему износа не будет. До последнего часа Анатолий Павлович изумлял нас полнотой своих физических и творческих сил. Стройный, красивый, неутомимый, он явно не способен был быть старым и немощным. Незадолго до гибели писатель завершил крупный роман, литературно-публицистическую статью, пьесу, несколько повестей и рассказов, при этом опробовал новые способы изображения. Несомненная новизна проявилась в его последних новеллах, изданных в спецвыпуске газеты «Владимирский литератор». А ведь одновременно с возом творческой работа он тащил еще два огромных воза: руководил областной литературной студией и редактировал газету «Владимирский литератор», которая после смерти Василевского быстро зачахла, а потом и вовсе перестала выходить. Итак, дом, в котором он проживал, помечен мемориальной доской. Актом открытия памятной доски городские власти, общественность, друзья, товарищи и поклонники писателя согласились утвердить его имя в ряду имен исторических, украшающих прошлое владимирского края. Значение трудов Василевского для отечественной словесности некогда определил Виктор Астафьев, поставив нашего земляка в самый именитый писательский ряд (см. публицистическую повесть Астафьева «Зрячий посох»): «Валентин Распутин, Василий Белов... Владимир Крупин... Анатолий Василевский...». А выдающийся русский композитор Георгий Свиридов, как недавно стало известно, упомянул повесть Анатолия Василевского «Ратниковы» в своем дневнике, посчитав ее одним из лучших произведений, напечатанных в «Нашем современнике».
ПОРТРЕТ ПИСАТЕЛЯ НА ФОНЕ ПРОВИНЦИИ
Вячеслав УЛИТИН Одиннадцать лет назад умер в ясные августовские дни писатель Анатолий Павлович Василевский… В подобных случаях принято исповедоваться в любви, признательности, благодарности. Лучше всего, на мой взгляд, чувство оставленности людей после смерти выразила Анна Андреевна Ахматова: Когда человек умирает, Изменяются его портреты, По-другому глаза глядят, и губы Улыбаются другой улыбкой. Я заметила это, вернувшись С похорон одного поэта. И с тех пор проверяла часто, И моя догадка подтвердилась. Я не касаюсь сокровенной тайны этого стиха. Парадоксальная суть его в том, что меняется не тот, кто умер. Преображаемся мы, прежде всего. Смерть ближнего лепит в нас духовного, внутреннего человека. Мы по-другому начинаем смотреть на Бога, таинство бытия, на людей... Некоторые говорят, писатель Анатолий Василевский не очень хорошо распорядился своей жизнью, зато, я думаю, он мудро воспользовался смертью. Тело его покоится не на городском стандартном кладбище, а на деревенском погосте. Золотые жаворонки под голубым, беспредельно высоким, чистым небосводом, эти маленькие крестики навевают писателю вечные сны. Мне видится глубокий символ в этой последней воле Анатолия Павловича. Вечно он стремился к простым людям. Помню, как он экзальтированно-горячо (так думалось мне, еще непрозревшему) рассказывал о каком-то обыкновенном слесаре, подмечая романтические детали. Так и запомнился мне Василевский каким-то преувеличенным, с жадной жестикуляцией рук, в вечном удивлении перед миром, его обступившим. — Ты знаешь, а я для себя открыл Кортасара... Прихожу к нему домой и вижу: один Кортасар, желтенький, потом появился синий, затем — коричневый. Удивление перерастало в органичную, постоянную любовь к аргентинскому писателю. Домой к Василевскому меня влекло. В этом не последнюю роль сыграла жена, настоящая Маргарита. И эти булгаковские ассоциации оживали, когда Маргарита Сергеевна любовно прикасалась к рукописям мужа, я начал понимать, что она «будто сама стенография, впрямь под диктовку жила». Другой жены писателю не пожелаешь... Как я с ним познакомился? Возможно, на квартире Митина, тоже несправедливо забытого интересного человека и прекрасного журналиста. Я работал тогда в «Комсомольской искре», но точно не помню: часто мои знакомства, как и миг рождения, заглушены событиями последующей жизни. Помню только, как умел он слушать, восхищаться, радоваться за других. Эти редкие качества как будто перекочевали к нему из каких-то прежних времен, из золотого века русской истории. И что говорить, до конца не верилось в искренность этих чувств, несмотря на дружеские отношения. И только сейчас, рассматривая подаренные им книги, надписи на них, понимаешь всю неподдельность и органичность характера Василевского. На повести «Ратниковы», столь высоко оцененной великим русским композитором Георгием Свиридовым, подписано: «Вячеславу Улитину, поэту — соавтору повести «Ратниковы» сердечно». Я действительно отчасти был соавтором. Анатолий Павлович включил в повесть строки из моих стихов. Они интонационно дополняли образ главного героя. Создавали поэтическую тональность произведения Василевского. Вот по сути и все соавторство. Но, я понимаю, писатель стремился к некоему симбиозу творческого и бытийственного. Быть может, он стремился зафиксировать время, поймать его дух, включая в свое произведение стихи живущего рядом человека. Не знаю. Попытка написать с меня портрет в повести «На три стороны» у него явно не получилась. В жизни все было суровее и трагичнее. А случилось вот что. Меня предала мама одной моей ученицы. Отзывчивая душа написала в своем интимном дневнике: «Наконец-то, к нам пришел настоящий учитель. Он показал нам работы Борисова-Мусатова, читает нам стихи Цветаевой, Ахматовой, Рильке...» Дневник был прочитан бдительной мамашей, побежавшей тотчас же в органы. Меня уволили по статье, и долго, года три-четыре, я не мог устроиться на приличную работу. По сути, с тех пор я стал известным изгоем во Владимире, если не прибавить еще одно изгойничество на религиозной почве. В повести у Василевского, конечно, ничего подобного не было. Я и тогда простил ему эту несхожесть с кровожадным трагизмом бытия. А сейчас тем более... Он как-то деликатно меценатствовал, покровительствовал мне, помогая писать. В наше время трудно, наверное, в такое поверить. Но это было именно так. Он устроил меня к себе лесничим в парк, когда сам был директором лесопарка. Потом я преподавал историю искусств в художественной школе по его же приглашению. И всюду он радовался каждому моему новому стиху. Только благодаря ему, меня напечатали в сборнике «Золотые ворота», который он редактировал. Что-то не упомню ни одной рецензии на этот неплохой сборник. «Человеку пойти некуда...» — говорил персонаж Ф.М. Достоевского, а я всегда ощущал невозможность напечататься. Как тогда, так и сейчас. Тогда из-за государственной политики, когда все писатели стояли за изданием своей книги, как в магазине, в очереди, сейчас из-за недостатка денег. Зато я обильно печатался во «Владимирском литераторе». Последние годы Анатолий Павлович редактировал эту газету. Кажется, она была его детищем. Но, к сожалению, газета не стала средоточием культурной жизни города. Она была полемической, односторонней. Я же мечтал (до сих пор втуне мечтаю!) о таком печатном органе, где могла бы вновь расцвести русская культура, ее серединная, сердечная сила. Вне всяких кренов: вправо или влево. Когда я видел Анатолия Павловича в последний раз? У них дома. Они с Маргаритой радовались свершенному ремонту. Все было по-прежнему: благословенный кабинет с тяжелым писательским столом, картины, книги, какие-то новые райские обои на кухне. Казалось, ничто не предвещало трагедии... Это не верно, что Василевский не смог распорядиться жизнью. Мне кажется, он просто не рассчитал свои силы, слишком молодой ощущала себя его душа, всегда изумленная, чем-то очарованная. А вот тело... Как-то мы вместе с ним выступали в Кольчугине, жили вместе в гостинице, в одном номере. Я удивился, сколько он времени тратил на зарядку по какому-то восточному способу. Видно, уже тогда-то проступила осень старости. С которой он не хотел примириться... В том же Кольчугине по вечерам я читал Василевскому «Сны Чанга» Ивана Бунина. И мы вместе открыли музыку этого рассказа. Анатолий Павлович ухитрялся писать даже в командировке. Я же праздно ходил по городу и слушал в глухом городе «растущие хрустальной спиралью цветы», иными словами, весь был зачарован музыкальной прозой Бунина. Там же мы выступили в отделении милиции, и нам задали провокационный по тем временам вопрос. Помню, как боялся за меня Василевский, знавший о моем изгойстве. Вопрос был такой: «Как вы относитесь к Солженицыну?» Я ответил, что отношусь как к классику русской литературы, что писатель глубоко внедрен в русскую традицию и т. д. и т. п. Вспоминаю, как радовались молодые милиционеры, уже никому не хотелось «жить по лжи». Но в гостинице нам было не по себе. Мы ждали гостей из органов. Слава Богу, все обошлось благополучно. Я не собирался писать воспоминания — вроде бы еще и не по возрасту. Просто как-то однажды мне позвонила вдова писателя Маргарита Сергеевна. Одинокий голос в телефонной трубке, — словно я услышал этот торжественный оставленный кабинет писателя, — сказал мне: — Вот, остался толстый роман Анатолия, лежит никому не нужный, не востребованный... Что я мог ответить Маргарите? Что я тоже, как этот запылившийся роман, никому не нужен и никем не востребован. И что не в этом ли главное несчастье теперешнего русского народа? Нечуткость, бесчеловечность, нелюбовь — вот что можно отметить в когда-то таком' тонком милосердном, православном, а теперь жестоком типе сегодняшнего человека. И какой контраст — писатель, о котором я решил все-таки вспомнить, — нынешнему времени-оборотню. Вот мы живем, и никому не нужен этот роман, сам писатель, эта светлая жизнь незаурядного человека... И все-таки я надеюсь на возвращение всего человеческого — вот уже прошли во Владимире, в Коврове чтения, посвященные Сергею Никитину. Это хорошая воплощенная идея, но как-то странно на фоне ее выглядит забвение других писателей, тех, кто потрудился за писательским столом, кто старался гореть маленькой свечой в этой провинциальной темноте. Поглядим на портрет писателя и вспомним его, помянем. Человек умирает, изменяются его портреты... И когда же, наконец, изменимся мы сами? Литературно-художественный и краеведческий сборник «Годова Гора». Выпуск четвертый. 2004
РАТНИКОВЫ Отрывок из повести Анатолий Василевский
Возле спуска в траншею уже суетились солдаты-дозиметристы с приборами, дежурила машина «Скорой помощи» и о чём-то совещались люди в штатском. Один из них, горбоносый, чёрный, спросил: - Кто из вас идёт первым? - Я, - сказал Ратников. - И я, конечно. Ответ Хуцишвили развеселил горбоносого. - Откуда? - спросил он. - Не из Гурджаани? - Нет. Из Телави. - Всё равно земляк. - Горбоносый потрепал его по плечу. — Допуск у вас сегодня такой же, как вчера. Совсем малый, понятно? - Понятно, - сказал Хуцишвили. - Задача ясна? - Ясна. - Хорошо. Заканчивайте как можно быстрее и почаще поглядывайте на свои дозиметры, а если хлынет вода, уходите, как вам уже сказали, немедленно. Понимаете, немедленно. Они спускались в полной тишине, слышно было, как со стен траншеи осыпаются камни и падают вниз, как пыхает на малых оборотах двигатель машины с красным крестом на дверке. Потом они уже не слышали звуков наверху. Перед ними был лаз в узкую щель в бетоне - в конце тоннеля светилась переносная лампочка, по дну тянулся туда тонкий электрический кабель, чугунная труба и резиновый шланг перфоратора. Им надо было одному за другим протискиваться в лаз и, запинаясь и шаркая по стенкам, пробираться по щели на свет переноски. - Я буду пробивать бетон, - сказал Ратников, - а ты, Шалва, приготовь респираторы - надо менять сегодня почаще. И будь наготове. Как только пробьём отверстие, двигай вперёд трубу. Вставим и - бегом отсюда. - Зачем ты будешь пробивать бетон? - возразил Хуцишвили. – Давай - я. - Нет. Я первый вызвался, - сказал Ратников. - И не будем спорить. А хлынет вода - сам знаешь, убегай, не загораживай дорогу. Хуцишвили достал из целлофанового мешочка две марлевые повязки, одну протянул Ратникову, другую взял себе. Покрыв лицо повязкой, Ратников, пригнувшись, полез в щель. Он то и дело стукался головой и плечами об острые выступы, слышал, как, чертыхаясь и проклиная кого-то по-грузински, продирался следом Хуцишвили, и посмеивался. Но вот щель позади. Щурясь от яркого света, Ратников нагнулся и поднял отбойный молоток. Приставил впереди себя к бетону боёк и, не мешкая, навалился на перфоратор. В уши сразу ударил гулкий стук. Тело содрогалось, но боёк вонзался в бетон с трудом, медленно углублялась небольшая круглая ниша, медленно истончалась стена, за которой по неведомым причинам скопилась смертоносная вода. Вода эта представлялась ему густой и чернильно-чёрной. Приступив к работе, он думал, что, пока пробьётся до неё, пройдёт минуты две-три и он успеет еще сменить повязку. И он не готов был к тому, что произошло в самом начале. Он сделал первую передышку - на несколько секунд наступила тишина, но вслед за этим, как только Ратников снова навалился всей тяжестью на отбойный молоток, раздалось несколько всхлипывающих стуков, и боёк прошёл насквозь. Струя жидкости окатила Ратникова, ударила в лицо. Потекло по шее и за комбинезон, за бушлат, и Ратников ощутил холодные струи на теле. Показалось, что вода не только чёрная, но и липкая - одежда сразу приклеилась к груди, к животу. Он уже успел согреться и даже вспотел, и ледяная липкая жидкость за одеждой вызывала озноб. Быть может, струя била в лицо Ратникова всего несколько секунд и это было не опасно. Стоило ему немедленно бросить перфоратор, пробежать тоннель и подняться по верёвочной лестнице - с него тут же сорвали бы мокрую одежду, обмыли бы его, обтёрли, переодели - и все случившееся не причинило бы ему ощутимого вреда. Но он так не сделал. Он услышал крик Хуцишвили: - Беги! Быстрей беги! Зачем медлишь?! - Потом Шалва выругался по-грузински: - О! Мама дзагли! Бросай! Беги! Ратников представил себе, как он выглядит со стороны - по нему течёт, он мокрый, чёрный, - и ему стало страшно. Он рывком свалил на сторону перфоратор, отломил тонкий пласт бетона и выхватил из отверстия инструмент. Он повернулся, чтобы бежать, споткнулся о придвинутую Шалвой вплотную трубу и упал. Под локтем хрустнуло - свет погас. Он готов был вскочить и бежать по тоннелю туда, где маячил суетящийся силуэт Шалвы и где брезжил свет. - О мама дзагли! — ругался Шалва. - Зачем лежишь?! Зачем молчишь?! Бежать надо! А он вдруг понял, что в тоннеле стоит тишина. Не слышно шума воды - значит, она не хлынула, как предупреждали их. Она успела сойти? Он почувствовал под коленями влагу и вскочил: - Лампочку! Шалва, лампочку! Ругаясь, Хуцишвили вернулся. Они вместе выкручивали из патрона цоколь раздавленной лампы, их било током, потом ввернули новую лампу — вспыхнул свет. Из пролома тонкой лентой стекала вода, абсолютно чистая, прозрачная вода. Одежда Ратникова была мокрая, но тоже чистая. Он засмеялся. - А ты говоришь, беги. Чуть-чуть подправим края - и дело с концом. Засмеялся и Шалва. - Думаешь, боялся? За тебя боялся. Зачем погибать человеку? Ратников снова взялся за перфоратор. Расширил отверстие, вода потекла живее, сзади она почти без остатка уходила в трубу. Ратников сунул руку в пробоину, прощупал в воде дно. Дно было чуть ниже, и пришлось расширять отверстие книзу. Снова труба не входила в отверстие, потом косо легла и её никак не удавалось соединить с концом другой трубы, а когда всё было готово, оказалось, что вода течёт мимо трубы, и пришлось вновь вытаскивать её, делать углубление в донной поверхности. Все это время Ратников был возле самого отверстия, из которого всё ещё текла вода. Он вместе с Хуцишвили ворочал из стороны в сторону, вставлял и вынимал трубу, бросал её и хватался за перфоратор. И труба, и перфоратор были мокрые, а когда он принимался долбить бетон, в лицо ему летели брызги. Им казалось - они пробыли здесь целую вечность, потому что минуты, даже секунды, за них считали другие: только выйдет время допуска - замигает свет, и наверху застучат в рельс, и закричат в траншею... Это они хорошо знали, об этом помнили и потому чувствовали себя спокойно и, занявшись работой, забыли о другом, забыли о своих кассетах, которые были у них на груди. Забыли, наверно, потому, что работали в защитных комбинезонах, да раньше и не случалось, чтобы кассеты эти им пригодились. В конце каждой смены их обследовали у больших стационарных дозиметров. Они знали, что если кто-нибудь из них получит дозу, хоть на немного превышающую допустимую норму, прибор начнёт мигать красным светом и звенеть, поэтому места работы с повышенной радиацией и ограниченным до минимума допуском они называли «звенячкой». И теперь, когда они уже заканчивали своё дело и на несколько секунд прервали работу, чтобы сменить респираторы, Шалва подумал об этом и, посмеиваясь, сказал: - А сидим мы с тобой в самой звенячке. Только тогда всплыло в памяти Ратникова то, что им сегодня говорили несколько раз, о чем твердили, когда они уже спускались в траншею: «Не забывайте о дозиметрах. Почаще заглядывайте. Слышите, почаще!» Они одновременно склонились к своим кассетам, одновременно взглянули на счётчики и одновременно подняли головы. Цифры, которые отсчитали дозиметры, были неправдоподобно велики. Ратников увидел вытянутое лицо Шалвы, немой призыв его глаз: «Бежать! Бежать!», - успел подумать, что и у него самого, наверно, такое же лицо, и вспомнил, что работы им осталось всего на несколько секунд, и сказал: - Что ж теперь, других сюда посылать?.. Шалва как будто обрадовался этим его словам и торопливо сказал: - Зачем других. Не надо других.
Источник: ПИСАТЕЛИ ВЛАДИМИРСКОЙ ОБЛАСТИ: биографии, произведения, фото/ [редкол.: В.Л. Забабашкин и др.] - Владимир: Транзит-ИКС, 2009. - 376 с.: ил.
НАД СУНГИРЕМ
АНАТОЛИЙ ВАСИЛЕВСКИЙ Написать о хорошо известных мне Владимирских живописцах?.. Но по стране путешествует передвижная выставка земляков, на которой представлены графики и дизайнеры, мастера лаковой миниатюры и вышивки, художники стекла… Может быть, написать о культуре края в целом? И на примере этой выставки показать, как богата духовная жизнь маленькой области, на долю которой приходится лишь несколько процентов населения и территории необъятной нашей Родины? В моем распоряжении есть удивительные цифры! Нет, цифрами никого не удивишь — по любой области можно привести не менее выразительные примеры бурного роста культуры последних десятилетий. Итак, о художниках... Но как напишешь о них в отрыве от истории этой земли? От истории ее культуры? Взять хотя бы слово — Сунгирь. Откуда оно? Из каких глубин? Думая так, я стоял на краю размытого веками земляного вала, окаймляющего плосковерхий курган, и представлял себе, как тесно было когда-то здесь жить древним славянам... Но какой широкий обзор открывался отсюда! Я огляделся. Слева, внизу, в заливных лугах, белый храм Покрова-на-Нерли, справа, на круче — загородная резиденция князя Андрея, Боголюбове, а за Боголюбовом, в дымной мгле, Владимир — все вперемежку: церкви, дымящие трубы, типовые дома, старинные соборы на крутом берегу Клязьмы. Но откуда все-таки пришло к нам диковатое это слово — Сунгирь? Кто и когда назвал им глубокий овраг, что лежит здесь, у подножия кургана, с которого так далеко и много видно? По всей области разбросаны остатки поселений и могильники угро-финно-язычных племен, городища и селища среднего и раннего железного века, стоянки первобытного охотника бронзовой эпохи, а тут, на склоне этого оврага, экскаватором случайно вскрыли стоянку людей позднего палеолита. Сколько стран, чьи земли плодородны, омыты теплыми морями, обласканы щедрым солнцем, гордятся многовековой своей историей, но ведь история любой территории начинается с ее заселения людьми, а наш край, где зимы длинны, морозы трескучи, где климат суров, а земли скупы на урожай,— край этот обживался человеком еще тридцать тысяч лет назад, когда северная часть Европы была покрыта материковыми льдами. И здесь, на склоне этого оврага, еще тогда люди заложили некрополь. Один из самых древних на земле и богатых по количеству произведений искусства эпохи палеолита. И тогда уже здесь кто-то думал о красоте и творил. И куда все это подевалось, ушло от того человека? А может быть, сохранилось что-то? Может быть, от него, от загадочного того первобытного человека, из тех немыслимых глубин дотянулась в наш атомный век невидимая генетическая нить, и оттуда, от него именно унаследовали что-то тысячи Ивановых и Петровых, которые засевают сейчас здесь пашни, строят, пишут книги, летают в космосе? Может быть, может быть, может... Нет, не проследить нам, наверно, такой глубинной связи. Хотя такая же связь, только более близкая, легко угадывается отсюда, с этого холма. Там, где бетонированные шоссе несут на себе тяжелые потоки грузовиков, находят еще в полях мечи и шлемы, а рядом с индустриальными животноводческими комплексами стоят деревеньки, в названиях которых живет и трепещет сама история. Вглядитесь в карту, вслушайтесь только: Веригино, Бортниково, Гридино и Ратново, Городищи, Усад и Батыево, Татарово, Булатниково и Ляхи, Бойцово, Побойки и Лихая Пожня. Да что далеко ходить? Стоит перелистать обычный телефонный справочник, и услышать веселые и насмешливые, иронические и язвительные голоса своих пращуров. Ведь не сейчас нарекли наших современников меткими их именами: Игрищевы, Разгуляевы и Голопузовы, Сечины, Ратниковы и Распутные, Кабальниковы, Суеваловы, Колотушкины, Шевяковы, Гордеевы... И не может быть, чтобы только в названиях деревень, улиц в именах пришло к нам то, чем жили на этой земле в прошлом. Ведь именно здесь, в этих местах, закладывались основы общерусской централизованной государственности, именно отсюда, «из того ли из города из Мурома, из того ли села да Карочарова» вышел былинный Илья Муромец, на которого равнялись тысячи защитников отечества разных поколений, именно здесь писались летописи, в которых с наибольшей страстностью прозвучал призыв к «собиранию Русской земли», и здесь наивысшего расцвета достигло развитие культуры и искусства Северо-Восточной Руси домонгольского периода. В XII веке здесь, на владимирской земле, во Владимире, Суздале и Кидекше, Переяславль-Залесском, Юрьев-Польском и Боголюбове были возведены белокаменные храмы, дворцы и оборонительные сооружения, которые служили образцами для строителей последующих поколений и стали родоначальниками всей русской архитектуры. Здесь, именно здесь, наследники Киевской Руси, безвестные умельцы — зодчие, каменотесы, чеканщики, резчики, ювелиры, живописцы — создавали произведения искусства, ставшие бесценными сокровищами наших музеев. С ХII века в историю русской культуры вошло понятие «суздальская иконопись», и мы теперь с благоговением всматриваемся в живописные лики, сохраненные для нас стенами владимирских соборов. Уже в то время слава о русских мастерах ходила по земле. Именно русский ювелир Козьма восхищал своими изделиями монгольских феодалов, владевших множеством искуснейших ремесленников, плененных в разных землях, именно его руками был изготовлен трон великого хана монголов, именно он сделал и выгравировал печать, скрепившую грозное, знаменитое теперь послание Гуюк-хана папе римскому Иннокентию IV. Из Лаврентьевской летописи, других древних источников мы узнаем о том, что в XIII—XIV веках на Руси имелись богатейшие библиотеки. Певческое искусство того времени достигло такого высокого уровня, что — по мнению уже наших современников — оказало большое влияние на формирование русской классической музыки XIX века. Академик Б.В. Асафьев писал, что «древнерусский культовый мелос ценен ничуть не меньше памятников древнерусской живописи. Его «рисунок» отличается богатством оборотов, свежестью, размахом, выразительной напевностью и пластичностью». Глядя вокруг отсюда, с этого кургана, и думая об истории этой земли, вспоминаешь невольно слова Пушкина о том, что русские «необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили нашествие на самом краю Европы», и «образующееся просвещение было спасено растерзанной Россией»; и сожалеешь невольно о том, что «именно в это злосчастное,— по выражению Герцена,— время, длившееся около двух столетий, Россия и дала обогнать себя Европе». Но жизнь не остановилась. Всенародное бедствие не искоренило на Руси потребности в творчестве. И когда свергнуто было монголо-татарское иго и возвысилась преемница Владимира Москва, здесь, под защитой новой столицы, стали постепенно возрождаться прежние, возникали новые культурные центры. На титульном листе второго издания Псалтыри-учебной, напечатанной при Иване Грозном Андроником Невежей, мы читаем: «Составися штанба сия еже есть печатных книг дело богом спасаемом и тезоименитом в новом граде Слободе, в лето седьм тысяч восемьдесят четвертое июня в 20». В Александрове была напечатана эта книга. При Иване Грозном по всем городам Московского государства учреждаются школы, в которых велено было обучать грамоте, книжному письму и пению, чтобы «певцы и чтецы и добры писцы славны были по всей земле и до днесь». Лучших певцов и самых искусных распевщиков — сочинителей музыки, способнейших учеников свозят со всей России в Александровскую слободу, и здесь, по словам искусствоведа Н. Успенского, певческое искусство создается «на основе объединения и синтеза достижений новгородских, владимирских и других мастеров пения».
Там же, в Александровской слободе, соорудив крылья, совершает свой полет с вышки царского дворца при большом стечении народа «смерд Никита, боярского сына Лупатова холоп».
А что мы знаем об этом холопе? О Никите Крякутном? Что был умен, сметлив? Беспредельно смел? По этого явно недостаточно для сооружения крыльев, которые вознесут человека над землей. Для этого еще надо было обладать немалой культурой и зданиями... В XVI —XVII веках на владимирской земле начинается новый этап строительства, развития архитектуры и искусства, вновь оживляется художественная деятельность в Суздале, Муроме, Гороховце, Александрове. С этого времени все больше и больше остается в истории имен талантливых выходцев из народа, трудом своим украшавших землю. Издавна существовала в Муроме особая школа иконников и серебряников, и мы теперь знаем, что здесь работал знаменитый мастер А. Казанцев, что отсюда вышел выдающийся оружейник Н. Давыдов. Во Владимире, в Успенском соборе Княгинина монастыря, сохранились великолепные фрески работы Марка Матвеева, в Суздале творили зодчие Мамин, Грязнов, Шмаков и знаменитые иконописцы Гурии Никитин и Сила Саввин. В XVIII веке возникает новый центр художественных промыслов — Мстёра. Не только в городах, но и во многих селах и деревнях появляются потомственные мастера иконописи, художественного ткачества, резьбы по дереву, ковки, чеканки, вышивки. В усадьбах известных дворян Пожарских и Суворовых, Одоевских и Грибоедовых, Митьковых и Басаргиных, Воронцовых и Голицыных создаются крепостные театры, хоры, оркестры, школы крепостных художников, артистов, музыкантов, танцоров. Крепостные люди пишут декорации, шьют театральные костюмы, исполняют сонаты и симфонии, ставят драматические спектакли и оперы. На афишах мелькают имена Фонвизина, Гольдони, Плавильщикова, Дидро, Бомарше, Мольера. Крепостные артисты выступают не только в дворянских поместьях, но и на сцене владимирского городского театра и в Большом театре в Москве. А позднее, уже в XIX веке, вольные владимирские рожечники гастролируют по всей России, покоряют своим самобытным искусством Москву, Петербург, города и столицы других стран. Здесь, на реке Гусь, в середине XVIII века возводится первый в России завод художественного стеклоделия и основывается город Гусь-Хрустальный. Здесь рождается школа русского хрусталя, отличающегося глубоко национальными признаками и давшая несколько прославленных династий выдувальщиков, алмазчиков, граверов, и среди них в первую очередь потомственных мастеров Зубановых и Травкиных. С приходом индустриальной эпохи повсеместно, во всех городах края вырастают мастерские, заводы, фабрики, и уже в XVIII веке по развитию промышленности Владимирская губерния выходит на одно из первых мест в России, уступая лишь промышленным центрам Москвы и Петербурга. К концу XIX столетия грамотность здесь достигает почти 50 процентов, что значительно выше грамотности в других губерниях... Вот так увязываются, на мой взгляд, размышления о владимирских художниках наших дней с историей этого края, где высокая культура и художественное творчество издревле глубоко проникали в жизнь народа, где испокон веков люди стремились украсить предметы повседневного быта — расшить одежды, расписать, украсить резьбой деревянные поделки и превратить с помощью кружевных наличников бедную избу в нарядный терем. Не могло же все это уйти без остатка в прошлое, не могло не питать духовно наследников талантливых самородков, пробивавшихся в самые тяжкие для России дни к свету и создавших своим гением основу русской культуры. Нет, не могло... Конечно, в наш век — век научно-технической революции народное творчество обретает нередко форму научного поиска. Вот и цветет в Муроме дивный сад, выращенный В.Н. Нерытовым и Е.М. Макаровой, и вызревает в этом саду выведенный ими высокоштамбовый виноград, выдерживающий без укрытий морозы более 40 градусов, и пишут Нерытов и Макарова книгу, которая, по мнению специалистов, имеет большое научное и практическое значение для виноградарства. А над этим садом, над Окой-рекой, на крутом холме высится здание с серебристым куполом, с телескопом — обсерватория, построенная и оборудованная С.А. Спасским... И создается все это не для наживы, а по зову беспокойного творческого сердца, и потоком текут из Мурома по всей стране тысячи — тысячи! — посылок с саженцами и рекомендациями, как выращивать невиданный виноград «Илья Муромец» и «Муромский», и пятнадцать лет уже тянутся экскурсия за экскурсией в домашнюю обсерваторию Спасского — школьники и взрослые из разных городов страны с трепетом припадают к окуляру, чтобы взглянуть с близи на далекую ночную звезду. А в Суздале пахнет дымом — незнакомым в этих местах, а вернее, прочно забытым дымом — это варит кричное железо из местной руды и кует булатную сталь еще один одержимый поиском человек, еще один самородок, наш современник В.И. Басов. Нет, не скудеет дух народного творчества. Художественного в том числе. Бессчетное множество выставок изобразительного и прикладного искусства самодеятельных художников — тому свидетельство. И нарастает из года в год паломничество туристов на владимирскую землю. Сначала только из-за рубежа к нам приезжали ежегодно тысячи, затем — десятки тысяч: тридцать, сорок, пятьдесят... Туристы едут на поклонение памятникам старины, а навстречу им, от нас, отправляются в салоны и на выставки по стране и за ее пределы произведения современных художников. Художников разных жанров, но родственно сближенных по простоте и свежести, по непосредственности трактовки, по самому образу мышления, свойственному глубоко народному творчеству и свидетельствующему, что владимирцы унаследовали традиции многих поколений своих предшественников. Ведь это от Травкиных и Зубановых взяли немало известные теперь художники хрусталя Е. Рогов, А. Курилов, В. Муратов. Ведь это здесь, на владимирской земле, основываясь на многовековых традициях древней живописи и крестьянского творчества, развивались разнообразные промыслы современной Мстёры. Отсюда, из владимирских богомазов, вышли мастера лаковой миниатюры не только Мстёры, но и Холуя, и Палеха, произведения которых уже в 1937 и 1939 годах награждались золотыми медалями и дипломами на Международных выставках в Париже и Нью-Йорке. Здесь, во Мстёре, и сейчас создают свои изделия ювелиры, искусно применяющие отработанные столетиями приемы полировки и матования, чеканки и эмалировки, гравировки, черни и филиграни. Здесь и поныне трудятся потомственные мастера, такие, как вышивальщица Т.М. Шульпина, родившаяся в начале века и с восьмилетнего возраста начавшая постигать тонкую технику белой «Мстёрской» глади и «владимирского» декоративного шва. Ее вышивки и вышивки В.Н. Носковой, которая еще старше Шульпиной, восхищают удивительным сочетанием мотивов народного лубка и современной тематики, традиционной трактовки и новейших материалов, техники. Ну, а что же владимирские живописцы? В их творчестве тоже немало традиционного. Их техника, их видение, бесспорно, складывались под влиянием тех приемов, той образной структуры творчества, какие тоже веками отрабатывались в народных промыслах. И не случайно по цветовой гамме, по фактуре их полотна нередко перекликаются с ярко-ткаными половиками и лоскутными одеялами русской крестьянской избы.
Возникновение современной владимирской школы пейзажа связывают прежде всего с именами В.Я. Юкина, впервые выставившего свои работы на областной выставке в 1949 году. Уже тогда полотна его,— как писал двадцать лет спустя столичный искусствовед Ю. Нехорошее,— «говорили о дерзостном стремлении автора решать сложные художественные задачи». Вслед за Юкиным непременно упоминают еще два имени — К.Н. Бритова, тоже впервые показавшего в конце сороковых годов на областной выставке свои работы, которые «свидетельствовали о способностях молодого художника», и В.Г. Кокурина, самого молодого из них. В 1969 году большая выставка владимирских живописцев была развернута в Москве. Вот тогда и писал Ю. Нехорошев, что Юкин и Бритов «работают не покладая рук». Пишут этюды, рисуют, «с особым вниманием изучают древнерусскую живопись, традиции своей Владимирской школы иконописи, Мстёрские лаки, народный лубок. Вскоре зрители областных, а с начала 1950-х годов и московских выставок, заговорили о работах этих живописцев». «Их полотна обращают на себя внимание подчеркнутой яркостью красок, взятых, что называется, «в полную силу»,— писал Нехорошев.— Порой эти особенности дают повод упрекать владимирцев в надуманном, «пестром» колорите, мало связанном с «натурой» восприятием в общем-то неяркой русской природы. Правильно ли это? В традициях ли русского искусства подобное «упрашивание»? Вспомним некоторые страницы истории. Вот мозаика XI века «Дмитрий Солунский»; прославленная «Владимирская богоматерь»; вот работы Феофана Грека, Андрея Рублена, Дионисия... Они поражают нас богатством колорита, могучей стихией цвета, яркой декоративностью. Декоративность присуща и древнерусской северной деревянной скульптуре, и народному лубку, и набивным тканям, и вышивкам...» В 1973 году в Москве вышла в свет объемистая книга «Владимирские пейзажисты», в которой было представлено творчество ряда новых имен, относящихся к владимирской пейзажной школе, «уже получившей признание общественности», в том числе Н.Н. Модорова, В.С. Егорова, А.В. Лукина, М.К. Левина, Н.А. Мокрова. Работы владимирских живописцев «неизменно украшают» республиканские и всесоюзные выставки, они экспонировались, приобретены частными лицами и музеями Италии, ГДР, Франции, Югославии, Японии, Чехословакии, Австрии, Венгрии, Англии, Голландии, США, Финляндии и ФРГ. Вот что можно сказать об их искусстве. Преемственность их творчества бесспорна. Но ведь всякая традиционность сильна своей жизненностью, ростом, развитием и обогащением за счет опыта других школ и направлений. А может быть владимирские пейзажисты ограждают себя от какого-бы то ни было влияния? Замыкаются, может быть, в своем тесном кругу? Нет. Их отряд постоянно пополняется. Сюда приезжают выпускники разных учебных заведений — средних и высших, из разных городов и областей — обогащают, конечно, художественную жизнь края. Но вот что любопытно: «школа владимирского пейзажа» получает все большую известность, и рядом с ведущими ее мастерами с недавних пор упоминают не только владимирских живописцев, а влияние их творчества прослеживается даже в работах пейзажистов-графиков... Такова, видимо, притягательная сила искусства, выросшего из традиционного, глубоко народного художественного творчества. А еще одним подтверждением рождения «владимирской школы» именно на этой основе служит то, что все почти старейшие ее представители набирали свой «голос» самостоятельно, в процессе напряженных творческих поисков, без траты долгих лет на профессиональное образование в учебных заведениях. И отрадно, что их профессиональный уровень высок, а сами они, как прежде, неудовлетворенные, неуспокоенные, ищущие. Непрестанно обогащается их цветовая палитра, все более углубляется в их творчестве философское осмысление окружающей действительности и в особенности внутреннего мира нашего современника, живой связи прошлого, настоящего и будущего. В их творчестве нет и не может быть остановки. Во-первых, потому, что такова сама природа подлинного творчества, а во-вторых, и потому еще, что здесь же, рядом, в соседних мастерских трудятся, в спорах с самими собой, обретениях и потерях ищут свои пути десятки художников других жанров. Дизайнеры, монументалисты, скульпторы, графики, художники разнообразных видов декоративно-прикладного искусства. И не обходятся выставки без участия П. Дика, Б. Французова, В. Некосова, Л. Фомичева, Н. Шишакова, В. Дынникова, В. Шумова, В. Леонова, А. Бочкина... Но разве перечислишь всех? Тем более что их число будет постоянно увеличиваться, залогом тому служит хотя бы то, что здесь, в области, сложился в последние годы полный цикл специальных учебных заведений, от детских художественных школ, имеющихся в большинстве городов, до вуза, и можно с уверенностью сказать, что владимирская земля не растеряет теперь свои таланты. Да, крепка та генетическая нить, которая уходит в глубь веков и надежно соединяет в единое целое прошлое и настоящее. Древние соборы и дымящие трубы заводов, гениальные фрески Андрея Рублева и ажурные телевизионные вышки, летописи и современный хрусталь — все это приметы разных эпох, но одной культуры, одного народа, все это единый и неделимый признак одной земли, именуемой гордо Россией.
