Поэт, Марат Валерианович Виридарский родился 12 февраля 1927 года в г. Улан-Удэ, Бурятия в семье заместителя управляющего Китайско-Восточной железной дороги, партийного и советского работника.
Марат Виридарский
Отец - Виридарский Валериан Иванович в то время возглавлял Управление КВЖД. Затем - первый секретарь Обкома партии Сталинградской области. Позднее - представитель ее в Москве при ЦК ВКП(б). В 1937 году арестован. Расстрелян без суда и следствия. Реабилитирован за недоказанностью вины. Мать - Виридарская Клавдия Яковлевна - работник канцелярии одного из московских ведомств. После ареста мужа снята с работы без права устройства по специальности. Марат, один из лучших учеников класса, перестает ходить в школу, узнав, что его фамилия вычеркнута из журнала. Маленькая, узкая, как пенал, полутемная, сырая комната в коммуналке, куда их переселили из просторной благоустроенной квартиры. Здесь проходят страшные бессонные ночи в ожидании приезда «черного ворона» за женой «врага народа». Прислушиваясь к каждому стуку и шороху, замирает в ужасе бабушка, скрывающая от людей семейную тайну - свое родство с белогвардейским генералом. Марату десять лет. Он решает проблему по-своему. Просто убегает и в конце концов оказывается в детприемнике, а потом в трудовой колонии для несовершеннолетних преступников. Трудовой путь начал в 1942 году токарем на московском судостроительном заводе. Одним из загадочных фактов жизни Марата Виридарского было его участие в Великой Отечественной войне с 1944 года. В 1943 году пятнадцатилетний преступник, сын «врага народа» Валериана Виридарского, из трудовой исправительной колонии направляется в спецшколу. Так именовалась созданная в этом же году в Казахстане диверсионно-разведывательная школа, где проходили спецподготовку несовершеннолетние дети-уголовники. Объект был строго засекречен, надежно, на многие километры, охраняем. Одновременно с этим И. Сталин подписывает указ - считать совершеннолетними всех, достигших 14 лет. Марату в то время исполнилось пятнадцать. Приехавший в колонию майор тщательно просмотрел анкеты всех заключенных. Отбирались сироты. Преимуществом из их числа пользовались дети «врагов народа», которые, как правило, оказывались более смышлеными и умственно развитыми. Личное дело Марата было «чистым»: отец расстрелян, мать арестована, родных, братьев, сестер - не значилось. Подростки в спецшколе обучались всему необходимому для разведывательных и диверсионных операций на вражеских объектах. Заброшенные самолетом в тыл врага, выполняя задание, почти все они были обречены на смерть. И тогда их имена исчезали из всех списков и документов. Чудовищное преступление эпохи, не имеющее себе оправдания. Во время выполнения последнего задания Марат с тяжелым ранением головы, без сознания, самолетом был доставлен в Москву и помещен в госпиталь. Марат Виридарский имел справку, которую хранил и берег так тщательно, как ничто другое. Выдана военным госпиталем г. Москвы, номер.., штамп, печать. Фамилия раненого. И слова: осколочное ранение левой половины лица. Там было еще что-то сказано. Подписи членов военно-врачебной комиссии. Простого уголовника из дальней сибирской колонии не стали бы привозить самолетом в Москву и лечить в военном госпитале. Это бесспорно. В военкомате на него нет никаких данных. Эти данные на Марата Виридарского, конечно, были, только в другом месте. В кабинете КГБ. В папке с грифом «секретно».
Марат Виридарский
В 1947 году арестован как политически неблагонадежный и приговорен к 10 годам лагерей. В 1953 году освобожден по амнистии. После этого в первый раз поселился во Владимире. Работал слесарем на «Электроприборе», был редактором в заводской многотиражке, играл вратарем в футбольной команде «Трактор». Его отстраняют от работы в заводской газете «Сигнал». В спецотделе ему окончательно присваивается статус «неблагонадежного» и дается указание - «поставить на свое место». Он должен находиться только в цехе, где работает слесарем. Работает в одном из кабинетов областного КГБ человек под кодовым именем ШЕФ, с которым Марат имеет постоянную связь. И хранится в сейфе «Дело», папка с документами под грифом «секретно», а быть может, и «совершенно секретно». Ибо содержат они, эти документы, сведения государственной значимости. Имя Марата Виридарского не только упоминается в этих тайных сведениях, но и фигурирует он там как главное действующее лицо. В 1961 году снова высылка - в Новосибирскую область. В Новосибирске шеф КГБ ровно через год «пробивает» квартиру со всеми удобствами в только что построенном доме. Позже получил разрешение жить на 101 км. от Москвы. Жил в Александрове, работал в газете «Голос труда». В 1969 году переехал во Владимир, работал на заводах «Электроприбор» и химическом. Умер 5 августа 1996 года во Владимире.
Поэтическая деятельность
Писать стихи начал после войны, первые публикации появились во владимирских областных газетах. Главное произведение – поэма «Журавли» (1950-е годы, впервые в полном объеме была опубликована в газете «Владимирские ведомости» в 1990 году). Автор книг «Гармонь и сердце» (1959 г.), «Я не в гости пришел», «Сорок сороков» (Владимир, 1994. - 160 с. В книгу вошло главное произведение поэта - поэма "Журавли", над которой он работал много лет, но все попытки познакомить с ней читателя оборачивались для автора новыми гонениями. В сборник вошли также стихи, написанные в разные годы. Многие из них посвящены владимирской земле.).. Член Союза писателей России с 1994 года.
ПОСЛЕ ДОЖДЯ Алексею Фатьянову
Неудержимым сорванцом Промчался дождь торговым рядом И опрокинул кверху дном Весь город в глянец тротуаров.
Окошки под ногами светятся, Огни, как окуни, в воде... И в каждой лужице – по месяцу, И в каждой капле – по звезде!
Из поэмы «ЖУРАВЛИ»:
Над рвами и воронками Тризны воронья... Священная и горькая Окончена война! *** О, радость, Наотмашь, В своей стороне Припасть к разнотравью Наедине! С повязкою неба На шрамах полей И плакать, целуя, Следы журавлей... *** Жито стучится В крайний плетень, Три бывших гвардейца На пять деревень, Две лошаденки На восемь сторон, Да стежки в крапиве У вдовьих окон... *** И возвращаясь, как с извоза, Глотали версты паровозы, Несла судьба и в свет и в тьму: Кого – к столу, кого – в тюрьму. Вот так по-разному живем И мыслим разно и жуем... Летели красные вагоны, Луна, а в ней – тулуп с ружьем. *** Из-под колес, Даль не собрать, Беду слезой Не отогнать... Была у парня мамочка, Осталась фотокарточка, Остался крест на ленточке, Да в окнах – прутья В клеточку. *** Под стук колес, Под стук колес... *** Журавли, журавли... *** Лагерь, лагерь Дом казенный, Без комфорта заселенный, Беспокойный по ночам, Неторопливый по утрам... Румяные нарядчики Заботливы, как нянечки: – Эй, деляги, на работу, Распроэту вашу так! Всходит солнце с неохотой, Зацепившись за барак... – Зажирели, в рот вам шпрот, Ну-ка, рысью на развод! И по костлявым горблым Спинам Полнотелою дубиной... *** А у дверей в неловкой позе Художник, кромки губ дрожат: - А я вот пальцы Отморозил,
И очень трудно лом держать... *** - Шевелись, враги народа! - Подтверждает помкомвзвода И привычно сквозь мундштук:
- Принял триста сорок штук, Что затыркались, как тёлки, Подравняйся по пятёркам! *** И если кем-то недоволен, - Не позавидуешь тому, Один швыряет из колонны, Другой - как крякву на лету! Брезгливо бросят у ворот, Пусть смотрит завтрашний развод, Пусть день-другой является «Наглядной агитацией»! *** А он лежит,
В зарю одетый, - Ушёл, как пожил, Налегке,
И горсть земли Куском планеты Дымит в оскаленной руке! *** Журавли, журавли...
На перекрестках памяти
Он успел издать всего три сборника стихов, и не потому, что мало работал или не был понят, не принят литературной средой. Его стихи достаточно просты и воспринимаются легко, некоторые быстро были положены на музыку. И талант из разряда скорее очевидного, чем невероятного. Отклоняли их в редакциях по другой причине. Например, редактор одной из газет в 80-е годы ХХ века, снимая с номера подборку стихов Виридарского, объяснил причину следующим образом: «Вы кого ставите? Он вместе с бомжами на рынке грибами торгует!». Он действительно торговал грибами, потому что не на что было жить. Хорошие литературные гонорары платили другим поэтам за другие стихи. Да и сама фигура «человека со шрамом» (о происхождении этого увечья бытовали самые разные версии, в т.ч. опубликованная в «Молве» 27.07.2010), прошедшего «уголовные университеты», колонии, лагеря и еще бог знает что, не вписывалась в круг типичных представителей «литературного дела» ни во времена хрущевской оттепели, ни во времена «развитого социализма», ни в перестроечные времена, когда способности зарабатывать деньги стали цениться выше таланта. Виридарский в прямом смысле слова умер в нищете, будучи выходцем из весьма обеспеченной семьи, глава которой занимал свое не последнее место в ряду сталинской номенклатуры. Оказавшись позднее в жерновах сталинской мясорубки, отец Виридарского как бы определил и судьбу сына, искореженную вдоль и поперек.
Воспоминания второй жены поэта Т.Н. Виридарской, которые мы предлагали вниманию читателей, охватывают лишь небольшой период жизни Марата Валериановича, а вся его жизнь полна загадок, тайн и кошмаров. В этой публикации отражен, пожалуй, самый светлый период его судьбы, когда поэзия стала… нет, не призванием, а скорее отдушиной, куда человек попытался протолкнуть всю свою боль, все страдания и все свои надежды. Из этого просто не могло получиться благополучной литературной карьеры. Между тем это подлинная и обычная история талантливого человека в жестоком ХХ веке, которая нуждается во внимательном изучении и искренней памяти.
Первая встреча
Апрельское солнце образца 1960 года косыми лучами прокалывало вымытые до блеска стекла в отделе главного технолога. Сверкали чистотой и влагой цветы на подоконниках, наводился порядок в столах, убиралась пыль… Завод «Электроприбор», не снижая производственного ритма, жил в волнующей, бурлящей атмосфере предстоящего праздника - 90-летия со дня рождения Ленина. Целая лавина субботников прокатилась по территории завода и вокруг него. Тщательно проверялись и подводились итоги соцсоревнований - встречных, повышенных, бригадных, индивидуальных... В радостной суматохе готовился конкурс между цехами и отделами на лучшее исполнение песни. Едва я успела вбежать в свой отдел после окончания репетиции, как начальник сектора Валентин Юдин, который тоже пел в хоре, помахал мне телефонной трубкой. - В чем дело? Если по работе, то Чекмарев нас освободил! – недовольно спросила я. Но дело оказалось в другом. Меня приглашали срочно зайти в редакцию заводской газеты «Сигнал».
…В маленькой комнате с одним окном собралась электроприборовская литгруппа. Было весело, шумно и очень тесно. При моем появлении стулья у двери задвигались, и я присела на узенькое освободившееся пространство. За столом председательствовал Володя Сураков, серьезный интеллигентный молодой инженер с симпатичным лицом. Он делал пометки в блокноте, постукивал по столу карандашом, то и дело призывая к порядку. Если ему это удавалось, то из актового зала, расположенного в конце коридора, доносилось мощное звучание: один из цехов разучивал «Марш коммунистических бригад». Обсуждались прочитанные стихотворения. Я почти сразу заметила, что к комнате есть человек, который, в отличие от других, ни на чем не сидит и сохраняет глубокое молчание. Но по обращенным к нему взглядам было ясно, что он является здесь фигурой центральной, авторитетной. Он стоял спиной к окну, крепко опершись ладонями о подоконник, вскинув высоко голову. И не шевелился, как бы давая возможность полнее ознакомиться со своей внешностью. Чуть выше среднего роста, плотно сложенный. На нем отлично сидел не совсем новый, но хорошо отглаженный коричневый костюм, хлопчатобумажная в яркую клетку рубашка была глубоко расстегнута на груди. Прямые черные волосы, сгрудившись над высоким лбом, то и дело падали на него непослушными прядями, широкие брови почти срослись на переносице. Глубокий шрам, явно не красящий его чистое смуглое лицо, пересекал всю левую щеку, сильно задевая уголок рта, отчего создавалось впечатление присутствия на лице постоянной легкой усмешки. Это был Марат Виридарский. Конечно, я слышала о нем. Но не встречала. Слышала даже не столько как о поэте, сколько как о вратаре заводской футбольной команды. У него даже кличка была - Хомич, по фамилии одного из самых знаменитых вратарей страны того времени.
…Возобновились выступления поэтов, прерванные моим приходом. Стихи читались громко, вдохновенно, в сопровождении жестов, соответствующих содержанию. Тематика, впрочем, разнообразием не отличалась. Была примерно такой: Как солнце, знамя Ленина держать! Все крепче шаг, все ближе к коммунизму!
Или: Нет, не умер Ильич, он не мог умереть, С нами рядом живет и поныне. И векам никогда не стереть, не стереть Из сердец его светлое имя!
Как бы затеяв перекличку с поэтической сборной командой, из актового зала то сильнее, то слабее вырывалось пение. Женская группа бойким сопрано выводила: - Будет людям счастье, счастье навека.
Мужские голоса не совсем стройно, однако вполне уверенно подытожили: - У Советской власти сила велика!
Марат резким движением оттолкнулся от подоконника, шагнул на середину комнаты и, нервно дернув щекой, негромко произнес: Лагерь, лагерь - дом казенный...
И сразу же отбросил все только что восторженно прочитанное и пропетое, перечеркнул все наши торопливо скользящие «чистые», пустые, по сути дела, не имеющие к поэзии ни малейшего отношения. В руке его были зажаты листки с текстом отрывка главы из поэмы «Солнцеворот» (первый вариант названия «Журавлей»), которые, впрочем, разворачивать не стал. Он все читал наизусть.
Из-под колес Даль не собрать, Беду слезой Не отогнать... Была у парня мамочка, Осталась фотокарточка, Остался крест на ленточке Да в окнах небо В клеточку...
Он читал медленно, ритмично, акцентируя некоторые строчки, усиливая их смысл, и при этом быстро взглядывал на слушателей.
По дамбам и по скосам Бульдозеры, как осы. А по углам, как фишки, Сторожевые вышки. Шевелись, враги народа!..
Неторопливое начало поэмы все чаще переходило в ритмические вариации жуткой темы. Чудовищный, кошмарный, волчий облик того мира, который был знаком автору досконально, который он прошел сам...
Преступный мир – Страна в стране. От всех моралей в стороне. Свои дела, свои забавы, Свои законы и грехи Свои суды, свои расправы, Свои «иконы» и стихи...
Я впервые слушала Марата Виридарского. Вообще, как правило, поэма производила на всех ошеломляющее впечатление. Из каждой строчки сквозила сила достоверности страшной правды, от которой почва уходила из-под ног. Камнем сжималось сердце. Что касается меня, то я просто остолбенела, впав в странное состояние шока... Марат продолжал читать, уже ни на кого не обращая внимания, устремив взгляд куда-то внутрь себя, как бы загоняя себя обратно в свое прошлое...
И по делам, и по ошибке Летели головы, как шишки. Крестили топором в Находке, В Одессе резали сплеча, И рвали глотки на Чукотке, И вешали у Калача!
Но совсем другие стихи - светлые и красивые, о весне, о свежести апрельской капели - читал он мне в тот же день, когда после работы мы шли рядом. И мне тогда казалось, что готова слушать его целую вечность...
Он искал друзей
Ощущая свою отдельность, обособленность, запредельное одиночество в этой жизни, в сущности, мало ему знакомой, он первым протягивал руку, скрывая под маской независимости, бравады чувство страха быть отторгнутым, непринятым, непонятым. Ему катастрофически нужны были друзья. И он их находил.
Жарким летом 1953 года грянула СВОБОДА. Поезд, лязгая металлом, мчит Марата Виридарского на печально известный «сотый километр» - городок Александров, средоточие всех отбывших «свое» по 58 статье и по другим статьям, не менее «приятным». Политические и уголовники ходили в одном строю. В этом же вагоне едет шумная разудалая команда владимирских футболистов после удачного матча с горьковчанами. Марат оказывается в центре их внимания. Весел, остроумен, достаточно начитан, с интригующей внешностью, он сразу вливается в компанию, полностью овладевая беседой. Ни у кого из ребят не оказывается столь богатого жизненного багажа, такого захватывающего, потрясающего прошлого. Да если еще подать его соответственно! К тому же, если он тоже футболист, знающий массу тонкостей и секретных приемов в игре... А этот живописный лагерный жаргон, переплетающий его речь, не только не режет слух, а, наоборот, воспринимается с восхищением, как острый юмор, блестящий поэтический каламбур. На привокзальную площадь города Владимира выходят все вместе, в обнимку. На плече Марата болтается почти пустой запыленный рюкзак. Смена белья, бритвенный прибор, полотенце. И несколько книжек - Пастернак, Асеев, Луговской. На следующий день друзья ведут его в отдел кадров своего завода. Слесаря любого профиля - всегда, во все времена дефицит. Через пару дней - футбольная тренировка на стадионе. Через неделю Марат встречает в цехе свою первую любовь - Валентину Кулькову, миниатюрную красавицу с глазами волжского ореха на тонком лице, мать такого же прелестного годовалого сынишки. Она немедленно принимает решение расстаться с мужем, который, кстати, в тот момент отдает солдатский долг в армии. Марат приносит в ее комнату рюкзак, обретая тем самым дом и семью. А через год у них рождается свой сын Владимир, получивший имя в честь навсегда ставшего для поэта родным города. И хотя незарегистрированный союз влюбленных к тому времени дает трещину и начинает неуклонно распадаться, Марат записывает сына на свою фамилию и собственноручно подает заявление на взыскание алиментов с самого себя. Выясняется - объять необъятное невозможно. Семейный быт - явное, дерзкое покушение на долгожданную, дорогостоящую свободу. И, самое главное, - на ярко вспыхнувшую новую любовь. Любовь к ПОЭЗИИ.
Сын «врага народа»
Марат Виридарский вошел в поэзию, хотя его там никто не ждал. Собственно, так можно сказать о любом поэте. Но здесь случай особый.
Марат Валерианович родился в 1927 году в Улан-Уде. Отец - Виридарский Валериан Иванович в то время возглавлял Управление КВЖД. Затем - первый секретарь Обкома партии Сталинградской области. Позднее - представитель ее в Москве при ЦК ВКП(б). В 1937 году арестован. Расстрелян без суда и следствия. Реабилитирован за недоказанностью вины. Мать - Виридарская Клавдия Яковлевна - работник канцелярии одного из московских ведомств. После ареста мужа снята с работы без права устройства по специальности. Марат, один из лучших учеников класса, перестает ходить в школу, узнав, что его фамилия вычеркнута из журнала. Маленькая, узкая, как пенал, полутемная, сырая комната в коммуналке, куда их переселили из просторной благоустроенной квартиры. Здесь проходят страшные бессонные ночи в ожидании приезда «черного ворона» за женой «врага народа». Прислушиваясь к каждому стуку и шороху, замирает в ужасе бабушка, скрывающая от людей семейную тайну - свое родство с белогвардейским генералом. Марату десять лет. Он решает проблему по-своему. Просто убегает из дома. А далее все по известному сценарию. Детприемник. Кто? Что? Откуда? К удовлетворению следователя выясняется, что мальчишка этот не кто иной, как сын «того самого»... Тогда о чем разговор? Трудовая колония для несовершеннолетних преступников. Потом лагеря. Волховстрой. Волго-Донской канал, ссылка. Полный набор мест лишения свободы с различным режимом. Прошлое, которого врагу не пожелаешь. А он все-таки вошел в поэзию. Не постучавшись. Ворвался строчками своей поэмы, звонкой лирикой талантливого дилетанта. Потому что в толпе недоуменного отчуждения встретил тех немногих, взволнованных, заинтересовавшихся, сопереживающих. Искренне, без колебания протянувших руку помощи. Первые его литературные друзья, дружбой и мнением которых он свято дорожил: Николай Тарасенко, Сергей Никитин, Алексей Фатьянов, Павел Шерышев, Василий Акулинин, Иван Удалов. И, конечно, Андрей Вознесенский.
Электроприборовский газетчик
Пятидесятые годы для Марата Виридарского - годы легенд. Время мечты и светлых надежд. Поэтический старт. «Оттепельная» свобода в стране, плюс его личная (казалось бы) человеческая свобода. Завод «Электроприбор» становится теплым, родным пристанищем. Работу слесаря он иногда совмещает с редакторской в заводской многотиражке. И совершенно неожиданным образом оказывается там крайне необходим. Налицо незаурядные способности газетчика. Редактор Гусев в частых отлучках: командировки, слеты, совещания по комсомольской линии. Став неожиданным его заместителем, Марат с радостной энергией готовит, отбирает материалы, редактирует, бегает в типографию, выполняет всю техническую работу. Газета заметно оживляется, становится читаемой. Помимо сухих цифровых данных о выполнении плана и подведении итогов соцсоревнований, находится место для поэтических мини-зарисовок о людях, стихов, юмора. Ходят слухи, что Марата назначают официальным штатным редактором «Сигнала», а Гусеву предназначен другой пост с повышением. И поэт верит в эту возможность. Он счастлив. Какая наивность! Не догадываться, что начальник спецотдела, визирующий все материалы, полуприщурив глаза, зорко контролирует каждый его шаг. Талант талантом, но допускать «таких» к органу печати… Правда, работает здорово... Просто незаменим. И подкопаться, вроде, не к чему. А впрочем... Что за шумное сборище бывает в редакции - литгруппа? И в обеденные перерывы, и после работы... Марат действительно руководит созданной им литгруппой, и состав ее растет постоянно. Они собираются не только по графику, но и стихийно, почти каждый день. К ним заглядывают и приглашенные известные поэты. Чаще всех появляется Николай Тарасенко. Вместе с Маратом они обсуждают, отбирают лучшее для публикации в областных газетах. (Кстати, мой первый рассказ «Сын героя» появился в «Призыве» по рекомендации Николая Тарасенко.) Марат полон романтического кипения. Заводская творческая молодежь тянется к нему. Поэт с удивительной искренностью радуется каждому чужому удачно найденному слову, малейшему отблеску свежей поэтической мысли, интонации... Его уважают. Любят. В какой-то степени в определенных кругах он становится их кумиром. А «дело» в спецотделе на Марата Виридарского наполняется новыми сведениями.
Поэма на столе у Твардовского
Поэзия Марата Виридарского 50-х годов - это страстное желание открыть жизнь заново, утвердиться в ней, отыскать свое предназначение. В его творчестве возникают два мира - прошлое и настоящее. Поэма «Журавли» (первый вариант названия «Солнцеворот») не имеет определенного сюжета. Без сомнения, она документальна, автобиографична. Ее композиция - целый ряд отдельных ярких, ужасающих своей достоверностью картин, случаев, эпизодов лагерной жизни заключенных. Мороз повысил ставки. Тасуя до утра, И греются овчарки У лунного костра.
Ужасны подробности сцены, происшедшие в «дымном царстве пищи». Повар, «бурый от попойки», отсекает тесаком для рубки мяса пальцы «изящному дистрофику», осмелившемуся попросить «завалящих крох для нищих». Три пальца, Как три гусака С отрубленными шеями. В санчасть - скачками, Кровь течет. А повар пончики печет.
Мороз по коже от примеров беспощадной тупой жестокости. В 1959 году Андрей Вознесенский познакомил Марата с Александром Твардовским, когда тот вновь возглавил журнал «Новый мир». Именно в это оттепельное время на его страницах появляются публикации ранее запрещенных, «опальных» авторов, вышедших из ГУЛагов: Корнилова, Заболоцкого, Солженицына. Твардовский проявляет большую заинтересованность к поэме Марата Виридарского и включает ее в план издания следующего года. Одновременно с работой над поэмой «Журавли» Марат Виридарский чувствует, как страстно влечет его другой жанр литературного творчества - лирика. Многие поэты старшего поколения (серии Заболоцкого, Корнилова, Жигулина), вернувшись из тюрем и ГУЛАГов подавленными и униженными, с подорванным здоровьем и потерянным социальным статусом, долгое время не могли вернуться к лирическим стихам. Многие вообще пытались бросить поэзию. Марат Виридарский, кроме лагерной, другой жизни не знал. Поэзия пришла к нему впервые после освобождения, распахнув иной мир. Первый сборник стихов Марата Виридарского «Гармонь и сердце» был выпущен в 1959 году под редакцией Капитолины Афанасьевой. Событие вполне закономерное: поэт неоднократно печатался в областных газетах. Голубого цвета, небольшая по формату книжечка моментально исчезает из магазинов.
- А вы знаете, какие стихи написал парень с «Электроприбора»? - спрашивал с откровенным восхищением Алексей Фатьянов, имея в виду маратовское «После дождя»: Неудержимым сорванцом Промчался дождик по бульварам, И вдруг все встало кверху дном В зеркальном глянце тротуара.
Положительно отзывался о стихах Марата прозаик Сергей Никитин. Он любил цитировать строчки: Такой размах и силу мне бы! Синь проливая из глубин, Весна в оттаявшее небо Вбивает журавлиный клин. («Весна»).
Высокую оценку первым стихам Марата Виридарского дает известный владимирский критик и литературовед Евдокия Аксёнова. Отметив несомненную талантливость молодого автора, она сообщает: «В поэзию вошел лирик, причем лирик теплый и проникновенный». Областной драмтеатр включает некоторые стихи в свои постановки. (Например, в спектакле «На огонек»). Песни «Звезда далекая скатилась» и «Вишенка» исполняются в хоровых и вокально-инструментальных коллективах клубов и домов культуры.
Мечта Марата Виридарского - найти и определить в жизни самого себя - сбывается. А через год он покидает Владимир.
Визит Капы
Перед отъездом из Владимира мы с Маратом провели всю ночь в доме поэта Николая Тарасенко и его жены Евдокии Аксёновой. Жарили картошку с салом, пили чай, пели песни, читали стихи. Добрые друзья, они благословили наш путь. Едва рассвело, мы уже шли по тихим, безлюдным улицам города. В воздухе, влажном от тумана, каждая внезапно вспыхнувшая автомобильная фара казалась маленькой призрачной луной. Мы ускорили шаги, чтобы не опоздать на первую московскую электричку, которая должна была стать отправной точкой нашей новой жизни. Через день мы еще вернемся во Владимир. Марат - для того, чтобы получить от Шефа* пакет с какими-то документами; я - чтобы прямо из детского сада взять своего ребенка. И постараться начать забывать все, что предшествовало нашему отъезду. А что было? Многое. Сложное переплетение простых, банальных истин. Я не была свободна. Мой муж, Алексей Солодилов, старший мастер литейки, я, Марат, Валентина Кулькова - все работали на «Электроприборе». Все четверо мучительно страдали, каждый по-своему, не зная, как быть, что предпринять. Вся эта история получила огласку, стала достоянием общественности. Я была влюблена в поэзию Марата Виридарского, в его лирического героя. Но в нем самом, реально существующем человеке, я многое не могла понять и принять. Есть вещи, о которых трудно говорить. Меня вызывали в комитет комсомола, хотя к тому времени я как раз вышла из комсомольского возраста. Мой начальник, главный технолог Чекмарев, два раза, ограничившись воспитательной беседой, отказывался подписать мое заявление об увольнении. В это же время Марат совершал невероятные, на мой взгляд, неразумные поступки. Он заваливал меня письмами и записками. Он призывал уехать, начать «с нуля», «с чистого листа», «в противном случае» грозился наломать дров и покончить жизнь самоубийством. Конечно, я не верила подобным излияниям, вызывающим некоторое чувство страха и досады. И тут визит Капитолины Афанасьевой. Ее тонкая изящная фигура появилась в наших дверях (мы с Алексеем жили на Красномилицейской улице возле тогдашнего Комсомольского сквера) в тот момент, когда я пыталась спрятать только что полученную записку, в которой Марат сообщал, что уже застрелился. До этого я не была знакома с известным литературным редактором. Но Марат много говорил о ней. Первый редактор первой книжки стихов! Между ними существовала теплая, доверительная дружба. Марат боготворил ее! Моя гостья сразу закидала меня упреками в том, что из-за меня погибает, может погибнуть поэт с таким талантом! Как я не понимаю, как могу это допустить! Мое состояние было ужасным, я чувствовала себя убийцей. Капитолина Леонидовна Афанасьева серьезно верила в возможность столь трагического события. Я молчала. Поэтому не нравилась ей.
Заявление об увольнении мне подписал зам. начальника. Негромко, с чувством горестного сожаления, отведя взгляд в сторону, произнес: - Тамара, Марат не тот человек, с которым можно связать свою жизнь. Я знала это. Боясь расплакаться, весело поспешила заверить его: - Да мне трудно здесь оставаться, я перехожу работать в совнархоз (только что организованный, располагался на ул. Луначарского).
Признание
Приглушенные звуки пианино и пение я уловила сразу, едва вышла из кабинета. Ноги сами собой понесли меня в актовый зал. Тихо приоткрыв дверь, я остановилась, никем не замеченная. На сцене наш заводской хор, в котором я тоже всегда пела, репетировал новую песню. Как будто первая пороша, Кружатся листья вдалеке, И гасит угольки окошек Ночная улица в реке.
Я замерла. Песня на слова Марата Виридарского!
Звезда далекая скатилась, Блеснув загаданной мечтой, Любовь, любовь, куда ты скрылась, Какой проходишь стороной?
Пели красиво, взволнованно, негромко... Гармоническое сочетание слов поэта и музыки Владимира Погосова было потрясающим. Проникающим в душу. Словно встреча земного с небесным... А, может, просто ты приснилась, И нет нигде тебя такой?
Вопрос поэта. Он задает его несмело, с трогательной нежностью. Нет в нем ни грусти, ни тоски, ни горя, ни блатной ноты самоубийства. Просто печаль. Но печаль легкая, светлая, улыбчивая. Почти радость. Надежда на счастье. Уверенность, отбрасывающая все сомнения. Я слышала, как колотится мое сердце... Казалось, оно может оборваться и скатиться, как та далекая звезда. Тихо отступив назад, я плотно прикрыла за собой дверь. …А сейчас мы спешили на электричку, чтобы в Москве встретиться с Андреем Вознесенским. Шли в туманную неизвестность, и никто не смотрел нам вслед.
Лидия Клемент - Звезда далекая скатилась (муз. Владимира Погосова - сл. Марата Виридарского, романс из неизданных записей)
Захотелось поделиться с читателями взволнованностью, охватившей меня при чтении книги стихов поэта М. Виридарского «Сорок-Сороков»... Я мало общался с Маратом. Знал, что у него трудная судьба, что его в детском возрасте осиротили «компетентные органы». К нему накрепко был приклеен ярлык «сын врага народа» со всеми вытекающими последствиями бытия для таких людей в советские времена. Но я не знал, что он такой прекрасный поэт. Уверен, не только читатели, но и многие литераторы плохо знают поэзию Марата Виридарского. И откуда было знать, если творчество его тридцать лет было под запретом. Мои заметки не претендуют на глубокий разбор творчества Марата Виридарского. Это сделают профессиональный поэт или литературный критик. Я только, повторяю, хочу поделиться своими впечатлениями от прочитанного. Наслаждаясь хорошими стихами, я не замечал погрешностей, которые, наверное, найдут профессионалы. Мне хотелось читать и читать... Поэт немногословен. В сборнике, кроме поэмы «Журавли», более ста коротких стихотворений. Самые большие из них уместились на одной страничке. В стихах нет пустых, не несущих смысловой нагрузки строк. Посмотрите, как емко он дает картину послевоенной деревни: Три бывших гвардейца на пять деревень, две лошаденки на восемь сторон, да стежки в крапиве у вдовьих окон. (Поэма «Журавли». С. 137) Каждое стихотворение композиционно выстроено, доведено до логической концовки. Иногда в двух последних строках концентрируется суть стихотворения. Например, на стр. 71: Где прячутся на самом дне слова, что не отдал тебе. Вот это желание отдать любимому человеку все, что у него есть, прорывается во многих стихотворениях. Поэт надеется и ждет хотя бы письма от любимой. Переживает, когда писем нет. Но, как покинутый скворечник, почтовый ящик опустел. … И стынет лодка у причала. А она не понимает, что он «Один на Галактику твой человек!» Когда она возвращается, он находит слова для выражения бурной радости: И вновь пронзительно чиста земля до горизонта... И соловьи поют с листа весенние экспромты.
Он хочет, чтобы: Каждый взгляд и каждый вздох В души нес переполох.
Очень много проникновенных стихов о весне.
С прибытием, госпожа весна! И гром премьерный круговой, листёнок робкий у окна, и мокрый луг с парной травой.
«Листёнок робкий», «парная трава» - как здорово! Или вот: Еще нет-нет стревожит полночь стужа, и ветер разрисует пол-окна, но полдень всем назло бежит по лужам, как по девчоночьим глазам весна! Просто удивительно, как могли не заметить такие прекрасные стихи редакторы издательств и литературных журналов. Видно, они смотрели не на лирику, а на биографию поэта. Возникает вопрос: а что же не помогли те, кто сумел подняться на несколько ступеней лестницы, ведущей на Парнас? А кто мог помочь? Алексей Фатьянов? Его самого жучили за «мещанские мотивы» в чудесных песнях, за то, что в песне «Соловьи» призывал солдат «немного поспать». В те годы, когда главными лозунгами были «Даешь!» и «Бди!», в словах «немного поспят» комиссары от литературы видели крамолу. Фатьянова самого не печатали. А в Союз писателей так и не приняли. Кто еще мог заступиться? Андрей Вознесенский? Он высоко ценил стихи Марата. Но ведь и сам трудно пробивался на Олимп. Через многие стихи проходит тема расставания и одиночества. Только переживший разлуку мог написать так: А снег летит, плутая допоздна, вдоль стрелок белых за платформой, где ночь кричит спешащим поездам кровоточащим сердцем светофора...
Поэта вce чаще посещает грусть. И на бумагу ложатся строки: А мне вce кажется - и оттого не спится - не дождь в стекло, а прошлое стучится. В творчестве писателей с такой изломанной судьбой, как у Марата Виридарского, казалось, неизбежен горький осадок. Он есть и у Варлама Шаламова, и у Анатолия Жигулина, и у многих других писателей, а в стихах Марата нет озлобленности. Он сумел подняться над личными обидами. Лирика его светла и не имеет горького надрыва. В книге есть много стихов с посвящением нашим известным землякам: поэту Алексею Фатьянову, прозаику Сергею Никитину, артисту Борису Соломонову, художнику Валентину Шумову. Все они высоко ценили поэтический дар Марата Виридарского. Старейшая владимирская журналистка Атабекова Антонина Степановна, хорошо знавшая этих людей, как-то говорила мне, как отзывался Алексей Фатьянов о стихотворении Марата «После дождя»: И в каждой лужице - по месяцу, и в каждой капле - по звезде. «Так может написать только настоящий поэт», - сказал Фатьянов. Главное произведение Марата Виридарского - это, конечно, поэма «Журавли». Блестящая по поэтической отделке поэма глубока по мысли. Конечно, это произведение отпугивало не только ортодоксов, но и либеральных редакторов. Вся поэма - удивительный сплав высокохудожественного с достоверным. Выпишу несколько строк. Об одежде заключенных:
А у того, у бедного, бушлатик - хуже некуда: кругом из-за заплаток висит лапшою вата.
О лагерных буднях: А на возах некрытых поленницы убитых … Поземка ров сровняла новый, очередной из миллионов.
О засилии чиновников: Двое в поле с вилами, а полсела с чернилами. Кто укушен змеем власти, тот укушен навсегда.
Какие пронзительные строчки о лагерном произволе: Один швыряет из колонны, другой, - как крякву на лету! Брезгливо бросят у ворот, пусть смотрит завтрашний развод. Мне приходилось видеть застреленных и брезгливо брошенных у ворот, ведущих в жилую зону. Делалось это для устрашения зеков. Мы видели жертву произвола не мимоходом, а долгие минуты, пока нас обыскивали перед запуском в жилую зону. А он лежит, в зарю одетый... И горсть земли куском планеты дымит в оскаленной руке.
Есть в сборнике стихи и о наших днях: Вот и прошли проверку сходу все диссиденты первых рук, что долго бились за свободу, а дали... Онемели вдруг. … Одних уж нет, другим - далече, а остальным сказать-то нече! Ах, как это верно, как здорово! Действительно, оказалось, что многим и сказать нечего. Один зовет честной народ на круг, слава Богу, не митинговать, а на танцы, полагая, что в этом наше спасение и ничего более актуального нет, другой растерялся от свободы, не может отличить настоящих борцов за нее от примазавшихся номенклатурщиков, действующих по принципу: чем хуже, тем лучше, а третьи, пользуясь бесцензурьем, бранят новую власть, виня ее во всех грехах, порожденных зачастую тем временем, когда таким поэтам, как Марат, жилось, ох, как неуютно. Эти соревнуются: кто хлеще, круче, борзее загнет словесного кобеля и пустит его на президента и «антинародное правительство». И все такие смелые стали, забыли, как при «верных ленинцах» за более лояльные выступления «брали за конверт» и опускали надолго в ящик. В эпилоге поэмы поэт дает совет россиянину: Свой надел самим нам ладить, не придут за нас с тобой и ни дядя, ни полдяди по росе махать косой...
С присущим оптимизмом обнадеживает: Будет все путем, ребята, если очень захотим, и томаты - без нитратов, стук гостей без автоматов и планета без войны. Очень жаль, что областная комиссия по премиям в области литературы и искусства не оценила по достоинству это произведение. Только общество «Мемориал» отметило его премией. Закончу заметки четверостишием из стихотворения «Кредо»: Мои стихи придут не сразу, но их найдут сердца людей, как души древних богомазов в холмах растерзанных церквей. Найдут, непременно найдут, дорогой Марат! Прости, что не успел сказать тебе эти слова живому. Роман ОМАРОВ
***
Леонид ЗРЕЛОВ. ВОЗВРАЩЕНИЕ «ЖУРАВЛЕЙ». К 85-летию со дня рождения М.В. Виридарского В детстве я обожал футбол, не пропускал ни одного матча с участием владимирского «Торпедо» (впоследствии «Трактор»). Чаша стадиона, где играла в классе «Б» любимая команда, лежала внутри высокой подковы гор, немного размыкающихся со стороны клязьминской поймы. На горе, за северной трибуной стадиона, стоял дом, где жила моя семья. Спустя более трёх десятков лет после переселения я тоскую о нём и вижу во снах. Мы, мальчишки с близлежащих улиц, вполне владея всеми способами проникновения на стадион, никогда не покупали билеты на предстоящий матч. Почти каждого игрока мы знали по имени и фамилии, особенностям игры, и более всего нападающих и вратарей. Одно время в воротах «Трактора» стоял вратарь по имени Марат, фамилия его была мудрёной, и я её не запомнил. В длинных чёрных трусах, свитере с цифрой «один» на спине и кепке-«блине» на голове, он совершал чудеса - ловил мячи, посланные в «девятку» - верхние углы ворот, бросался в ноги бегущего к воротам нападающего и обязательно отбирал у него мяч. Не помню случая, чтобы Марату приходилось вынимать мяч из сетки и с досадой выбивать его к центру поля. Спустя многие годы я стал работать в Бюро пропаганды при писательской организации. Это была надёжная линия защиты писателей, особенно в то время, когда они работали над большими произведениями, ещё не имея договора с издательством, или их просто не печатали. Кроме членов Союза писателей, выступали и те, кого ещё не приняли в Союз (случалось, что так и не принимали). Первым платили побольше и выступали они почаще (профессионалы!), хотя, могу поручиться, что и среди вторых они были, например, Макарочкина Нина Александровна, Василий Васильевич Барынкин, Марат Валерианович Виридарский. О тех, кто через сравнительно недолгий промежуток времени будет принят в Союз, не говорю. Пишущих и более-менее регулярно печатающихся (в основном, в газетах), не членов Союза, всех вкупе называли литактив, и они, как правило, подтверждали прямое значение этого слова: тоже ездили на шефские выступления в декады литературы, заранее, в преддверии года, расписанные по районам Владимирской и Ивановской областей, участвовали в обсуждениях новых книг местных авторов, а такие обсуждения, часто доходившие до жарких споров, были почти что обязательными. Литераторы из литактива выступали и на больших вечерах. Почти у каждого было по одной или две книжицы (стихи обычно издавались в небольших объёмах). У Виридарского было издано два таких поэтических сборника - «Гармонь и сердце» и «Я не в гости пришёл». Верно, в поэзию он пришёл не в гости. В начальный период творчества, в далёкие пятидесятые, его ставили на одну доску с Андреем Вознесенским, с которым, кстати сказать, в ту пору у него сложились почти, что дружеские отношения. Маяковский назвал поэзию «ездой в незнаемое». А дороги туда у каждого свои - у кого прочный «асфальт», у кого «колдобина на колдобине». Когда Вознесенский гремел на всю страну, Виридарский ещё ходил в членах литактива. В его лице были две поразительные особенности, одна искусственная - глубокий шрам с правой стороны щеки, прямо над скулой, и природная - эдакая то появляющаяся, то исчезающая притягательная золотистость в глазах. Обстоятельства ранения называли разные. По одному, сравнительно недавно преданному огласке, Марат получил ранение, при выполнении диверсионно- разведывательного задания, будучи ещё подростком. По другому - ударили ножом в уличной стычке. А он сам объяснил мне шрам на лице как последствие осколочного ранения, полученного в первом же бою, при этом ткнул пальцами в скулу - «И конец войне!» (Для него). Ну а золотистость в глазах - это уж проявление души, а её, как написал Лермонтов, «можно ль рассказать»? Никогда или, по крайней мере, очень долго Виридарский не рассказывал, как складывалась его биография. Я узнавал её постепенно, факты выстраивались в хронологический порядок: сын партсов-работника, заместителя управляющего КВЖД, расстрелянного в тридцатые годы, школу он окончил в Москве, потом работал в столице на судостроительном заводе токарем, об участии в военных действиях уже было сказано. Судьба и дальше проявляла к нему немилость: в 47-м - арест как политически неблагонадёжного элемента, освобождение по амнистии 1953 года, в 61-м - ссылка в Новосибирскую область, а после печально известное разрешение поселиться «за 101-м километром» от Москвы, жизнь в г. Александрове, работа в местной газете «Голос труда», переезд во Владимир, работа на «Электроприборе» и химзаводе. Была в его биографии одна пора, ещё поднявшая его в моих глазах: между амнистией и ссылкой он играл вратарем в «Тракторе». Узнав, я разволновался: да неужели тот самый Марат, который ловил мячи, «как кошка», - так говорили мы, мальчишки, - чуть ли не кумир детства. Оба растроганные, мы обнялись. Вероятно, футбольно-владимирский период был одним из лучших в его жизни, изломанной донельзя судьбе. Но он никогда не жаловался, ни разу не обмолвился ни словом о лежащей на сердце тяжести. Обычно писатели выступали в паре - прозаик и поэт. Основная нагрузка ложилась на прозаика: надо было как можно сильнее заинтересовать слушателей. А некоторые поэты, бывало и так, не отвлекаясь на рассуждения, читали и читали свои стихи. Марат обязательно что-то ещё говорил. Мне особенно запомнилась пара фраз из его выступления. «Вот сейчас всё говорят о конфликте поколений, — напомнил он и добавил: - Но это конфликт скорее надуманный, чем действительный». А затем прочитал стихотворение с такой, резюмирующей, концовкой: «И никакого нет конфликта, А есть преемственность ракет». Несмотря на разницу в возрасте, мы были с ним «на ты». Характер у Марата был неровный, что объяснялось той же изломанностью судьбы. В какой-то момент он мог проявить каменную твёрдость, а уже вскоре становился мягким, гладким, как шёлк. Так у часового маятника после движения в одну сторону следует равное в другую. Но я чувствовал, знал, что он на редкость надёжный человек. Как говорили в те годы, с ним можно было пойти в разведку. «Не верь, не бойся, не проси» - он придерживался этих правил, усвоенных в «местах не столь отдалённых», но, что удивительно, в то же время был как-то по-детски доверчив. Обычно разговаривал с полуулыбкой на лице, глаза с золотинкой прозрачны, без теней, без малейшей худой мысли, а щека со шрамом подёргивается в лёгком тике. Из владимирских писателей наиболее расположен к нему был Сидоров Николай Данилович, человек с твёрдым, боевым характером, не склонный к сантиментам. Механизм внутреннего влечения, как тот же часовой механизм, скрыт и не приоткрывает себя, но оба были с одного, 1927-го, года. Николай Данилович, как я уже писал, охотно ездил с Маратом Валериановичем на выступления. Жил Виридарский очень скромно, но и не бедствовал. Носил один костюмчик - тёмный, в полосочку, из-под воротника рубашки нередко, как у Сидорова, выглядывал краешек тельняшки. Ну а наши с Маратом отношения держались в рамках моей работы, и, уйдя из Бюро, я потерял его из виду. Но вот однажды мы встретились - и где? — на рынке на Батурина. Деревянные ряды ещё не снесли. Марат стоял за прилавком с россыпью синевато-зелёных грибов, зеленушек, как называют их в просторечье. Был он в том же костюмчике, со знакомой полуулыбкой на лице и незабываемым золотцем в глазах. Зеленушки появляются, когда сходят их более «благородные» соплеменники, и обычно я их не беру. Не помню, о чём мы говорили. Это глаза не только видят, но умеют и говорить, и запоминать главное — то, что над всеми словами и нередко выше и значительней их. С рынка я ушёл с зеленушками в сеточке. И опять мы долго не виделись. Марат жил в районе Загородного парка. В сезон наверняка продолжал ходить за грибами, благо оттуда можно и не ехать — иди да иди в сторону Байгушинской горы и дальше - по прекрасным местам, памятным мне с детства по поездкам с отцом, старшим лесничим Владимирского лесхоза. Я уже был членом Союза писателей, активно, с охотой участвовал в жизни организации, когда наконец объявился Марат. Сдал он за эти годы или нет — сразу и не определишь, но чувствовалось, что какие-то внутренние струны, может, главные в настрое души, ослабли. Как-то осенью мы на пару поехали выступать в Вязники. По прошлой работе в Бюро этот городок был одним из моих самых любимых - и уютная, почти что обжитая гостиница в стороне от дороги, со сквериком впереди, и сытный чистый ресторанчик по ценам столовой. Мы выступали, и всё шло как по маслу. Марат читал отрывки из своей, впоследствии известной, поэмы «Журавли». Я слушал, как все, с полным вниманием, вглядывался в его лицо и, казалось, видел то, чего не замечал раньше: «О радость, Наотмашь, В своей стороне Припасть к разнотравью Наедине! С повязкою неба На шрамах полей, И плакать, целуя, Следы журавлей...» Но раз вечером, возвращаясь с выступлений, мы о чём-то поспорили, оба погорячились и даже остановились около серого, уже промороженного после дождей забора. Я, пожалуй, впервые видел Марата таким - сильно недовольным, несогласным, готовым разругаться в пух и прах, но только не поступиться и малостью в своём мнении. Но уже через пару минут, остыв, мы пошли дальше, к гостинице, ступали плечо к плечу, и, казалось, теперь нас ничто не разделяло. В 1994 году у Виридарского наконец вышла книга «Сорок сороков», куда он включил свою литературно весомую, волнительную поэму «Журавли». Трудно поверить, что по существу она была написана ещё в 50-е годы, и вот только теперь была опубликована целиком, без купюр. О ней писали, говорили. В том же 94-м Марата приняли в Союз писателей. Но солнце, просияв, быстро клонилось к горизонту, закат наступал быстро, становился тёмно-багровым, как обычно, когда желанное, заветное сбывается поздно, слишком поздно.
Марат приходил в писательскую организацию на различные мероприятия. Нередко после все усаживались за скромную трапезу. К рюмке теперь он даже не притрагивался, потягивал из чашки чаёк и, молча, как-то обмякая внутренне, слушал, посматривал на окружающих. Но судьбе было угодно нанести удар и напоследок. У Виридарского умерла жена, какая у него вторая или третья - не знаю, он мне свою личную жизнь не раскрывал, а через неделю, если не меньше, смерть забрала его самого. Мы похоронили Марата Валериановича на кладбище в Улыбышеве. Прямо за могилой тогда стеной стоял лес. Но год-два спустя лес свели, освободив место для новых захоронений. Проложили еще дорогу, и его могила оказалась на семи ветрах, у перекрестья кладбищенских дорог. Бетонный крест, на кресте табличка: «Виридарский Марат Валерианович Русский поэт 1927 - 1996». Всё так. «Если так, Мы вернёмся снова Старожилами Шара земного. Если так, То в неведомом мире Я найду тебя, Вечное вымерив...»
ЗА ВСЕ ЗАПЛАТИЛ СТИХАМИ
Свое главное произведение поэму-летопись «Журавли» Марат Виридарский прочитал мне в 1969 году в Судогде, где мы с ним выступали, проводили творческие встречи с читателями. Он к тому времени переселился из Александрова во Владимир, был автором двух поэтических книг «Гармонь и сердце» и «Я на землю не в гости пришел». Не знаю почему, но Марат доверился мне, на мою искренность ответил своей. Я, начинающий тогда поэт, прочитал ему свои наивные стихи, написанные под впечатлениями участия в первых для себя советских безальтернативных выборах: «Меня как будто кто-то выпорол, собственное мненье отобрав, Иду на выборы без выбора, руки судорожно сжав. Все сделал строго по указке я, доверием верхов польщен. Мое лицо залито краскою, цвета урн и дремлющих знамен...». Поэма Виридарского (о жизни заключенных ГУЛАГа) будоражила сознание, а своей художественной выразительностью западала в душу... Конечно, в те цензурные годы поэма «Журавли» с антисоветской начинкой как для автора, так и для читателя представляла собой большую опасность... Прикасаться к ней, что к оголенному проводу... Я до сих пор помню наизусть эти образы: «А он лежит, В зарю одетый, - Умел, как пожил, Налегке. И горсть земли Куском планеты Дымит в оскаленной руке!» Излишне говорить, как я был польщен его доверием. Тем более, что знаком с его поэмой был лишь узкий круг поэтов. По словам Марата, читал он ее в Москве, на квартире у Евгения Храмова, где его слушали Дмитрий Сухарев, Владимир Костров, Николай Старшинов и Андрей Вознесенский. Последний при чтении поэмы в тот день на своем сборнике «Треугольная груша» сделал надпись: «XX век. Мой дорогой, мой чудесный Маратище!!!!!.. Я очень тебя люблю! Не жизнь, а сумасшедший дом - ты понимаешь, и знаю, что не обижаешься, когда не часто пишу. Наша дружба - фронтовая! - выше и космичнее всех условностей. Обнимаю тебя! Андрюха, Андрей Вознесенский». Также знакомы с его «Журавлями» были Булат Окуджава и Николай Глазков. Марат Виридарский был признанным поэтом в литературной среде. Часто цитировались его строки. Классическим стало стихотворение, очень понравившееся самому Алексею Фатьянову: Неудержимым сорванцом Промчался дождик по кварталам. И вдруг все стало кверху дном В зеркальном глянце тротуара. Окошки под ногами светятся, Не разберешь и небо где... И в каждой лужице по месяцу, И в каждой капле по звезде. Но его долго не принимали в союз писателей. Членский билет ему я привез из Москвы лишь в 1994 году. Впрочем, это все вполне объяснимо. Ибо в тот советский период России большее значение придавали благонадежности писателя, а не художественности его произведений... Марату было десять лет, когда в их дом ворвалась беда. На его глазах арестовали отца: «В глазах стоит стоп-кадр из детства, что мне тот миг навек отснял. У роковой черты подъезда Отец как памятник стоял...». Валериан Иванович в тот период представлял в Москве Сталинградскую область, а до этого работал в управлении КВЖД, в Харбине, что затем и послужило поводом признать его японским шпионом и 20 октября 1937 года расстрелять... Чтобы выйти на свободу из тюрьмы с детьми, матери пришлось написать «отречение от мужа - врага народа». Мать долго не брали на работу, семья голодала, знакомые отвернулись, боясь за свое благополучие... Что такое «сын врага народа» Марат испытал на себе сполна. Приходилось жить скрытно, не высовываясь - без достойного образования, случайными приработками, частой сменой местожительства. Вот что написал Марат Виридарский по моей просьбе о себе: «Когда начал писать стихи, то, естественно, не смог обходить тему репрессий и прочего произвола в России. Эти стихи не нравились: «Баллада осенней России», «Живут два Ленина в России», «Цари», «Иисус вернется обязательно» и другие. В 1947 году осуждают по 58-й статье на десять лет. В конце 1953 г. (по амнистии или пересмотру дела) освобождают. В общем, оказался во Владимире. Здесь при содействии Фатьянова издал первую книжку «Гармонь и сердце». В 1966 вышла вторая - «Я не в гости пришел» (при содействии Сергея Никитина). Всячески зажимали. В 1967 году принят единогласно в союз писателей во Владимире и в Москве, на приемной комиссии, но когда дело дошло до вручения членского билета СП, мне было отказано... Из Владимира пришла «телега» о том, что я «враг народа» и вообще... И мне было отказано «до следующей книжки»... А издаться!?. Держали в черном теле (ярлыки: «пьяница», «многоженец» и т. д.). Тем более - дважды привлекался во Владимире, в том числе и за поэму на пленке, найденную при обыске у поэта Виктора Некипелова. Последний раз освободился перед 1985 годом, началом перестройки, но еще четыре года «мурыжили». Не складывалась и личная жизнь поэта. Трижды Марат пытался создать семью, но браки разваливались по разным причинам. Во многом по его собственной вине. Жестко с ним обошлась судьба, за все его опрометчивые поступки и промахи она предъявила свой счет. Даже, когда мы хоронили Марата Валериановича, никто из его близких и родных не пришел с ним попрощаться... Хотя сын Владимир мотался где-то по городу, дочь Ирина, проживавшая в Москве, с ним не общалась, как и двое еще его сыновей, которых совсем маленькими увезла их мать на свою родину - в Сибирь, сбежав от «непутевого» и разгульного мужа... Последние годы жизни были полны лишений и мытарств. Его последняя гражданская жена Женя нигде не могла устроиться на работу, пила. Жили впроголодь, на одну его пенсию, и ее приработки (от сдачи посуды и выручки от продажи грибов и ягод)... Он тяжело болел, после того, как его жестоко избили, ворвавшиеся в квартиру, грабители. Они не смогли найти у поэта ничего ценного, и всю свою досаду выместили на нем. И все же в эти годы судьба сделала ему царский подарок. В 1994 году немногочисленные друзья его, ценители истинной поэзии издали книгу избранных стихов «Сорок-сороков». Деньги дал Александр Штраус, который ради этого издания продал свою машину... Можно только предположить, какую громадную радость испытал Марат, держа в руках солидный фолиант в твердом переплете - заветной мечте каждого поэта. Это, несомненно, было самое щедрое вознаграждение Марату Валериановичу за все его тяготы жизни. На мой взгляд, Марат Валерианович - один из самых талантливых владимирских поэтов минувшего века. Он как никто выразил свое время, гримасы которого испытал на себе. Немало в его творчестве стихов о любви. Перед уходом из жизни Марат Виридарский подготовил сборник «На седьмой версте любви». Он ждет своего часа. Творчество поэта заслуживает нашей благодарной памяти. Его надо читать и переиздавать. Встреча с поэзией Марата Виридарского, уверен - доставит истинное наслаждение.
