По прибытии в Муром тотчас же направился в завод повидать товарищей. Встреча была теплая, дружеская. Рабочие заявили о своем желании отпраздновать однодневной забастовкой наше освобождение. Пришлось уговаривать, чтобы товарищи хоть немного повременили, дали бы нам, прибывшим из тюрьмы, хоть малость оглянуться, почитать газеты, познакомиться с создавшимся положением в стране. Удалось отстрочить забастовку только на один час. Едва я успел вернуться из завода, как за мной пришел гонец. Слышу — по полям разносится пение Марсельезы. Рабочие завода Валенкова шли снимать своих коллег с Торского завода. На поле, в конце фабричной улицы, произошла встреча рабочих двух заводов. Пришлось выступить с небольшой речью. Рабочие поздравляли с освобождением, с началом побед и, от избытка радости, качали. Постановили на обед разойтись по домам, а к 2 часам дня собраться в здании «Общества трезвости» (напротив Троицкого монастыря) и там обсудить вопрос о том, что делать дальше. Оставшимся временем постарался воспользоваться для свидания с членами Комитета. Со времени летней демонстрации организация окрепла еще больше. В районе работали уже два «профессионала», присланные Московской Окружной организацией. Велась работа и среди крестьян. Появилась эсеровская организация, в которой состояли главным образом местные реалисты, гимназисты и кое-кто из интеллигенции. Среди рабочих эс-эров не было. С Комитетом условились о расширении движения на все предприятия города. На назначенном в два часа собрании решили это и провести. На этом же собрании решили обсудить и рабочие требования. В первую очередь, мы предполагали выставить требования сокращения рабочего времени, повышения заработной платы. Само собрание являлось крупным политическим событием в городе. Это было первое открытое рабочее собрание в центре города, устраиваемое нелегальной партией, в чужом помещении, явочным порядком. Одним словом, по царским законам — преступление от начала до конца. К красному зданию на базарной площади, чайной Общества трезвости, в назначенный час пришли толпы рабочих. В помещение, рассчитанное на триста человек, собралось раза и два или около трех более. С заведующим чайной, который пытался было протестовать, поступили мягко, устранив его с пути и обещав ему уплатить за уборку помещения после собрания. Как нужно вести собрание — у нас опыта было еще мало. Желавших говорить было много, и нам с большим трудом удавалось сохранить хоть некоторый порядок в выступлениях. Каждый говорил на свой лад и по своему больному вопросу. Выступали мастера, старшие рабочие с покаянными речами. Когда волна говорливости прошла, приступили к обсуждению создавшегося положения. Рабочие приветствовали дружными одобрениями питерских братьев за их почин. Решили сплотиться в союз и поддерживать всеми средствами передовых рабочих в нашей стране и повести борьбу против местных властей и капиталистов. Все вопросы борьбы решили передать особому совету делегатов от фабрик и заводов. Собрание, закончилось предложением устроить шествие с красными знаменами к работавшим фабрикам и заводам, устроить общий митинг, познакомить всех с принятыми на собрании решениями. По выходе из чайной О-ва Трезвости, к рабочим присоединилось еще несколько сот граждан и любопытных. Выкинули красное знамя и с пением «Марсельезы» направились к Московской улице. Торговцы и купцы переполошились, начали запирать магазины. Наши товарищи ходили по крупным торговым учреждениям и приглашали приказчиков присоединиться к демонстрации. Полиция не показывалась. Первым предприятием, которое решили «снять с работы» было «винополие», как называли в городе казенный винный завод. Рабочие и работницы «винопольки» также присоединились к манифестантам, и все вместе направились на берег Оки, к маслобойне, ткацкой и прядильной фабрикам. Администрации маслобойки, узнав о том, что рабочие направляются на их предприятие, остановила работу и выпустила рабочих. Мы обратились к ним с обращением требовать 8-часового рабочего дня, учреждения работы в три смены. До этого там работали в две смены, по 12 часов каждая. На бумаго-ткацкой фабрике администрация также отпустила рабочих без сопротивления. Лишь небольшая стычка с администрацией произошла на прядильной фабрике. Наши товарищи, встретив одного из владельцев, Суздальцева, не могли простить ему предательства одного рабочего, распространявшего прокламации, публично заклеймили его предателем и провокатором. Он слыл либералом и стремился всячески оправдаться перед рабочими. Кода вое рабочие были выведены с фабрик и заводов, был уже вечер. Однако мы решили устроить собрание тут же, на Спасской горе. Несколько тысяч рабочих и граждан усеяли горку. Предложили собравшимся на другой день приступитъ к работе, устроить на каждом предприятии общее собрание и выбрать на нем делегатов в рабочий Совет, который должен будет выработать требования и руководить движением. Наше предложение было принято. После нескольких политических речей собравшиеся с песнями разошлись по домам. Однако возбужденные рабочие но расходились до поздней ночи. Было уже темно, когда группа рабочих, узнавшая от нас об избиении интеллигенции и погромах квартир во Владимире, решила послать владимирскому губернатору телеграмму с требованием прекратить погром, угрожая, в случае неисполнении этого требования, прибыть во Владимир и подавить погром своими силами. Почтовые чиновники весьма неохотно принимали нашу телеграмму, требуя подписи кого-либо из представителей. Меня уполномочили подписать эту телеграмму. На другой день все встали на работу. Пошел и я на свой станок к П. Ф. Валенкову. Во время работы также устроил собрание и выбрали меня в рабочий Совет. На станке работать приходилось мало: пролетарии осаждали меня сотнями вопросов, интересовались политикой и предположениями на ближайшие месяцы. Вместе с группой передовых металлистов мы выдвинули и пустили в массы мысль об организации профессионального союза (см. Профсоюз металлистов). Эта мысль быстро завоевала симпатии даже стариков. Последних прельщала постановка вопроса о защите прав рабочего и взаимная помощь в несчастье. Кроме нашей партийной работы развернули свою деятельность в Муроме социал-революционеры и конституционные демократы (кадета). В дворянском клубе были организованы собрания интеллигенции и купечества. Весьма любопытное сообщение, относящееся к этим дням в Муроме, мы находим в секретном рапорте исправника Лучкина. «Секретно. Его Превосходительству Господину Начальнику Владимирской губернии Муромского Уездного Исправника РАПОРТ. О волнениях в г. Муроме. В дополнение к телеграммам и к донесению моему от вчерашнего 20 числа за № 477, доношу Вашему Превосходительству, что собрание под руководством Котлецова прошло благополучно, но некоторые лица остались им недовольны, например, Шляпников и Окушко ушли часа за полтора ранее окончания; недовольство в том, что Котлецов все сословия одинаково подвел под слово «народ». Было на собрании столько, сколько могло вместить помещение Дворянского клуба, в котором было собрание; человек более 500. Говорились речи многими и из здешних. Котлецов вчера приехал одновременно с возвратившимися из Владимира, из тюремного заключения, Ланиным, Шляпниковым и Гуреевым. Они, по-видимому, были свидетелями всего, во Владимире происходившего и потому были заявления о допущенных там беспорядках, обвинения касались и лично Вашего Превосходительства; собрание обсуждало все, там происходившее. Когда зашла речь об обжаловании действий губернатора, обсуждали куда обжаловать, министру, были возгласы: «На подлеца—подлецу», были голоса, чтоб послать жалобу гр. Витте, жалоба послала будто бы Г. Министру, ходили с телеграммой к почтово-телеграфной конторе большой толпой. В числе речей Котлецов разъяснил, что теперь никто, ни исправник, ни жандарм не могут вас арестовать. Вчера же, ранее вчерашнего собрания, было собрание, как бы случайное в Доме Трезвости, и там говорились речи по предмету свободы по высочайшему манифесту, откуда всей толпой ходили к почтово-телеграфной конторе для отправления телеграммы Вашему Превосходительству. От помещения конторы прошли мимо квартиры г. Сомова, здесь пропели вечную память. В вечернем собрании говорилось, что Манифест последовал вследствие волнений и забастовок, и что поэтому нужно идти далее: требовать переделов земли, уравнения сословий, капиталов и имуществ, что без человеческих жертв это не может обойтись, но из-за этого останавливаться нечего. Претензия на меня выражена была, что я не объявляю манифест, что по деревням об нем ходят лишь смутные слухи, что я должен был тотчас его отпечатать и разослать всюду. Нынешний Царский день решено не праздновать, и все фабрики и заводы работают. Предлагались мнения, чтобы город образовал свою милицию, иначе выйдет свалка с черной сотней, и тогда весь город будет разгромлен. Ввиду таких угроз, двое из бывших на собрании купцов, Суздальцевы прямо из собрания в 1 час ночи приехали ко мне. Я им посоветовал устроить частное собрание из немногих именитых, уважаемых граждан и пригласить заводчика Валенкова, так как его завод главным образом и почти единственно один волнует всех, и во главе своих рабочих он сам ходил с ними по городу в толпе, а потому он и может подействовать на своих зачинщиков. Эти двое говорили, что обращались к Городскому Голове, чтобы послать телеграмму Вашему Превосходительству о присылке войск, но Голова ответил, что соберут Думу. Когда шли вчера к Дому Трезвости с песнями «Марсельеза», то были видны три флага: два краевых — одни с надписью: «Да здравствуют рабочие», другой — «Да здравствует политическая свобода!», третий черный, с надписью: «За свободу». Назначено завтра собрание на Соборной площади, завтра суббота — базарный день в гор. Муроме, и народу будет масса, и потому вряд ли может обойтись без столкновений. Рабочие литейного завода Валенкова вчера 20 числа ходили по заводам и фабрикам и требовали прекращения работ, грозили, что в случае неисполнения их требования они приведут еще большую толпу, а на льнопрядильной фабрике товарищества Суздальцевых сделали два выстрела из револьвера видимо, чтобы навести на всех страх. Подписал: И. д. Уездного Исправника Лучкин. Октября 21 дня 1905 года.
Фактическая часть изложена Лучкиным вполне правильно, за исключением места собрания: оно было устроено о ярмарочном саду.
Стачка рабочих, митинги с участием городских жителей и крестьян, демонстрации, все это показывало нам, что наш город находится под солидным влиянием нашей организации. Беспокоило нас положение в деревнях. В деревенские, крестьянские глубины наша партийная работа не проникала. На одном заседании Комитета, в маленькой комнатушке И. Н. Елизарова, вернувшиеся с летних каникул, мы обсуждали вопрос о том, какими путями и средствами втянуть деревню в нашу революционную борьбу. Порешили тогда же выяснить, как состоит дело пропаганды в организации крестьян у эс-эров. Помню, что в Комитет тогда входили: С. Гуреев, М. Лакин, И. Елизаров, «Максим» из «Окружки», Разборщиков и пишущий это. Разговоры с эс-эрами и предварительное разрешение вопроса о работе среди крестьян было поручено мне. Эс-эры в то время были представлены в Муроме интеллигенцией, учашейся молодежью. Они хвастались, что имеют за собой не меньше, как «все крестьянство». Чтобы проверить это, мы решили устроить митинг в базарный, субботний день. На него эс-эры обещали привести свои мужицкие батальоны «сотнями подвод». Мы относились к эс-эровскому хвастовству очень недоверчиво, и наше отношение вполне оправдалось. Эс-эры на собрание ни только не привели своих батальонов, но зная о конфузе, который ожидал их, не пришли и сами на собрание. Одновременно с переговорами о совместном собрании, мы приняли решение выпустить на средства обеих организаций царский манифест о свободах от 17 октября 1905 года. Наши власти держали этот манифест в «секрете», и мы решили с этой царской грамоты начать нашу пропаганду среди крестьян. Возможно, что это был единственный и оригинальный блок с.-д. и с.-р. в истории нашей партии. К базарному дню нам удалось напечатать 10 000 царских манифестов. Это было сделало по нашему общему с с.-р. заказу типографией Благовещенского, известного тогда в города регента соборного хора. Крестьяне манифест разбирали охотно, но все же дело не обошлось без приключений: одного или двух распространителей манифеста наши темные мужички побили. В городе организовалась черная сотня. Во главе ее стоили местные купцы. Они подпаивали мясников, кучеров и лабазников и посылали их на наши собрания, чтобы они срывали их. Однако обо всех этих шагах мы были осведомлены. Пьяных мы гоняли с собраний. Мы знали даже, кто и чем из черной сотни вооружен. Наши товарищи были вооружены, главным образом, железными палками, пиками. Револьверов на весь Муром у нас было едва ли более трех десятков. Жажда же вооружений огнестрельным оружием была чрезвычайно велика. С владельцем завода П. Ф. Валенковым мне удалось тогда же условиться о том, что он будет «не замечать» наших работ по вооружению, при условии, что мы берем ответственность за это исключительно на себя, он же терпит только материальный ущерб и перед властями не отвечает. Достали мы тогда же около дюжины берданок со штыками и несколько нарезных охотничьих ружей. Владелица этого оружия жила тогда во флигеле Ерошевского, фамилии ее не помню, но знаю, что оружие принадлежало ее мужу, большому любителю его и охотнику. Там же мы добыли и патронов к ним. Это оружие мы берегли, держали в секрете, но слух о том, что мы достаточно сильно вооружены, заставлял и черную сотню и полицию быть более «почтительными» с нами. Наш партийный комитет решил попытаться легализировать нашу боевую организацию путем учреждения городской милиции. Для этой цели мы постановили произвести «моральное давление» на гласных, а также и на городского голову. Для переговоров выдвинули меня, а ас-эры послали А.Ф. Курицына. Вдвоем мы обошли наиболее видных, влиятельных гласных, посетили городского голову и от имени «рабочего комитета» предложили им созвать Городскую Думу, развив перед ними радужные перспективы водворения в городе, силами самих граждан, без полиции, порядка и спокойствия. Гласных уломать удалось, собрание было назначено на один из вечеров октября. К назначенному для собрания гласных вечеру мы мобилизовали наши силы. На зов пришли рабочие с заводов и фабрик, вооруженные кто чем мог (топорами, палками, охотничьими ружьями, револьверами и пр.), с красными знаменами и расположились около здания Городской Думы. Увидя это, многие гласные побоялись войти, и нам пришлось увести собравшихся, на время прибытия гласных в Общество Трезвости, там устроить собрание. Это дело поручили М. Лакину. Гласные съехались. Голова надел на шею «законную» цепь и открыл заседание. В порядке дня стоял один вопрос: организация милиции для установления в городе порядка и ограждения граждан от хулиганившей кое-где пьяной черной сотни. Последняя свила себе гнездо в кварталах купцов и торгашей, поэтому они первые и были жертвами своих же духов. Когда собрание открылось, зал наполнился сочувствовавшими нам — интеллигенцией, а также, и пришедшими с митинга рабочими. От имени «Рабочего Комитета» слово было предоставлено мне. Простыми, неискусными словами, понятными всей аудитории, я постарался объяснить, почему «Рабочий Комитет», обеспокоенный развитием скандалов и насилий над мирными гражданами, постановил обратиться к Думе с предложением реорганизовать, переустроить дело охраны граждан, их имущества и личности от посягательств различных банд, имея в виду черную сотню. Для иллюстрации положения дела в этой области фактов было достаточно много. Полиция умышленно попустительствовала всякому озорству, относя и все безобразия к добытым свободам. На жалобы граждан частенько отвечали: «вот вам и свободы». Поэтому от имени «Рабочего Комитета» я потребовал удаления всей полиции и набор вместо нее городской милиции, по соглашению с рабочими, из кандидатов, предложенных нашим Комитетом. Гласные были немало удивлены тем, что мы брались за организацию дела охраны. Они не могли даже сдержать своего удивления и тут же запрашивали: «неужели и наше имущество вы будете охранять?» На это мы отвечали, что не имеем никакого интереса покровительствовать ворам и возьмем на себя охрану имущества всех граждан. Только один черносотенный купчина, маслодел Никитин взял на себя смелость выступить против наших предложений. Однако его выступление было столь глупо, а мотивировка отклонения нашего желания носила буквально личный характер, вроде: «мне никакая милиция не нужна, а поэтому я против», дала нам прекрасный повод для разоблачения этого отца города. После меня выступали еще ряд товарищей, а затем и сами гласные. Наши речи встречались и провожались аплодисментами. Моральное воздействие «революционировало» и наших купцов. Они высказывались весьма либерально и шли навстречу нашим требованиям. Перешли к практическим предложениям. Наметили общее числе милиционеров в 30 человек, при чем 15 человек набирались через наш Рабочий комитет, а вторые 15 — самой Городской Думой. Принято было предложение и о том, что милиция оплачивается городом. Об этом заседании Гор. Думы стадо известно Владимирскому губернатору, и он высказал осуждение такой слабости гласных, запретив и думать об организации милиции. Очевидно, он дал гарантии нашим купцам, что сумеет оградить и защитить их собственность и личность от нашего воздействия. Вскоре в Муром прибыла небольшая воинская часть и демонстрировала свое прибытие прогулками по городу и осмотром месторасположений фабрик и заводов. Однако, и среди войск, как и в местной команде, мы завели связи и повели революционную работу. Правительство требовало «твердых и решительных мер», но вооруженной силы не хватало, как говорит об этом нижеследующая телеграмма: Разбор шифрованной телеграммы из Владимира губерн. от Губернатора Леонтьева, на имя Управляющего Министерством Внутренних Дел. за № 485. Подана 5 ноября, 5 ч. 45 м. пополудни, получена 5 ноября, 7 ч. 30 м. пополудни 1905 г. «Все возможные меры, во исполнение телеграммы Вашего Высокопревосходительства от сего числа, будут приняты. Войска находятся в Иванове, Шуе, Орехове, Коврове, Муроме, остальные охраняют Владимир. Больше местных войск нет. Согласно Вашему приказанию, вторично обращался к командующему войсками, до сего времени отказывал. Полиция хотя слаба, но действует усердно. Ввиду отсутствия войск, выражаю сомнение возможности должного воздействия. Сейчас получил сведения о забастовке тревожного положения Меленковской мануфактуре; ничего послать не мог. Верно: Ст. Cов. Таточков.
Вскоре этот недостаток в полицейской силе стремились пополнить наймом стражников, подбирая их из особенно отличившихся солдат.
Пришло время набора рекрутов. Конец октября был обычным временем для приема новобранцев в царскую армию и во флот. Со всех концов уезда стекались в эти дни рекрута в сопровождении отцов, матерей, жен и других близких. На площади, около здания воинского присутствия (напротив Окского сада) собиралась тысячная толпа. Женщины с заплаканными глазами, мужчины пьяные или навеселе, подбадривали себя гармошками и залихватскими песнями. В первый день «тянули жребий», а в последующие происходили медицинское освидетельствование и приемка. Царская служба в армии была тяжелым неприятным тяглом. Каждая семья радовалась, когда член ее, по той или иной причине, освобождался от службы. Довольно широко было распространено всяческое знахарство, дававшее рецепты и советы, как освободиться от службы в войсках. Иногда прибегали к членовредительству, вызовам сердцебиения и тому подобным мерам. Об этом даже сложилась маленькая частушка: «Деревенские мужики, Это просто дураки: — Пальцы режут, зубы рвут, В службу царскую ни идут...» Оплакивание рекрутов начиналось уже во время «жеребьевки». Когда новобранец вынимал номер, его фамилия кричалась из окна в толпу и, если номер был ближний, семья встречала эту весть слезали. И наоборот, если номер бывал далекий, то у семьи или близких рекруту лиц появлялись надежды, что до их близкого очередь не дойдет. Горе родных разделяли и другие семьи, к ним присоединялись и любопытные гражданки Мурома. Часто около приемки был сплошной гул от плача, рыданий и причитаний. Зеленая площадка перед садом, напротив нынешнего помещении Уездного Комитета Р.К.П.(б), является действительно площадью народного горя и слез. В этом же году был и мой призыв. Добрая половина призывных были моими товарищами. Новобранцы принимали участие в митингах и готовы были, по моему предложению, участвовать в каком угодно выступлении. Но мы в Комитете были против обнаружения наших сторонников среди новобранцев. Мы полагали, что наши товарищи должны пройти в солдатскую семью по возможности без полицейских отметок о неблагонадежности и там в рядах войск повести работу. Поэтому и я договорился со всеми новобранцами, чтобы они не следовали по моему пути, если на это не будет к ним особого призыва. Мое положение было ясное. Два раза привлекался по политическим делам. Больше года привел в тюрьме. Мои товарищи из писарской команды воинского начальника сообщали, что обо мне поступали со всех сторон справки о сугубой неблагонадежности. Образовалось уже целое личное дело. Мне достался ближний жребий — 66-ой. На другой день меня забрали. Воинский начальник очень волновался, когда меня зачислили в число служак. От приема присяги на верность службы «царю и отечеству» я отказался. Отказался дать и подписку об этом, но заявил, что буду «честно служить моей родине»... Были мысли о моем аресте, но, учитывая мое влияние как среди новобранцев, так и местных рабочих, отказались и оставили меня на свободе. Работа среди будущих солдат велась широко. Каждый день мы виделись в казармах воинского начальника, куда приходили на обед и для проверки. Там же, в канцелярии у воинского начальника, солдаты-писари размножали на гектографе прокламации, песни и стихи. Тут же их свежими и распространяли среди рекрутской молодежи. Железнодорожная стачка помешала отправке, и нас распустили до января 1906 года. Мне тогда удалось зачислиться в Балтийский флот. Дело организации местных рабочих быстро подвигалось вперед. Все рабочие заводов и фабрик были объединены системой делегирования своих представителей в рабочий совет или комитет, как мы его называли. В ноябре месяце мы выработали целую программу рабочих требований, как об уменьшении рабочего временя, так и о повышении заработной платы и другие. Быстро рос организованный профессиональный союз металлистов. При заводе П. Ф. Валенкова нашлось помещение, старая контора, в которой мы разместили библиотеку, правление союза и другие организации. Рабочий Совет, в количестве двадцати-тридцати делегатов, собирался несколько раз в неделю, и его заседания происходили в городе, в чайной О-ва трезвости. Наша всеобщая забастовка принесла некоторым фабрикам и заводам материальный успех. Так, маслобойный завод Ушакова, по требованию рабочих, ввел третью смену, понизив рабочий день сразу с 12 часов до 8. Кое-какие улучшения были добыты и другими, но деталей уже не помню. На механических заводах (Терском и Валенкова) шли переговоры о 9-часовом рабочем дне. Препятствием к этому являлась конкуренция московских механических заводов, где работали по 10 ½ часов, несмотря на революционное настроение. В моей памяти остался до сих пор небольшой, но характерный по тому времени случай с благодарностью рабочих маслобойни за успешную стачку. Под вечер одного из октябрьских дней из окна механического цеха завода Валенкова мы заметили идущую по направлению к заводу группу людей. Мне в эти часы нужно было идти на заседание «Рабочего Комитета» или «Совета делегатов», как мы называли тогда муромский рабочий центр. Пригласив с собой товарищей, мы, кажется, втроем, направились в город. Пройдя полотно жел.-дор. сетки, поравнялись с группой рабочих, которые, завидя нас, внимательно следили за нами. Узнав меня, рабочие тотчас же подошли, протянули руки, а один, самый пожилой, торжественно передал мне благодарность от имени рабочих маслобойного завода Ушакова, за устройство стачки в пользу 8-часового рабочего дня. Рабочие тут же объяснили, как они услышали мою речь, призывающую к стачке, уловили требование — третьей смены и 8-часового рабочего дня и на другой же день предъявили эти требования хозяину. Так как рабочие были на хозяйских харчах и жили в заводском общежитии, то они добавили еще, чтобы уменьшение рабочего времени не было бы в ущерб их столу. — «Мы ему сказали», — передавали мне бородатые рабочие, — «чтобы щи и каша и все прочее было не хуже того, что было раньше». Хозяин помялся, но уступил. Чтобы подкрепить свою благодарность, рабочие предложили мне «спрыснуть их победу». Под полой у одного из них оказалась четверть ведра «казенного» вина, у другого селедка, а третий имел папиросы «Трезвон». Все эти виды угощения даром были предложены нам. Однако разделить их торжество выпивкой я не мог. Водки я никогда не пил, не любил ее. Табак тоже не кури. Пришлось все же, по русскому обычаю «пригубить» чарку водки, а выпил ее кто-то другой. Тут же на лужайке устроили маленькую беседу на различные политические и экономические темы. Но ввиду того, что мы спешили на собрание Рабочего Комитета, долго беседовать нам не пришлось. Маслобойщики также поднялись и направились всей кучей в город, под звуки рабочих песен. «Рабочий Комитет», хотя и состоял в большинстве из беспартийных делегатов, но авторитет социал-демократии в то время был велик. В городе мы были настолько сильны, что могли легко и свободно взять власть в свои руки. Однако, мы прекрасно понимали, что наш район решающего значения не имеет, и взятие власти нами тогда было бы быстро ликвидировано силами соседних городов. В ноябре месяце мне пришлось совершить путешествие в Москву и Коломну. Дело заключалось в том, что на проявленное нами требование о понижении рабочего времени до 9 часов, предприниматель П. Ф. Валенков давал согласие на 9 ½, а меньше не хотел, мотивируя свой отказ длинным рабочим днем в московском промышленном районе. Чтобы убедить рабочих в своей правоте, он предложил рабочим, на общем собрании, послать делегатов в Москву к Бромлею и в Коломну, на машиностроительный завод и там выяснить положение дела с рабочим днем. Рабочие выдвинули для этого путешествии меня, а сам Валенков со стороны администрации в свою очередь предложил еще одного — чертежника Волкова. В Москве мы пробыли дня два. Посещали собрания, виделись с представителями организаций. Были и на заводах. У Бромлея тогда работали 10 ½ часов. На других заводах рабочий день также был не ниже 10 часов. Порядки всюду, даже в то время, были довольно суровые, и администрация встречала нас весьма враждебно. В самой Москве организованности было мало, и она произвела на нас, провинциалов, привыкших к организованности и порядку, впечатление пустой сутолоки и хаоса. Добрались и до Коломенского завода. Там нас не пожелали принять, а на все наши вопросы дали в ответ расчетную книжку, из которой и предложили нам получить нужные сведения. При этом за нами учредили зоркое наблюдение, чтобы мы не проникли в завод и не вошли в контакт с рабочими завода. Из этой поездки мы убедились наглядно, что наши рабочие опередили на много рабочих заводов Москвы и ее окрестностей. Мы уже имели свой профессиональный союз, крепкую соц.-дем. рабочую организацию и прочное влияние в городе и в окрестных деревнях. В Москве дело было хуже, хотя и шумнее и крупнее, но сами-то широкие рабочие массы были организованы слабо. Это чувствовалось на всем, а особенно нами, на заводах. Приехав домой, мы все же не были обескуражены Москвой и Колонной, а повели свою работу еще усиленнее. Рабочий день, помню, мы все же довели до 9 часов, при старой заработной плате. На других заводах и фабриках были также предъявлены требования экономического характера и получили частичное удовлетворение. В округе было разбросало много терочных заводов, работавших временно, и зависимости от картофеля. На этих маленьких заводах рабочие также пытались вести борьбу, но крестьянские элементы оказывались слишком мало солидарны, и большого успеха движение среди терочников не имело. Обращались к нам, в Комитет, все обиженные капиталистами, все, кто нуждался в защите против сильного. Комитет организации рос с каждым днем. Для усилении своего влияния, а также и в целях расширения организационного захвата, мы поставили весьма хорошо дело размножения революционной литературы. Гектографы, мимеографы имелись у нас в изобилии, но они уже не были в состоянии удовлетворить спрос на литературу. Мне удалось убедить владельца типографии Благовещенского, что он может без ocoбого риска печатать наши издания. Свои сношения с типографией мы скрывали, но внутри ее оказались люди, которые впоследствии показали и подтвердили на следствии, что Н. Я. Благовещенский печатал нам прокламации и пр. литературу. Благодаря Н. Я. Благовещенскому, за время с октября по декабрь месяц включительно, мы сумели размножить много десятков тысяч листков. Для конспирации на листках в типографии Муром не указывался. На нашей технике (гектограф, мимеограф) мы размножали лишь мелкие вещи, как напр.: песни, отчеты. К сожалению, в архивах не уцелело оригинальных изданий Муромской организации того времени. Получали мы литературу и из Москвы. Владимирская Окружная Организация еще только приступила к работе, большими силами и в самом Владимире не располагала. Социал-демократическая и революционно-сатирическая литература также разбиралась нарасхват. Продажа революционных газет становилась для газетчиков уже доходным делом, печатное слово революции находило обширный круг читателей в городах и в деревнях. В конце ноября 1905 года Муромская организация понесла большую потерю. Один из наших работников, Михаил Игнатьевич Лакин, совершавший по поручению Владимирской Окружной Организации агитационный объезд текстильного района, был зверски убит в местечке Ундол черносотенными служащими фабрики Бажанова. Памяти убитого было посвящено несколько собраний, и был выпущен специальный печатный листок.
Весь 1905 год Муромский Комитет Р.С.Д.Р.П. поддерживал самые тесные связи с Кулебаками, Выксой, а отчасти и с Меленками. В эти районы наша организация посылала своих работников и литературу. Проникла революционная волна и в Вачский рабочий район. Во главе движения в этом районе стояла интеллигенция,— врачи, учителя в земские деятели. В исторических документах Департамента Полиции имеется кое-что и о рабочих волнениях в Вачском районе. Так, один полицейский рапорт исправимся Лучкина Владимирскому Губернатору доведен до свечения Петербургской оберохранки. Рапорт доносит, конечно «секретно», что:
«17-го числа сего ноября, около 2-х часов дня, в село Вачу, Новосельской волости, здешнего уезда, прибыл жандармский унтер-офицер, младший из с. Зяблицкого Погоста (фамилия коего еще не выяснена), и остановился в квартире городового села Вачи Волкова. В это время к названному дому подошла толпа рабочих, числом около ста человек и послала одного из рабочих — Сергея Тюрина в квартиру Волкова, где он требовал, чтобы жандарм вышел на улицу; когда он вышел к ним, то слесарь Иванов, рабочий Писцов, Тюрин и Павел Савин требовали от имени всех рабочих, объяснить им — зачем он приехал в с. Вачу, когда жандарм отказался дать им на это требование объяснение, тогда те лица просили его больше не ездить, в противном случае угрожая расправиться с ним. Может быть, и в это время они бы что-либо учинили, но так как при нем были городовые Волков и Белов, то их видимо постеснялись и, только сделав насмешку по адресу жандарма и полиции, разошлись. Об этом приставом 2 стана здешнего уезда сообщено Помощнику Начальника Владимирского Губернского Жандармского Управления по Муромскому уезду и донесено г. прокурору Владимирского Окружного Суда и местному Товарищу Прокурору.
В начало декабря предполагалась отправка новобранцев. Отъезд рекрутов в казармы, по местам назначения, обычно обставлялся некоторым торжеством и громогласным плачем и причитаньем женщин. Но в назначенный день поездка не состоялась — была объявлена всеобщая железно-дорожная забастовка. Всех нас опять решили отпустить по домам. О ходе московского вооруженного восстания мы получали отрывочные сведении. Чем помочь Москве,— мы не знали, и нашей помощи никто не искал. Сами
мы использовали московские события для усиления нашей агитации. Когда мы узнали о жестоком подавлении московских рабочих, то решили провести у себя всеобщую стачку, а также организовать демонстраций протеста против царской расправы с восставшими рабочими. Реакционные силы в стране организовались и повели решительное наступление. Сопротивление рабочего класса было сломлено. По всей стране происходили расправы и массовые аресты рабочих, крестьян и интеллигенции. Всех, кто имел хоть маленькое отношение к революционной борьбе,— немедленно заметали в тюрьмы. Владимирский губернатор издал особое «обязательное постановление», запрещавшее собрания, демонстрации и владение оружием. Был издан министерский приказ об аресте «главарей». Однако наша организация решила не подчиняться губернаторским приказам и продолжать нести свою работу по-старому, устраивая явочным путем собрания и продолжая вооружаться. Мне было известно, что первые удары репрессий будут направлены против меня. Между воинским начальником и исправником происходила по поводу меня переписка. Ввиду того, что я был принят на военную службу, полицейские власти ходатайствовали перед воинским начальником о разрешении меня заарестовать. На имя воинского начальника был отправлен протокол, содержащий ряд обвинений против меня, а также постановление о моем аресте. «1905 года, декабря 17 дня я, Муромский городской пристав И.И. Филоматов, имея в виду, что Муромский мещанин Шляпников Александр Гаврилович со времени освобождения из-под стражи (под стражей он состоял за государственное преступление и освобожден по высочайшему манифесту 17 октября 1905 года) состоит во главе Муромской организации Российской социал-демократической рабочей партии и ведет постоянную против правительства и всего существующего государственного порядка агитацию: так, 22 октября в г. Муроме в ярмарочном саду на митинге говорил, что настоящее правительство не может управлять страной, просил не бояться ни штыков, ни пушек, призывал к вооруженному восстанию, предлагал вооружаться, кто чем может. 23 октября в Городской Думе предлагал организовать от города милицию, объявляя, что от рабочих таковая организована. 20 ноября в с. Карачарово на тайном собрании крестьян возбуждал все население делить и рубить помещичьи леса, сменить старшину и нового выбрать. 21 ноября в таком же тайном собрании без всякого разрешения в г. Муроме (в чайной общества трезвости), им же собранном, произносились речи вышесказанного содержании при чем со многих лиц, не принадлежащих к организации рабочей партии, сбирал плату за вход. 29 или 30 ноября являлся к г. Члену Муромской земской Управы Росту, требовал помещения земской Управы под митинг и, выслушав отказ Роста, объявил ему, что они разгромят Управу. 1 декабря по собственному усмотрению раздавал населению составленные им и неизвестно где отпечатанный объявления (экземпляр объявления при сем прилагается). 15 декабря по предложению им же раздавались фабричным рабочим прокламации (экземпляр прокламации прилагается) и, руководствуясь распоряжением Управляющего Министерством Внутренних Дел, изложенных в телеграмме Владимирского Губернатора от 14 декабря 1905 года постановил: Шляпникова арестовать и препроводил, с городовыми к Начальнику Владимирского Исправительного Арестантского Отделения. Копию же с сего представил. Г. Прокурору Владимирского Окружного Суда.
Пристав — Филоматов.
При этом протоколе была препроводительная бумага от исправника. Секретно. Муромскому уездному Воинскому Начальнику. Препровождая при сем Вашему Высокоблагородию составленный Городским Приставом протокол по предмету вредной агитаторской деятельности в Муроме принятого на военную службу и находящегося в отпуску вследствие железнодорожной забастовки Муромского мещанина Александра Гавриловича Шляпникова, прошу зависящего распоряжения о заарестовании Шляпникова и отвращение дальнейшего вреда и о последующем меня уведомить. Если вы признаете арестование его возможным на основаниях, изложенных в настоящем протоколе, то прошу протокол мне возвратить. Уездный Исправник— Лучкин». Воинские власти не хотели брать на себя дело по заарестовыванию меня и предоставляли это местной полиции. Характерен в деле документ — ответ воинского начальника на запрос уездного исправника. «Муромскому Уездному Исправнику. Так как новобранец города Мурома Александр Гаврилович Шляпников находится в отпуску и присяги не принимал, то он, на основании распоряжения Правительствующего Сената на представление Военного Министра о том, что преступления, учиненные уволенными в годичный по болезни отпуск н. ч. по истечении срока отпуска, но до явки к освидетельствованию, и не относящиеся до нарушения военных обязанностей, признаются неподсудимыми военному суду (Решение общего собрания Правительствующего Сената 1890 г. № 2). Шляпников же, по моему мнению, должен подходить под это решение тем более, что он не только не состоял еще в рядах войск, но даже и отказывался в принятии присяги на верность службы Царю и Отечеству, о чем был поставлен в известность Начальник Владимирской г. б. председателем присутствия по воинской повинности; а потому, мне кажется, Шляпников должен быть задержан, как вредный политический агитатор, гражданскими властями. Отношением от 10 декабря с. г. за № 7.084 я уведомил полицейское управление о роспуске новобранцев по домам, вследствие забастовок ж. д., следовательно, я этим извещением как бы передал их в ведение гражданских властей. Муромский Уездный Воинский Начальник Полковник (подпись). Декабря 17 дня 1905 г.»
Полиция торопилась с производством ареста, потому что на 17 и 18 декабря у нас были назначены массовые собрания и предполагалась демонстрация. Полиция об этом знала и надеялась дезорганизовать нашу деятельность путем ареста. Для борьбы с полицейскими набегами мы решили организоваться и использовать наши боевые силы. Между всеми боевиками было условлено, что при всякой тревоге (выстрел) они должны немедленно собираться около моей квартиры. Ночью 17-го декабря полиция пожаловала ко мне. Стучали в окошки хибарки и очень вежливо просили открыть им дверь для производства обыска. Открыть дверь я отказался и предложил меня не беспокоить ни стуком в окна, ни хождением около дома, угрожая открыть стрельбу. Этого заявления было достаточно, чтобы пристав уехал, очевидно к исправнику, оставив у дома городовых. Городовые же вели себя очень тихо. В ожидании атаки я стал готовиться к обороне. Мать свою спустил в подпол, кое-какие документы, компрометирующие других, уничтожил. Приготовил винтовку и револьвер,— всего у меня было до полсотни зарядов,— и приготовился дать решительный отпор. Огонь потушил. Жду час, другой. Стало рассветать. Слышу, как шум шагов полицейских затих совершенно. Нападать не посмели, засаду сняли при появлении дня. По этому случаю исправник сообщает воинскому начальнику «совершенно секретно», что «с возвращением настоящего сообщения уведомляю г. Муромского уездного воинского начальника, что означенный протокол в исполнение не удалось привести. Шляпников заперся и в дом не пустил пристава с полицейскими нижними чипами и, как можно полагать, при дальнейших насилиях войти в дом стал бы стрелять, поэтому могли бы оказаться человеческие жертвы и потому исполнение протокола отложено. Если будет приведено в исполнение, то я уведомлю Ваше Высокоблагородие. И. д. Уездного Исправника Лучкин. 20 декабря, 1905 г.
На другой день у нас было многолюдное собрание и весьма удачная демонстрация, о которой принимало участие до двух тысяч человек. О попытке произнести у меня арест стало известно всем. Полиции не давали проходу. Во время демонстрации полиция совершенно не показывалась. Войска же,— стояла у нас в то время одна рота,— не выпускали. Эта демонстрация в 1905 году была последней. После этих дней я чувствовал за собой неустанное наблюдение, но скрываться почему-то не хотелось. Дома я уже не ночевал, а из Мурома выезжать и не думал. По городу ходил всегда с двумя-тремя вооруженными товарищами, и взять меня, в таких условиях, не решались. В донесениях от 19 декабря Муромский исправник доносит о событиях 17 и 18 декабря следующее. «Секретно. Его Превосходительству Господину Начальнику Владимирской губернии Муромского Уездного Исправника РАПОРТ. 17 числа сего декабря прекратились работы на бумаго-ткацкой фабрике Товарищества Муромской Мануфактуры в г. Муроме, вследствие забастовок железных дорог по неимению пряжи для производства и по прекращению сбыта выработанного товара. О прекращении работ на фабрике за две недели было вывешено объявление. Рабочие, каковых на фабрике до 950 человек, подстрекаемые разными агитаторами, начали волноваться, говорили, что хозяева с умыслом прекращают работу, как бы забастовывают, что рабочие должны остался без хлеба, что пряжи у фабрики достало бы для работ на неделю, и заявили требование, чтобы им плата выдана была из месяц вперед, чтобы хозяева дали обязательство, что при возобновлении работ будут приняты все те рабочие, которые работают в настоящее время, предлагали, что они согласны, чтоб фабрика работала хотя бы три дня в неделю. Правление Товарищества не согласилось на эти требования, тогда рабочее стали еще больше волноваться, угрожали разгромить фабрику, грозили, что они будут работать самовольно без хозяев, подсылали по прочим фабрикам и заводах, чтоб сделать общую забастовку всех в городе и в ближайшей к городу льно-прядильной фабрике. За болезнью фабричного Инспектора 16 числа было собрание в его квартире директоров фабрики и депутатов рабочих, был приглашен и я, но согласия между сторонами не установилось и убеждения на рабочих не подействовали, рабочие объявили, что они не желают получать платы в окончательный расчет за последние дни. 17 числа в субботний базарный день, рабочие наэлектризованной толпой, человек в 70, ходили по всем заводам, собирали своих сторонников для общей забастовки. Можно было полагать, что они желали вызвать столкновение с властями, чтоб потом свалить вину на властей. Вчера 18 числа у рабочих было собрание, на котором было до 700 человек. Говорились речи. После собрания всей толпой с песнями прошли по улице и разошлись большими толпами. В толпе были четыре флага. Полиция была осведомлена, что рабочие имеют целью сделать разгром, лишь бы вину свалить на властей, и потому полицейские чины, находясь по близости во всеоружии на всякий случай, и секретно наблюдая, ничего не могли предпринять. В ночь на 18 число из полицейских чинов во главе с Городским Приставом был сформирован отряд для арестования главного агитатора, здешнего мещанина Александра Гавриловича Шляпникова, принятого в октябре месяце текущего года в военную службу и находящегося в отпуску вследствие железнодорожных забастовок, но Шляпников заперся в доме и не пустил и очень понятно решился отстреливаться в дверь; если бы даже и можно было выломать и двери сенную и домовую, можно входить лишь по одному человеку, для чего приходилось жертвовать жизнью и может быть даже и не одному человеку; потому арест не состоялся, а это еще более ставило в опасность войти в какие-либо пререкания с собранной по его Шляпникова наущению толпой рабочих, так как он и состоит главным агитатором и направляет по своему усмотрению всех рабочих. По некоторый данным можно полагать, что у него в означенную ночь в доме находился приезжий оратор, который говорил на собрании вчерашнего числа, хотя говорили там некоторые и из местных ораторов. Что говорилось, прилагаю при сем на отдельном листе, записано со слов одного из бывших на собрании из числа городовых. Ораторы так хранятся на собраниях, они проходят туда одетыми в женское платье, там' тесно окружает их толпа, они в толпе раздеваются, выходят в рубахе, и при выходе их вновь окружает толпа, и оратор выходит на улицу женщиной. О вышеизложенном доношу Вашему Превосходительству. И. д. Уездного Исправника Лучкин. Декабря 19 дня 1905 г. по Канцелярии».
Совершение неверны сведении полиции о переодевании агитаторов. В это время кассового движения полиция не осмеливалась приходить даже близко к месту собрания, не говоря уже об арестовывании кого-либо. После поражения московского восстания, почувствовалось, сильное дуновение реакции. Замерла революционная печать. Мы чувствовали и понимали, что наступает конец свободам и в наших захолустьях. Революция оказалась недостаточно сильной, чтобы одним ударом опрокинуть царизм, но все же достаточно могучей, чтобы вырвать у него ряд существенных уступок. Эти уступки удовлетворяли часть русской буржуазии, пролетариату же и крестьянству они дали только призрачное представительство в Г. Думе. После первой попытки арестовать меня, я протянул конспиративно до 24-го Декабря. Вечером 24-го решил, что накануне праздника Рождества все православные шпики и городовые не будут заниматься греховной крамолой, и я пошел в город один, зашел в парикмахерскую. Только успел побриться, как был окружен городовыми, обыскан и торжествующими полицейскими усажен в санки. В сопровождении многочисленной ватаги городовых меня повезли полем, вдоль жел. дороги. Так везли верст двадцать, до так называемой «Бурцевской платформы», а там в ожидании прихода поезда посадили в дом будочника. Пришел и поезд. Меня поместили в отдельном вагоне, в котором я встретил жандармов, во главе с местным начальником управления. Направили меня во Владимир. Владимирского же губернатора, который очень интересовался искоренением крамолы, исправник известил особым рапортом, что направляет меня в арестантские роты. Дело обо мне было передано судебному следователю. Значительная доля материалов по этому делу сохранилась в делопроизводстве Московской Судебной палаты. В основание всею дела были положены полицейские документы. Так, исправник Лучкин сообщает судебному следователю, от 10 января 1906 года за № 14 следующее. «Секретно. Г-ну Судебному Следователю 1-го участка Муромского уезда. Вследствие сообщении Вашего Высокоблагородия, от 3 числа текущего января за № 10, имею честь уведомить, что обвинения по делу Шляпникова. С указанием данных, имеются в протоколе Городского Пристава об арестовании его. Арестование Шляпникова последовало по телеграмме Г. Владимирского Губернатора, полученной мною 24-го числа минувшего декабря; Шляпникова имел намерение арестовать и Помощник Начальника Владимирского Губернского Жандармского Управления по Муромскому уезду г. Сомов, Шляпников и переправлен был в гор. Владимир к Начальнику Исправительного Отделения при протоколе г. Сомова, а не Городского Пристава, ему переданы были Приставом и найденные при аресте Шляпникова заряженный револьвер и записная книжка с прокламациями. Следовательно, сведения об агитационной деятельности Шляпникова имеются и не у одной полиции, тем более Шляпников и ранее Жандармским ведомством привлекался к политическим делам. Шляпников состоял во главе партии, как называл ее он сам «Муромской организации Российской Социал-Демократической рабочей партии», ею он руководил, созывал и устраивал собрания и митинги. Что он состоял во главе революционного движения, знают почти все жители города, все благонамеренные обрадовались его аресту, и весть об аресте разнеслась с необыкновенною быстротою, и, конечно, потому, что его все считали главным руководителей революционного движения в городе. Бывший 28-го ноября инцидент в канцелярии Городского Пристава, известный и местному Товарищу Прокурора, по предмету взятия с улицы пьяного, за которого к полиции пристал без всяких оснований мастеровой Муромский мещанин Алексей Васильевич Зуев, инцидент, в котором Шляпников явился в канцелярию пристава и заявил, что он от всех рабочих завода Валенкова требует объяснений о причинах арестования Зуева. Здесь же в Канцелярии, при объяснениях с Товарищем Прокурора, он называл Полицию и Суд «партийными», т.е. Правительственной Партии. Рабочие завода Валенкова и составляют главное звено агитаторской деятельности партии. В свидетели против революционной деятельности вообще никто нейдет, так как всем хорошо известно, что агитаторы не церемонятся с теми, кто им становится преградой, и потому-то все боятся и потому-то Полиция лишена всякой возможности к указанию очевидцев. В большой части бывает так, что Полицейскому чину, чтоб узнать что-либо, чтоб быть осведомленным, предварительно приходится давать клятву, что-де о словах свидетеля не будет знать никто никогда. Очень понятно, кому захочется переносить мщения от целой и довольно большой организованной партии, тем более все рабочие завода Валенкова и в обыденные дни ходили без стеснения вооруженными железными палками с заостренными концами, носили при себе железные перчатки, ножи и заряженные револьверы. Так с железными перчатками был случай в июле месяце с рабочими завода Валенкова Александром и Сергеем Серпуховитиными, ножом 6 ноября рабочий Валенкова Михаил Иванович Егоров причинил рану мещанину Ивану Сергеевичу Коровкину; из револьверов было несколько выстрелов в разных местах и по разным случаям. У вышепоказанного Зуева, при его осмотре в Полицейских казармах, был найден заряженный револьвер; и Шляпников, заарестованный 24 декабря случайно на улице при выходе из парикмахерской, тоже был с заряженным револьвером. Шляпников отъезжал и по селениям, так было собрание в селе Карачарово 20-го ноября, где он говорил рубить помещичьи леса, сменять по своему усмотрению старшину, научал настаивать чтоб в фабриках и заводах хозяевами были рабочие, а не владельцы, рассказывал, как крестьяне, чтоб выгнать войска, жгут их квартиры. Крестьянин села Карачарова Кузьма Горшков понял, что Шляпников намекал на усадьбу графинь Уваровых, и вместе с прочими крестьянами потребовал разъяснений о том, как крестьяне узнают, где войско остановится, чтоб сжечь его. После завязался шум и крик чуть не до драки, и Шляпников вынужден был скрыться. Должны бы подтвердить об этом крестьяне села Карачарова Иван Чумаков, Федор Горованов, Александр, Сергей и Василий Пуховы. Где именно и кем были отпечатываемы Шляпниковым прокламации, Полиция озабочивалась все время розысками, но ничего не могла добыть, равно разыскивала и мастичный штемпель «Муромская организация Российской Социал-Демократической партии». Хотя обыска в доме Шляпникова и не было произведено при аресте его, но он не из таких, чтобы стал хранить при себе то, что может служить уликами, обыски у него в доме бывали и ранее, но ничего не находили, и потому, где хранится штемпель,— неизвестно. Как надобно полагать, знакомство с типографщиками вел именно он, так как с арестом его не появлялось в городе ни прокламаций, ни других каких-либо воззваний с наложением штемпеля, несмотря на то, что дни были праздничные, в каковые чаще были всякие собрания. Весь завод рабочих Валенкова, составлявший главное, основание революционной партии, безусловно вооружен железными палками, перчатками, ножами и револьверами. Пояснением к этому могу присовокупить то, что когда у Градского Головы и у Думы члены агитаторской партии просили в городе учреждения милиции, то заявили, что они милицию между собой уже учредили и вооружили. Никакой другой партии в городе, никакой так называемой «черной сотни» в городе не было даже никаких признаков, и потому и бояться было совершенно некого, напротив партия шла к своей цели и вооружалась прямо, чтобы уничтожить полицию и начальство, мешающие ее деятельности к достижению конечной цели. При таком положении, полиция своим составом не могла и не имела силы вступить в открытую борьбу с агитаторской партией, на собраниях их собиралось от 150-ти до 700 и более человек, но и нельзя было оставаться при незнании к чему готовится партийная деятельность, а так как полицейские чины не допускались на собрания под угрозами насилий, и для острастки их в городовых было несколько выстрелов в разное время, то мною один из городовых унтер-офицер Жуков откомандирован был в отпуск, чтобы он в качество рабочего ходил на собрания, посредством этого очевидца-свидетеля полиция и была знакома с деятельностью. Жуков бывал на всех собраниях и вполне знаком, что там происходило, в подробностях знает, что говорилось и к какой деятельности партия готовилась. Единственный митинг был с извещением меня 17-го ноября в чайной Муромского Комитета Общества Трезвости и то потому, что Комитет постановил допускать собрания в здании Общества под условием иметь разрешения полиции, об этом собрании и прилагаю при сем собственноручную записку Шляпникова, в которой он и сам называет себя и распорядителем и ответственным лицом. И. д. уездного исправника (Лучкин)».
В этом сообщении приведены лишь полицейские пустячки, вроде отобрания револьвера у Зуева. При этом неверно, что рабочий Зуев был пьян. Полицейские с него начали свою попытку разоружения рабочих по отдельности. По моему настоянию револьвер был возвращен, а на виновников задержания был составлен протокол. Характерно признание полиции, что даже обыватели не шли в свидетели против революционеров. Против меня им удалось мобилизовать жандармов, городовых и бывших кабатчиков. Вскоре после моего ареста, кажется в половине января, был взят и Н. Я. Благовещенский, как владелец типографии, в которой печатались наши издания. Особая экспертиза, а также один из рабочих типографии, установили, что заказы приносил я, и что печатались прокламации шрифтом типографии Благовещенского. Между полицией и жандармерией были нелады. Со стороны жандармов полиция не получала содействия. Особенно ярко видно это из сообщения помощника начальника Владим. губернского жандармского управления Сомова судебному следователю, от 22 января 1906 г. за № 259. «Секретно. Господину Судебному Следователю Владимирского Окружного Суда 1-го участка Муромского уезда. На ваше отношение, от 20-го сего января за № 89 имею честь уведомить Ваше Высокоблагородие, что возбужденное мною дознание по обвинению Потомственного Почетного Гражданина Николая Яковлевича Благовещенского по 132 ст. Угол. Улож. со всей уличающей его в этом деянии перепиской на основании предложения г. Прокурора Владимирского Окружного Суда, мною представлено ему 20-го текущего января за № 214-м, в коем, насколько припоминаю, имеются нужные Вам сведения, копии с которых у меня не осталось. Что же касается мещанина гор. Мурома Александра Гавриловича Шляпникова, то после его ареста никаких данных мною о нем получено не было; обыска в его квартире произведено не было, так как Шляпников был задержан на улице гор. Мурома и, принимая во внимание его популярность среди рабочих, был тотчас же отправлен во Владимирское Исправительное Арестантское Отделение и, наконец, что о деятельности Шляпникова и его сообщниках у меня сведений тоже не имеется, а таковые были собираемы чинами местной полиции, которыми и было начато о нем дело, о чем, кажется, и упомянуто в приложенном к дознанию протоколе Муромского Городского Пристава. Сверх сего считаю нужным сообщить, что, ввиду переживаемого крайне тревожного времени, подведомственные мне унтер-офицеры, находись постоянно в различных командировках, как и лично я, не могут вести систематического наблюдения за каждой скомпрометировавшей себя в политическом отношении личностью, но при получении каких-либо сведений о названном Шляпникове, таковые мною будут тотчас же сообщены Вашему Высокоблагородию. Подполковник Сомов».
В вагоне городской пристав и жандармский подполковник перессорились. Жандармы были явно недовольны вмешательством полиции в их дело и открыто выражали свое негодование. Во время ареста у меня отобрали некоторое количество документов, но ни один из них не мог служить к провалу какой-либо работы организации, компрометируя лишь меня. Опись всего найденного имеется в судебном следствии… Во Владимир приехал в рождественскую ночь. Жандармы сдали меня в арестантские роты. Тюрьма была переполнена политиками и аграрниками, как наливались в то время сидевшие там крестьяне за попытки делить землю «по справедливости». Оказывалось, что наш Муромский уезд продержался гораздо дольше других, не допуская арестов. После меня начали привозить и других. В начале февраля месяца 1906 года жандармерия и полиция совершили ночную облаву всего завода Валенкова. В судебном следствии по нашему делу сохранилось сообщение помощника начальника Владимирского губернского жандармского управления судебному следователю, со всеми деталями и результатами обыска. После этого жандармского погрома прекратила свое существование легализованная и организованная мною библиотека. Обыск дал обширный материал против нескольких десятков рабочих. Однако власти не решились производить массовых арестов. Вскоре после этого было арестовано только семь человек. Их тоже привезли во Владимир, но продержали там всего, кажется, с месяц и освободили под надзор полиции, по месту жительства. В апреле того же 1906 года, распоряжением Особого Совещания при министерстве внутренних дел они были приговорены к ссылке в Сибирь. Обстоятельства на суде сложились для меня одень благоприятно, 126 статью — о принадлежности к тайному сообществу — мне неожиданно удалось опровергнуть. Осужден был только по І29 ст. на два года крепости, без зачета тринадцати месяцев предварительного заключения. Через несколько дней меня освободили под залог в 300 рублей до приведения приговора в исполнение. Этим я воспользовался и уехал в Москву. Работая там в 1907 г. организатором в Лефортовском районе, я быстро, хотя и случайно, снова сел, но удалось через месяц получить вновь свободу. Не теряя времени, побывав в Муроме, я уехал в Петербург, где весь 1907 г. прожил на нелегальном положении, работая в партии, был членом Петербургского комитета. В начале 1908 года я был вынужден покинуть Россию, эмигрировал за границу. А. Шляпников.
1. Возникновение Муромской Партийной Организации 2. Муромская демонстрация 10 июля 1905 года. 3. Город Муром в 1905 году. 4. Дело Е.Н. и Н.П. Мошенцевых 1905 г. 5. Забастовки учащихся муромского реального училища 1905-1910 гг. 6. Зарождение муромских профсоюзов 7. Муромская Партийная Организация во время революции 1917 г. 8. Муром 9 июля 1918 года 9. Ковровцы и Муромское восстание белогвардейцев 9-го июля 1918 года
