Теперь перейдем к скопчеству, возникшему в епархии под влиянием Суздальских узников (см. СКОПЧЕСТВО). Еленский был выслан из Петербурга и отправлен в Суздаль тотчас после того, как осмелился подать товарищу Министру Юстиции Новосильцеву, лицу близкому к Императору Александру I, проект переустройства русского государства и апологию скопческой секты, как истинной, по его мнению, выразительницы Христовой церкви. Этот поступок Еленского и эти литературные труды его достаточно характеризуют его личность и его значение в среде скопцов. 4 сентября 1804 года Еленский был представлен в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь и помещен, как сообщал настоятель монастыря архимандрит Филарет, вместе с прочими арестантами. Тотчас же возник вопрос о средствах его содержания в заключении; настоятель обратился за разрешением его к Владимирскому Губернатору Долгорукову Ивану Михайловичу, который в свою очередь запросил о том Министра Внутренних Дел. По Высочайшему повелению на содержание Еленского в монастыре было ассигновано из сумм кабинета Его Величества по 250 рублей в год. В тоже время Еленский обратился к Владимирскому губернатору с письмом, в котором просил взять на себя труд разделаться с его долговыми обязательствами, взыскать с его должников и уплатить его кредиторам. Но когда потребовались формальные доказательства его долговых обязательств, Еленский отказался от взысканий и представленный им реестр его долговых обязательств был ему возвращен. Так как письмо Еленского к губернатору весьма своеобразно, то приводим его здесь : «жена Евангеличная прикоснулась ризе Господней и исцелела отъ язвы своей, подобие прикасаются нежнаго сердца Вашего Сиятельства, желая получить облегчение судьбы моей въ нижеследующемъ. 1) По случаю странной жизни моей, отъ щедротъ монаршихъ бывъ помещенъ въ Невской Лавре съ 1802 г. генваря 2 дня на всемъ содержании Лавры; еще ради сиротства моего изъ кабинета наличными деньгами 250 руб. на всякой годъ получалъ, но какъ судьба недоведомая препроводила меня под руководство Вашего Сиятельства такъ сокрушеннейше молю и на семъ месте пристойное содержание назначить, дабы достигши крайней нищеты не возроптать на небо и самого себя не возненавидеть. 2) Собственной моей суммы въ долгахъ оставшейся въ С.-Петербурге регистръ на десницу Вашего Сиятельства препровождаю, а о взыскании оной повергаюсь на дальновидность Вашу, всенижайше прошу поревнуйте слову Господню по реченному: «аще быша ведали, что есть милости хощу, а не жертвы» и такъ хотя есмь плотию заключенъ, но свободенъ духомъ…» В монастыре Еленский жил до 1813 года; в марте же этого года он скончался. Насколько строго он содержался в заключении, имел ли возможность общаться с посторонними, прямых сведений о том не имеется, но из некоторых дел о скопцах последующего времени видно, что заключенный имел знакомство и влияние на посторонних, увлекая их в свою секту. Такой знакомой оказалась монахиня Суздальского Покровского женского монастыря Паисия. Как видно из дела о скопцах, возникшего в 1824 году, она созналась на допросе, что была знакома с Еленским, который лечил у нее руку; знакомство это подтвердилось и найденными во время следствия у Паисии письмами. Под влиянием этого фанатика Паисия примкнула к скопчеству. При дознании в 1824 году она созналась было в том, что принадлежит к скопческой секте, но потом отказалась от своего признания. Но и помимо этого признания принадлежность ее к скопчеству в 20-х годах XIX столетия подтверждается тем, что в среде скопцов она считалась приближенной к К. Селиванову, когда он был в Суздале, ее имя было известно в Иркутске, в Тамбове, Воронеже и Москве. Когда соблазнилась Паисия, с точностью не известно, но можно думать, что вскоре после появления Еленского в Суздале. По крайней мере, в 1812 году доложено было во Владимирской духовной Консистории настоятельницей Покровского монастыря Измарагдой, что в келье монахини Паисии по ночам в разное время бывают собрания живущих в монастыре девиц, слышно какое-то пение и стук; к ней нередко приходят мужчины разного звания под видом родственников. Участницами в этих собраниях были: монахиня Назарета, девицы Матрена и Ирина Биркины, Устинья Михайлова из села Загорья, Настасья Андреева, дочь дьячка села Веретева Ковровского уезда, Ирина Никитина из села Романова, Аграфена Андреева из дер. Ряхова Ковровского уезда, Марья Андреева, дочь диакона из села Коровников, Екатерина Васильева из села Гавриловского, Настасья Антонова из села Сельца, Наталья и Марья Михайловы из села Небылого, Варвара, Авдотья и Агафья из села Закомелья. По распоряжению епископа Ксенофонта монахиня Паисия была переведена под надзор в Переславский Феодоровский монастырь, монахиня Назарета – в Александровский Успенский монастырь, а остальные девицы были только высланы из Покровского монастыря. Следствие только этим и закончилось; мы не нашли обстоятельного расследования, что это были за собрания, какой секты придерживались собиравшиеся. В таком кратком извлечении дело доложено было в 1824 году, когда Паисия вновь оказалась замешанной в скопчестве; в таком виде оно и вошло в исследования о скопчестве – Мельникова и других. Но в архиве Владимирской духовной Консистории сохранилось подлинное дело от 1812 г. за № 35271 под заглавием «дело о высылке изъ монастырей за чинение ночныхъ собраний послушницъ изъ Владимирскаого Успенскаго женскаго монастыря 12, изъ Суздальскаго Покровскаго 14 и о переведении за сии поступки изъ сихъ монастырей монахинь: Паисии в Переславский, Назареты въ Александровский и Нектарии въ Муромский монастыри подъ особый надзоръ настоятельницъ». Хотя и это дело не разъясняет характера ночных собраний, но зато дает более подробные сведения о судьбе Паисии. Дело началось донесением казначеи Владимирского Успенского монастыря Измарагды, что в монастыре бывают по вечерам необыкновенные собрания послушниц в ближайшей от нее келье, причем слышно было пение и стук… Епископ Ксенофонт поручил произвести дознание префекту Семинарии и эконому архиерейского дома. Дознание подтвердило факт сборищ и пения, но послушницы объяснили, что они, как крылошанки, дома поют духовные псалмы и ирмосы, а стук происходит от катанья белья; но дознание обнаружило еще, что к ним приезжали какие-то купцы из Москвы. Получив такое донесение Преосвященный Ксенофонт распорядился: принимая во внимание, что и по другим округам епархии подобные ночные собрания открываются, 1) выслать из Успенского монастыря 12 подозрительных послушниц, 2) разместить всех послушниц по кельям монахинь и не дозволять отлучек без ведома игуменьи ни на малейшее время, 3) мужчин в кельи не допускать и врата монастырские иметь затворенными кроме времен благословных и 4) истребовать от настоятельниц других женских монастырей епархии, не бывает-ли и у них подобных сборищ… В ответ на последнее распоряжение Преосвященного игуменья Покровского монастыря Измарагда и донесла 26 июня 1812 г. о сборищах в келье монахини Паисии и представила список участниц. Но еще ранее этого – 27 марта игуменья докладывала Преосвященному, что Паисия «ведетъ жизнь, мало званию своему соответственную», а Преосвященный 10 июля приказал перевести ее в Переславский монастырь, значит раньше доклада о ночных сборищах. Пока Паисия была в Переславском монастыре, игуменья должна была трижды в год рапортовать архиерею о её поведении; во всех этих рапортах дан о Паисии благоприятный отзыв, что она ведет себя безукоризненно. В 1817 году Паисия подала прошение на Высочайшее имя, в котором написано: «съ 7 летъ решилась я добровольно идти в Покровский монастырь, въ коем съ самаго начала упражнялась въ клиросном пении, еще до восприятия монашества жизнь и поведение старалась до и ныне пещусь соответственно сопровождать носимому моему званию, изъ границъ благопристойности никогда, яко посвятившая себя навсегда Богу, не выходила, штрафована отъ начальства не была да и подъ судомъ не находилась до 1812 г.; въ семъ году по неизвестнымъ мне обстоятельствамъ или скрытой неблагонамеренности означеннаго монастыря покойная игуменья Измарагда представила на меня епископу Ксенофонту, якобы я находилась у нея въ ослушаности, почему духовная Консистория не отобравъ отъ меня на сей доносъ должнаго оправдания и не сделавъ по законамъ изследования удалили меня въ Переславский монастырь подъ надзоръ настоятельницы. Игуменья тотчасъ же выслала меня изъ монастыря и я не имя способа къ ограждению благосостояния моей невинности решилась передать сей вымышленный доносъ на судъ провидению и безъ всякаго упорства не входя въ судебный процесъ уклонилась». Далее Паисия пишет, что узнав теперь о смерти игуменьи Измарагды, она питает надежду и просит, чтобы ее возвратили в Покровский монастырь, где у ней осталась и собственная келья. 15 января 1818 года духовная Консистория постановила: так как Паисия переведена по резолюции Преосвященного Ксенофонта, то не входя в обсуждения ее прошения представить его Преосвященному; 24 апреля епископ Ксенофонт положил резолюцию: «доложить о семъ въ следующемъ году». В 1819 году Паисия подала прошение о переводе в Покровский монастырь епископу Ксенофонту; Преосвященный согласился… Но вышло недоразумение с ее кельею. Оказалось, что ее келью продали – по указу Консистории – послушнице Шевелкиной за 600 руб. в 1814 году; новая хозяйка употребила на ремонт ее 900 руб. Кроме того, и келья оказалась не собственностью Паисии, а устроена купцом Л. Биркиным для своих дочерей, которые и жили в ней с Паисией… В 1820 г. Паисия все-таки была принята в Покровский монастырь в другую свободную келью. И только из последующих дел о скопцах, возникших в 20-х годах, выяснилось, что эти собрания нужно считать за скопческие радения, что в Покровском монастыре сформировалось нечто в роде скопческого корабля. Такой взгляд должен был установиться потому, что монахиня Паисия и сестры Биркины оказались весьма популярными среди скопцов. Сами они отрицали свою принадлежность к скопческой секте и прямых улик на себе (т.е. оскопление) не носили, но косвенных улик, как мы увидим ниже, оказалось весьма много. Таким образом под влиянием Еленского скопчество свило себе гнездо в Суздале и только своевременные меры рассеяли сформировавшуюся было общину. Распространилось-ли в то время скопчество за пределы Суздаля, сведений о том почти нет. Есть только косвенные указания из дел 20-х годов. Тогда открыт был в Закомелье скопец Иван Иванов, который показал, что оскоплен был своим отцом лет за 10 до 1824 года. Этот скопец оказался троюродным братом монахини Паисии и, по собственному признанию, часто бывал у нее в монастыре. Таким образом оскопление этой семьи можно приписать косвенно влиянию Еленского. Бывали-ли еще скопцы вокруг Суздаля, сведений о том не имеется.
Третий момент в истории скопчества во Владимирской епархии начинается с 1820 года, с поселением в Суздальском Спасском монастыре Кондратия Селиванова. Хотя его арест в С.-Петербурге и отправление в Суздаль произведены были с чрезвычайными предосторожностями и в величайшем секрете, но это событие не укрылось от скопцов. Купцы Солодовников и Кузнецов тотчас отправились по Московской дороге, нагнали его на станции Тосна и успели разузнать, что их учителя и искупителя отправляют в Суздаль. Настоятелю Спасского монастыря дана была особая инструкция относительно такого важного арестанта. Этой инструкцией предписывалось дать ему удобное помещение и устроить покойную жизнь, наблюдать за его душевным состоянием и через особого опытного духовника располагать его к искреннему раскаянию в своих заблуждениях, а главное предотвратить всякую возможность общения его со своими последователями, не только не допускать к нему никого, но и не принимать и не передавать никаких писем, посылок и подаяний; о положении заключенного доносить ежемесячно обер-прокурору Св. Синода и местному губернатору. Судя по рапортам настоятеля монастыря все предписанные меры были приняты и выполнялись с неуклонной строгостью. Помещение заключенного охранялось особой стражей; кроме архимандрита, избранного им из приходских священников, духовника и этой стражи никто не имел к нему доступа. Все попытки скопцов разузнать о положении своего учителя или передать ему пожертвования своевременно замечались и энергичными мерами были пресекаемы. Что касается душевного настроения заключенного, то беседами настоятеля и духовника он был расположен к исповеди и в первом же году своего пребывания в монастыре был допущен к принятию Св. Таин, которых он, по собственному признанию, не принимал 18 лет. но проникнуть глубже в душу таинственного старца, разузнать, как он дошел до своей идеи скопчества, как он относится к взгляду на него скопцов, как на Искупителя и Императора Петра III, заставить его принести полное раскаяние в этих коренных своих заблуждениях – ничего этого сделать не удалось. Старик не открыл своей души; нередкие же его воспоминания и сожаления об оставленных им «детушкахъ» наводили настоятеля монастыря на мысль, что в глубине души он оставался тем же, что и раньше… Обыкновенно заключенный ничего не делал, не читал, потому что выдавал себя за неграмотного; по своей старческой немощи он большей частью лежал в постели. Так провел Селиванов в монастыре 12 лет; 19 февраля 1832 года он скончался 112 лет от роду, быв перед смертью исповедан и приобщен Св. Таин. Похоронен был вблизи Николаевской церкви в черте ограды арестантских помещений в монастыре. Таким образом, по показаниям настоятеля Спасского монастыря, Селиванов все 12 лет монастырского заключения провел вне всякого общения с своими последователями, все попытки проникнуть к нему или даже разузнать о его положении были своевременно и энергично устраняемы. Но многочисленные показания скопцов, идущие из разных мест России, говорят, что в действительности было не так, что если не непосредственно, то через посредство кого-то установились сообщения между Селивановым и его учениками… Кто же тут прав? Так как показания скопцов очень настойчивы и определенны, то их нельзя считать не заслуживающими доверия. Настоятель монастыря мог не знать об этих сношениях и по чистой совести утверждать, что таковых не было. Но ведь не он один имел доступ в келью заключенного… Разве не могли скопцы подкупить приставленной к Селиванову стражи? Когда Селиванов был заключен в Спасский монастырь, естественно, что Суздаль приобрел для скопцов необыкновенную притягательную силу; многие устремились сюда, чтобы хоть взглянуть на место заключения своего учителя. Разузнать что-нибудь о его положении, попытаться установить как-нибудь с ним сношения. Первоначально это делалось довольно открыто. Так в августе 1820 года явился в Суздаль Петербургский купец Солодовников, а вслед за ним Михайлов; заходили они под видом богомолья в монастырь, просили позволения посмотреть арестантов и раздать им милостыню. Но о. архимандриту эти просьбы показались подозрительными, он сообщил об этих богомольцах городничему и их немедленно выпроводили из Суздаля. 2 мая 1822 г. заявился в монастырь Петербургский купец Ст. Кузнецов, старался разузнать о местопребывании Селиванова и просил архимандрита принять денег на его содержание. Но и эта попытка не удалась.
Эти неудачи не остановили, конечно, скопцов и они каким-то неизвестным путем нашли возможность проникнуть в келью заключенного, установить с ним общение. Как и через кого это устроилось, так и осталось тайной, но факт этих сношений несомненный. Главную роль здесь играла монахиня Паисия, снова, как мы видели, переселившаяся в Суздальский Покровский монастырь в 1820 году, и сестры Биркины, ее знакомые, заподозренные в сектантстве еще в 1812 году. Об этом говорят многочисленные показания скопцов в период 1820-1830 гг. В 1822 году сын Нижегородского скопца Тимофей Семенов Базанов по поводу принуждения его отцом своим вступить в скопческую секту, жаловался местному начальству и донес, что «Нижегородские скопцы ездятъ въ Суздаль къ содержащемуся тамъ старцу, отъ котораго принимаютъ учение ихъ секты, получаютъ отъ него финифтяные образки, какие-то пирожки и пряники, употребляемые ими вместо просфоръ. Изъ уважения же къ мнимой его святости хранится у нихъ его рубаха и волосы». В 1825 году крестьянин Костромской губернии Иван Андреянов в своей записке, поданной Императору Александру I, рассказывает между прочим следующее: 1824 г. августа 5 дня приехал я с моим учителем Алексеем Ивановым Громовым в гор. Суздаль и остановились в доме двух Божиих девиц; они нас приняли и у них в доме прежде нас пришедших из разных стран оказалось до десяти скопцов и женского пола до 13 человек. Все мы сидели в верхнем этаже этого дома и разговаривали об отце Искупителе и других предметах, до веры касающихся, а вечером было моление. На другой день 6 августа мы были в монастыре Преображения Господня, где был тогда храмовый праздник, и я видел место, где сидит отец Искупитель их, и потом во время вечернего пения мы вышли за город и остановились. Учитель мой и прочие с ним молились месту Искупителя. И сидящим нам Суздальская Божья девица по отцу Андреева из другого дома говорила нам, что Искупитель приказал сказать нам, что напрасно мы скоро поторопились выйти вон, что все тихо, что Искупитель гневается на тех, кои нас скоро выслали и так отец говорит, что не одним тем царство досталося и приказал сказать нам так: «я, отецъ, веселъ и только теломъ въ неволе, а духомъ всегда на воле съ детушками, то чтобы детушки не печалились»; ибо она девица Искупителю об нас докладывала. Речи Искупителя пересказывают те солдаты, которые ему приносят пищу, и они же иногда от него выносят просфоры и черного и белого хлеба, остающегося от стола его, и отдают в означенные дома, где принимают это за великий дар. В том же 1824 году Владимирскому губернатору Апраксину Петру Иванович у было доставлено Иркутским губернским Правлением письмо, писанное рядовым гарнизонного Иркутского полка Осипом Потаповым на имя крестьянина Ивана Поликарпова Козлова, проживающего в Гавриловской слободе Суздальского уезда. Письмо это предназначалось собственно Селиванову и содержит весьма интересные сведения об отношениях скопцов к своему учителю и подтверждает факт сношений с ним во время заключения его в Суздале; поэтому мы считаем не лишним привести здесь это письмо почти полностью: «Х. в! х. в! х. в! Благослови, творецъ владыка Саваофъ, Господь Сынъ Божий, духъ Святый и Сынъ Божий, искупи душевный Спаситель, писать письмо письмо ни собою, съ искупителемъ батюшкою съ тобою. Отъ меня грешнаго раба Осипа со всеми твоими любящими детушками, государь батюшка Сынъ Божий, Духъ Святый, не могъ я проминовать, чтобы сейчасъ письмо не написать, благослови, моя глава… Известно тебе, мой светъ, объ нашемъ житье въ гор. Иркутске, мы живемъ твои детушки, всегда слезы льемъ, знать мы тебя, мой светъ, никогда не можемъ узрить. Собрались мы, государь батюшка, все изъ разныхъ сторонушекъ, вступили въ твой путь въ Иркутскомъ на твоемъ ковре, въ томъ приходе у Харлампия мы живемъ. Известно тебе, мой светъ, въ притесненномъ месте, ты объ этомъ государь батюшка известенъ, мы ходимъ какъ по явности безъ пастыря овцы. Всегда мы о томъ горько плачемъ и тебя света просимъ, не можешь-ли намъ прислать благословить единаго изъ братцевъ Иркутскихъ, котоырй бы могъ нами управлять, а мы можемъ батюшка всегда къ нему, какъ тебе коленами припадать и ему повиноваться, а насъ теперь находится, батюшка, около Иркутска душекъ до 50; есть прочия новыя земли, но мы не можемъ воспринять этой ноши. Каялся я тебе, государь батюшка, что я грешный недостойный осмелился безъ твоего благословения послать несколько белыхъ рубашекъ съ согласия всехъ братцевъ. Государь батюшка! Мы теперь солдатики находимся на службе въ Иркутскомъ полку, насъ числомъ душекъ двадуать. Полагаемся мы, котоырй прибылъ братецъ Иванъ Григорьевичъ, живетъ онъ съ мужичками, а насъ солдатиковъ не возлюбилъ, за то, батюшка, намъ не хочется оставить твоего семя, чтобы оно лежало въ земле. Я желаю, государь батюшка, чтобы оно возрастало, тебе плодъ приносило; за то, государь батюшка, Иванушка отчинно меня гонитъ, боится, какъ бы не попасть въ то местечко, где ты светъ находишься. Я желаю сесть по десную твою руку и распинаться на кресте. Уведомляю тебя, светъ мой, получили мы отъ тебя и отъ лица твоего посланьице, въ которомъ 5 рублей; писали мы въ Иркутскъ на Иванушку и много мы довольны тобою; не забылъ ты насъ грешныхъ, и намъ Иванушка не можетъ открыть твои сокровища, чемъ можемъ мы жить, радоваться и веселиться и тобою наслаждаться. Сказалъ Иванушка: ой вы солдатики смело поступаете, сами себя на страду приводите, не буду я съ вами знаться. И мы, батюшко, покладаемся на себя света, какъ тебе угодно, то съ нами и сотвори. Знаемъ, светъ мой, что ты насъ отъ себя не отвергнешь за наши грехи. Писали мы два письмеца, одно послали со вложениемъ, не получили и писалъ я своей рукой съ согласия братцевъ объ этой же нужде. Не отвергни ты насъ своей милостью, пошли ты намъ ответецъ. Мы ждемъ всегда какъ света утешителя Сына Божьяго тебя государя, чтобы ты насъ благословилъ, просили все братцы вкупе отъ тебя покровительства. Прости ты мой государь меня грешнаго, что я поступилъ дерзко, сынъ твой Осипъ, осмелился письмо писать; желаю въ твоихъ стопахъ пребывать, ради тебя свою кровь проливать… Еще уведомляю, истинные твои сиротушки прибыли въ Иркутскъ изъ Молдавии гор. Яссъ… Кланяемся государыне матушке Паисии Львовне, заступи за нас сиротъ, воздай просьбу къ нашему покровителю, государю батющке; стою я предъ тобою Осипъ на коленяхъ со слезами и со всеми сиротушками Иркутскими, кланяюсь Матрене Львовне и Орине Львовне, государю братцу Ивану Поликарповичу; прошу, государь-братецъ, братъ твой Осипъ немедленно представить сие письмецо къ матушке Паисии, а тебя, государыня, прошу тебе известно куда, а меня грешнаго уведомить въ обратность… Не можемъ мы безъ этого, какъ бы отъ васъ не получить милостыни и покровительства. Прости, мне государь батюшка родимой, меня грешнаго, сына своего маловернаго и заблудшаго, не могу я предъ тобою ответъ отдать; посылаю я 10 рублевиковъ, не оставь государь батюшка нашей просьбы, уведомъ насъ грешныхъ, что мы живемъ сиротушки на чужой стороне, только ты сияешь предъ нами съ лучами краснаго солнышка… Осипъ города Суздаля села Павлова». Наконец, в 1829 году Тамбовский и Воронежский губернаторы сообщили Владимирскому губернатору Ивану Эммануиловичу Куруте, что арестованный скопец Будылин показывал при допросе, что в Суздале сношения с Селивановым ведутся через сестер Биркиных, от которых скопцы получают взятые ими от того мнимого искупителя дары – ржаные и пшеничные сухарики, баранки, писанные его рукой наставления, его волосы, воду, которой он умывается, платки или покровцы; что у Биркиных в доме живет девица Татьяна, ревностная последовательница скопческой секты; а за Спасским монастырем – Настасья «ткачиха», такая же сектантка; что в домах скопцов есть тайники с фальшивыми полами и потолками для сокрытия подозрительных людей. Сам Будылин, по его показанию, был в Суздале у Биркиных в 1826 и 1827 гг. Такие определенные и настойчивые показания скопцов естественно должны были обратить на себя внимание правительства. По поводу показаний Нижегородского скопца Базанова в 1822 году от настоятеля Спасского монастыря потребовали объяснений. В ответ на этот запрос архимандрит Парфений писал следующее: «во время содержания старика въ здешнемъ монастыре распространения имъ учения не замечено… Маленькихъ финифтяныхъ образковъ, какъ при доставлении его сюда, никакихъ при немъ не находилось, кроме имеющагося на немъ серебряного позлащеннаго креста, котоырй и ныне у него имеется, такъ и въ последствии времени оныхъ, равно пирожковъ и пряниковъ не имелось и о передаче волосъ никакого подозрения не было. Что же касается до рубахи его, то какъ рубаха его, такъ и прочее платье доставлено мне по реэстру; хотя некоторыя изъ нихъ и обветшали, но имеются и ныне все на лицо». Объяснение было признано удовлетворительным и о. архимандриту было только подтверждено «принять всевозможныя меры предосторожности къ удержанию арестанта отъ распространения вреднаго заблуждения и отъ сообщения съ единомысленниками». Когда же в 1824 году было передано из Иркутска вышеприведенное письмо Потапова, было произведено уже формальное расследование по содержанию этого письма. Первоначальное дознание было произведено уездным стряпчим Сурковым. Упомянутые в письме женщины оказались: известная уже монахиня Покровского монастыря Паисия и сестры девицы Биркины. Кроме их навлекли на себя подозрения проживающие в Суздале девицы Аграфена Андреева и Федосья Сергеева. Все они были уже заподозрены в сектантстве еще в 1812 году. При обыске у этих лиц найдены были тщательно сберегаемые седые волосы; выяснилось, что они почитают за праведника заключенного в Спасском монастыре – старца, но никто из них не сознался в сношениях с этим старцем. Кроме этих женщин следователь открыл нового скопца в лице крестьянина села Козлова Суздальского уезда Ивана Елизарова Коробова. По получении этих сообщений Владимирский губернатор поручил произвести специальное расследование советнику Владимирской палаты гражданского суда Иванову. Этот новый следователь хотел было устроить очную ставку между Селивановым и монахиней Паисией, но эта мера была отклонена духовной властью, так как арестанта приказано было содержать в величайшем секрете. Тем временем коннозаводский смотритель Гавриловской слободы открыл еще скопца в лице крестьянина села Закомелья Ивана Иванова и представил его в земский суд. На суде Иванов показал, что он уже лет 10 принадлежит к секте скопцов, что операцию оскопления совершил над ним его отец, умерший в 1824 году, что тоже самое совершено и над двоюродным братом его крестьянином Иваном Елизаровым, что он знаком с монахиней Паисией, которая приходится ему троюродной сестрой, и часто бывал у ней в монастыре. Таким образом все привлеченные к делу лица оказались связанными давним знакомством и отчасти родством, составляли очевидно, тесный кружек. Расследование Иванова подтвердило добытые ранее данные, не много прибавив к ним существенно нового. По справке в почтовой экспедиции оказалось, что из Иркутска было получено письмо с 10 рублями на имя Ивана Поликарпова Козлова, но за неявкой адресата отправлено назад; из Иркутска же в 1823 году было прислано 40 руб. на имя монахини Паисии; ей же прислано было из Симбирска в 1822 г. – 5 руб., в 1823 г. – 15 руб., а в 1824 г. из Москвы получен был ящик в холсте, оцененный в 5 руб. В селе Козлове был произведен обыск у Коробова, при чем найдены 2 просфоры и письма с разными адресатами. Коробов заявил, что он сам оскопил себя, о чем никто из его домашних ничего не знал, что он при всем том принадлежит к Православной церкви и никого из упомянутых в письме Потапова лиц не знает. Тем же незнанием отозвались и его домашние. Монахиня Паисия сначала призналась было в принадлежности к скопческой секте, в знакомстве с Еленским, но потом отказалась от своего признания и упорно утверждала, что она никакой секты кроме Закона Божия не исповедает, а по слухам признавала за праведника какого-то старца, содержащегося в Спасском монастыре, которого не видела и не знает. Сестры Биркины и другие привлеченные к делу женщины упорно отрекались от принадлежности к секте скопцов и ничем не были уличены. Крестьянина Ивана Поликарпова Козлова не нашли, и кто он был такой, не выяснилось. По медицинскому освидетельствованию никого, кроме двоих крестьян, оскопленных не оказалось. О всех добытых следствием результатах губернатор 16 марта 1825 года донес Министру Внутренних Дел. Таким образом самого-то важного и интересного т.е. того, каким путем скопцы общались с Селивановым, следствие и не раскрыло. Странно, почему к допросу не была привлечена стража, имевшая доступ к Селиванову, без участия которой едва-ли возможны были сношения, на что указывал в своей записке Андреянов… По обычному порядку из Суздальского уездного суда дело поступило во Владимирскую уголовную палату. Палата признала факт существования скопчества, к которому несомненно принадлежат Коробов, Иванов и Паисия, остальные же только подозреваются, и постановила: Иванова и Коробова сослать в Иркутскую губернию, Паисию удалить в другой монастырь под крепкий надзор, о чем и представить Епархиальному Начальству, прочих отослать в духовную Консисторию для увещания, а потом предоставить надзору духовных отцов их и местной полиции; принять строгие меры чтобы не было никаких сношений с Селивановым; дать знать Московскому Губернатору, что можно, как видно из письма Паисии, подозревать скопчество в Москве на ленточной фабрике. Эта последняя мысль палаты оказалась особенно удачна. Когда в Москве было произведено расследование, на ленточной фабрике оказался целый скопческий корабль (6 мужчин и 6 женщин). Это постановление палаты до приведения его в исполнение было передано Министру Внутренних Дел. Комитет Министров 23 января 1826 г. постановил: скопцов Иванова и Коробова отдать в солдаты, а в случае неспособности к военной службе сослать в Сибирь на поселение, о прочих же в комитете суждения не было. 16 февраля того же года это постановление было Высочайше утверждено. Но до приведения приговора в исполнение Иван Коробов помер, другой же скопец Иван Иванов по слабости здоровья не был принят в солдаты, а потому и сослан был в Сибирь. Монахиня Паисия была переведена в Муромский Троицкий монастырь и поселена была сначала в отдельной келье, потом ей разрешено было жить вместе с другими послушницами. Но и здесь под строгим надзором она вновь навлекла на себя подозрение в сношении с неблагонадежными лицами: слухи об этом дошли до преосвященного Парфения, епископа Владимирского, который 20 октября 1830 года предложил игумении Троицкого монастыря Афанасии внимательнее следить за Паисией и пригрозил ей строгим наказанием, если она не исправится. 16 апреля 1840 г. Паисия скончалась, не оставив после себя, как доносила игуменья Троицкого монастыря Елизавета, никакого имущества. Так кончила свою многомятежную жизнь эта во всяком случае интересная личность, постоянно бывшая под сильным подозрением и ни разу не уличенная. По окончании уже этого дела в 1829 г. Тамбовский и Воронежский губернаторы передавали Владимирскому вышеприведенные показания скопца Будылина относительно сношений скопцов с Селивановым, но по поводу этих сообщений нового следствия не возбуждалось: губернатор сослался на состоявшееся раньше. Что же касается сестер Биркиных, то им еще раз пришлось подвергнуться обыску и следствию в 1842 году. Дело началось по поводу тех же показаний скопца Будылина. Еще в 1832 г. Тамбовская уголовная палата предписала Моршанскому уездному суду произвести подробное расследование по поводу оговоров Будылина, сделанных еще в 1828-1829 гг. Но только через 10 лет в 1842 году этот суд обратился с запросом к Суздальскому городовому магистрату. Городовой магистрат решил было подвергнуть Биркиных медицинскому освидетельствованию, но городничий счел нужным предварительно доложить об этом губернатору. Губернатор приказал полиции остановиться производством дознания, городовому магистрату ждать его распоряжений, а городничему поручить секретно собрать сведения об образе жизни Биркиных. Городничий, исполняя это поручение, донес, что по его наблюдению Биркины скромного поведения и к Православной церкви усердны. Но тем временем у Биркиных был уже произведен обыск, при чем найдены: белый халат и белые кальсоны, 2 декосовые мужские рубашки обыкновенного покроя, но длиннее (1 арш. 11 вершк.), 3 шелковых платка и ленточки, 2 белых декосовых полотенца, 2 ломбардных билета на 1520 руб., 80 руб. ассигнациями, 1 талер, 6 шелковых Императора Петра III и 3 целковых Императрицы Елизаветы Петровны и др. серебряные монеты; в кармане оказался завернутый в тряпочку желтоватый порошок неизвестного свойства, лоскуточек как бы сваленный из белой шерсти. Вещи найденные взяты были полицией, а из денег только рубли Императора Петра III. На допросе Биркины не сознались в принадлежности к скопчеству и отреклись от всякого знакомства с Будылиным; всем найденным у них вещам и письмам дали вполне правдоподобное объяснение. Получив вышеприведенное предписание губернатора, полиция возвратила дело в городовой магистрат, а отобранные при обыске вещи – Биркиным. В общем присутствии Суздальского городового магистрата и уездного суда было постановлено: Биркины, судя по найденным у них вещам (напр. белый халат и рубахи, коих, как оказалось, не носил их отец, и серебряные рубли Императора Петра III) могут быть подозреваемы в сектанстве, но ввиду того, что они в 1825 г. уже были под судом, в настоящее время их от суда и следствия освободить, оставив только под надзором полиции. Это постановление было препровождено на ревизию во Владимирскую уголовную палату. Палата нашла действия магистрата неправильными: вместо производства нового следствия нужно было ограничиться только выправкой из дела 1825 г., когда Биркины не были уличены, а оставлены только в подозрении. И теперь подозрение не подтвердилось. Поэтому магистрату за его действия палата постановила сделать замечание. Постановление палаты и подлинное делопроизводство препровождены были губернатором Министру Внутренних Дел. Комитет Министров взглянул на дело строже: подозрение относительно Биркиных он признал основательным, приказал их освидетельствовать через врача, и если они окажутся оскопленными, предать вновь суду. Когда произведено было освидетельствование и какие оно дало результаты, к сожалению, сведений о том в архиве не оказалось. Но по частным сведениям Биркины померли в глубокой старости в своем доме, который был собственно не в Суздале, а на краю села Коровников, примыкающего к Суздалю; отсюда открывается прекрасный вид на Спасский монастырь, где содержался в заключении скопческий Искупитель. Во время производившегося следствия по письму Потапова 23 марта 1826 г. явился в Шую пристав Ярославской полиции и предъявил городничему распоряжение Ярославского губернатора об обыске у рядового Шуйской инвалидной команды Семена Иванова. К обыску был приглашен начальник инвалидной команды. При обыске найдены небольшие нарезанные сухари черного и белого хлеба, 6 просфор, 17 баранок в особом мешочке, седые волосы в двух бумажках… Сам Иванов оказался оскопленным, хотя и женатым. На допросе Иванов показал следующее: он из крестьян Костромской губернии Нерехотского уезда деревни Никульской, поступил в 1805 г. в военную службу, в 1817 г. за ранами уволен в отставку, а в 1821 г. поступил в Шуйскую инвалидную команду. В 1811 г. в Севастополе он познакомился с какими-то девицами, называвшимися грузинками, которые его пьяного однажды и оскопили за городом в степи, о чем он никому не сказал. В 1815 г. Иванов там же в Севастополе познакомился с другими скопцами; вместе с ними в 1816 г. был под судом, но оставлен без наказания. О найденных у него вещах показал, что они наношены ему разными неизвестными скопцами, просфоры же из Георгиевского монастыря близ Севастополя: в доме Иванова дважды бывал известный скопец Алексей Иванов Громов, а Иванов шил у него в доме в дер. Василькове одежду. Жена узнала об оскоплении мужа только по приходе его из службы. Найденные при обыске вещи были переданы Ярославскому полицейскому чиновнику. После этого Иванов был предан суду, но так как он состоял в военной службе, то уголовная палата не постановила о нем никакого приговора, а передала дело о нем военному начальству. Что сделало с Ивановым последнее, остается неизвестным. Что же касается жены его, знавшей, что муж ее скопец и находится в тесном общении с другими скопцами, и не донесшей о том начальству, то комитет министров постановил выдержать ее при полиции одну неделю под арестом и подтвердить, чтобы впредь не осмеливалась на подобные противозаконные действия под опасением строго наказания по законам. Хоть Иванов и был уличен в скопчестве еще в 1826 г., но приговор ему состоялся вместе с 17-ти скопцами (Шуйские мещане и крестьяне Вязниковского уезда, судимые за оскопление себя и других) в 1835 г. В ноябре 1831 г. дворовый человек Суздальского исправника Косагова Петр Иванов лично донес губернатору, что крестьянин села Романова Суздальского уезда Осип Кириллов – скопец, старается распространять скопческое учение и оскоплять других, исправник же за деньги прикрывает его. Губернатор поручил губернскому казенных дел стряпчему и полицеймейстеру произвести дознание по этому доносу. Дознание подтвердило его: Кириллов оказался оскопленным. Хотя он и показывал, что это произошло у него от болезни, но врач усмотрел следы операции. Оскопленным оказался и сын его Лаврентий, записанный в Петербургские мещане. Найденные при обыске записки указывали на принадлежность Кириллова к секте скопцов. Уголовная палата, куда поступило дело, постановила – отдать отца и сына в солдаты, а в случае неспособности их к военной службе сослать в Иркутскую губернию на поселение. Губернатор все дело с заключением палаты представил в Правительствующий Сенат, присоединив свое мнение, что виновных следует отдать в солдаты в Кавказский корпус, а в случае неспособности сослать в Закавказские провинции. Указом от 13 декабря 1832 г. Правительствующий Сенат утвердил мнение губернатора и предписал губернскому правлению привести его в исполнение. Согласно этому указу Осип Кириллов за негодностью к военной службе был отослан в распоряжение Кавказского областного управления, а об исполнении решения Сената над сыном Кириллова дано было знать Петербургскому губернскому правлению, а оттуда было переслано в местную управу благочиния. Но в следующем году дело почему-то приняло совершенно иной оборот. Лаврентий Кириллов обратился к Министру Внутренних Дел с просьбой не заключать его под стражу, как требовала управа благочиния. Департамент полиции по поручению Министра просил у губернатора доставить сведения по этому делу. Губернатор сообщил вышеизложенные сведения, но министерство потребовало еще копию с приговора Владимирской уголовной палаты и копию с представления губернатора в Правительствующий Сенат. Из министерства дело поступило в комитет Министров, который 31 октября 1833 г. постановил: скопцов Кирилловых от всякого суда и следствия учинить свободными, крестьянина Осипа Кириллова немедленно возвратить на прежнее место жительства. Таким образом Комитет Министров отменил распоряжение Правительствующего Сената. Чем объясняется такая отмена, из дела, к сожалению, не видно. Но должно быть, министерство было заинтересовано в этом деле: через полтора года 1 мая 1835 г. Министр Внутренних Дел обращается к губернатору с запросом, возвращен-ли с Кавказа Осип Кириллов. Тот оказался еще не возвращенным. Через год запрос был повторен. Но по полученным в 1836 г. сведениям оказалось, что Осип Кириллов 11 декабря 1834 г. умер в Метохском госпитале на Кавказе. Последнее дело о скопцах, имеющееся в нашем распоряжении, относится к 1834-1835 гг. К сожалению, в здешнем архиве сохраняется только постановление уголовной палаты и комитета Министров по этому делу и приведение в исполнение этого постановления, само же дело передано в Министерство Внутренних Дел. Между тем здесь должны быть интересны и подробности, которые, вероятно, обрисовывают, какую роль играл в данном случае известный скопческий учитель Алексей Ив. Громов, «первый апостолъ» К. Селиванова, попавший в это время под суд. К суду были привлечены 17 скопцов обоего пола: Шуйский мещанин Павел Морозов, жена его Агафья Иванова, мещанские девицы – Стефанида Порфирьева и Анна Анисимова, крестьянин села Дорок Иван Егоров, сын его Семен, дочь Дарья, сестра Евдокия, крестьянин Кирилл Васильев, сестра его Марья, дочери ее Анна и Марья Тимофеевы, крестьянки Матрена Ефимова, Аксинья Егорова, Марья Егорова, Настасья Лазарева и бежавший из Сибири отставной солдат Алексей Громов. Все эти лица судились за оскопление себя, Морозов еще и за оскопление двух малолетних сыновей своих, Громов за участие в скопчестве, побег из Сибири и имение при себе фальшивого паспорта. На допросе виновные не выдали своих оскопителей, а показывали, что они или сами произвели себе операцию оскопления (у женщин оказались вырезанными груди) или ссылались на умерших родственников, на болезни, малолетство и даже на учиненное над ними насилие. Что касается Громова, то он ни сам не сознался, ни не был уличен в оскоплении других, но навлек на себя сильное подозрение в том. И надо полагать, что этот фанатик был здесь главным действующим лицом. Может быть, ему обязано и возникновение скопческого общества в этом крае, через который он проходил с Андреяновым в 1824-25 гг.; и тогда они останавливались в Шуе в доме одного скопца ночевать. В среду к этих знакомых уже людей Громов заявился и после побега из Сибири, куда он был сослан в 1827 г. Уголовная палата постановила: Громова наказать 10 ударами плетей, сослать вновь в Сибирь на поселение, остальных мужчин отдать в солдаты в Кавказский корпус, а в случае негодности их к военной службе – их и всех женщин, а также и малолетних детей Морозова сослать в Закавказские провинции. Комитет Министров, куда поступило это дело, 31 декабря 1835 г. утвердил постановление, прибавив, чтобы Громов был сослан в отдаленнейшие места Сибири преимущественно туда, где поселены уже скопцы. Приговор вскоре был приведен в исполнение; мужчины признаны негодными к военной службе и были сосланы в Закавказье, а малолетние дети Морозова отданы во Владимирский гарнизонный батальон в флейтщики или барабанщики. Этим и ограничиваются архивные сведения о скопцах в пределах Владимирской епархии. Были-ли еще скопцы в первой половине XIX столетия и есть-ли они в настоящее время, о том мы сведений не имеем. Но это отсутствие официальных сведений не может еще ручаться за то, что и в действительности больше не было и нет скопцов в нашей епархии. В этом до известной степени нас может убеждать только сам характер возникновения у нас скопческих кружков. Мы видели, что и в Суздале, и вокруг Шуи и в Нушполе скопчество возникло под посторонними влияниями, что среди местного населения, не оказалось видных и влиятельных пропагандистов этой секты… Не будь этих посторонних влияний, эта сектантская зараза, может быть, и совсем не коснулась бы нашего края.
