Эрик Густав Эрстрём. Путешествие из Москвы в Нижний Новогород в 1812 году
Путешествие из Москвы в Нижний Новогород в 1812 году
Отрывок из книги Э.Г. Эрстрёма «1812 год. Путешествие из Москвы в Нижний Новгород», которая издана Нижегородским государственным университетом им. Н.И. Лобачевского в 2013 г. и посвящена 200-летию победы России в Отечественной войне 1812 г. В книге содержатся интересные сведения, в том числе о Владимире и селениях Владимирской губернии, через которые пролегала дорога эвакуированных из Москвы преподавателей, студентов и гимназистов Московского университета в сентябре 1812 г. Наблюдения финского студента Эрстрёма, который в течение месяца знакомился с жизнью, бытом, обычаями различных слоёв населения городов и сёл, встречавшихся во время путешествия, и вел дорожный дневник, отличаются непредвзятостью восприятия русской действительности, в них нет высокомерия в отношении России и русских людей, что было свойственно многим иностранцам, описывавшим свои путешествия по нашей стране.
Эрик Густав Эрстрём
Эрик Густав Эрстрём, швед по национальности, родился в 1791 г. в провинции Эстерботтен в Финляндии, которая тогда была в составе Швеции, в семье священнослужителя. Некоторое время учился в Академии в Або (Турку), затем участвовал в Русско-шведской войне 1808-1809 гг., которая закончилась вхождением Финляндии в состав России. Желая осуществить сближение высших слоёв общества Финляндии с правительственным аппаратом России, российские власти вознамерились способствовать распространению русского языка. С этой целью Петербургский, Московский и Дерптский университеты открыли свои двери для финляндских студентов. Так Эрстрём и его друг Оттелин оказались в Московском университете. В 1812 г. они и совершили вынужденное путешествие - эвакуацию в Нижний Новгород. После окончания войны, потерявшие своё имущество друзья вернулись не в разорённый и сожжённый Московский университет, а в Або, где Эрстрём продолжил изучение русского языка, сделав впоследствии многое для его популяризации. В 1815 г. он защитил докторскую диссертацию о структуре русского языка. Эрстрём стал первым финским славистом, автором многих пособий и сочинений по русскому языку, в том числе совместно с Карлом Оттелином написал трёхтомный труд «Российская хрестоматия со словарём» (1821). С 1825 г. он жил в Петербурге. Причиной переезда в столицу стала быстро растущая семья - к этому времени у Эрстрёма и его жены Ловисы было уже семеро детей. Жалованья академического профессора катастрофически не хватало для содержания семьи, и Эрстрём принял предложение - сначала стать пастором в одном из приходов Финляндии, а затем - главой шведской протестантской общины в Петербурге. В 1826 г. он был назначен членом евангелически-лютеранской консистории Петербурга и пастором этой шведской общины. Умер Эрик Густав Эрстрём от тифа в 1835 г. После него остался большой архив, среди которого его дневники под названием «Для меня и моих друзей». Начиная с середины XIX века, его потомки начали публикацию отдельных частей дневников своего предка. Некоторые отрывки публиковались и русскими исследователями.
Бегство из Москвы
Москва, 31 августа (12 сентября) 1812 г. 9 часов утра Судьба университета, равно как и собственная наша участь, решена. Мы покинем Москву и отправимся на восток. Все это представляется мне сном или обманом зрения. Час назад уже были отправлены ящики с университетским имуществом. Я осведомился у ректора Гейма, как нам быть, и услышал в ответ, что мы должны быть готовы отправиться вместе с ним и оставшимися казеннокоштными кандидатами, студентами и гимназистами на восток, во Владимир, а возможно, и в Нижний Новгород. Ящиков с университетским имуществом было не так уж много. Вывезли из Москвы лишь часть того, что составляло библиотеку, музей и нумизматический кабинет. Вывезли те редкости, коими Наполеон мог обогатить свой музей в Париже, если б оные достались ему. Нам дано было указание брать с собой лишь самое необходимое. Вокруг воцарилась тревожная тишина. Нас оставили одних в занимаемых нами комнатах. Сейчас мы сидим у окна, и взоры наши с мольбой устремлены на небо. На душе скорбь, и в помыслах своих нам не до веселья. Мы не можем вернуться в Або. Дорога от Москвы до Петербурга небезопасна, и ехать по ней без сопровождения в высшей степени рискованно. Нерусскому человеку и подавно не следует ожидать ничего иного, кроме как стать жертвою бродяг, обуреваемых жаждой разбоя и ненавистью ко всем иностранцам. Лошадей у нас нет. О наемных или почтовых лошадях нечего и думать. Быть может, нам удастся по сходной цене купить лошадей у крестьян, подвозивших раненых солдат и не имеющих теперь возможности воротиться домой, потому что Наполеон преградил дорогу. Нам должно следовать за университетом повсюду, куда бы его ни забросила судьба.
Тот же день, 31 августа (12 сентября) 1812 г. 12 часов дня, Москва Мы вышли в рассуждении купить лошадей. Нашли пару, но оные показались нам слабыми, и мы не стали их покупать. После чего отправились дальше, но, придя на старую Басманную, устали и захотели пить. День был жарким и душным. Увидев открытую дверь трактира, где продавали пиво и мед, зашли внутрь. - По бутылке пива и меда! - сказали мы и получили то, что заказали. - Вы, господа, собираетесь уехать отсюда? - спросил бородатый мужчина средних лет, сев на скамью супротив нас. - Да, сегодня. - А мы вот не уезжаем! Остаемся защищать Москву! - А мы уезжаем, поелику так приказано. - И кто приказал, простите за любопытство? - Мы - по казенному ведомству. Учреждение наше приказало нам уезжать. - Все публичные учреждения давно уже отправлены! - Но не университет, где мы служим. - Вы иностранцы, господа? - Да, мы шведы. - И давно вы в России? - Четыре месяца. Помолчав несколько, тот сказал вполне дружелюбно: - Мы в вас уверены. Вы до того молоды и на вид столь скромны. Вы не можете быть французскими шпионами, как мы вначале подумали. Ваши единоземцы - заодно с нами против злодеев. Мы допили свое и вышли. Беседовавший с нами выразил на прощание дружеское к нам расположение, на что мы ответствовали пожеланием Москве победы над врагом.
Тот же день, 31 августа (12 сентября) 1812 г. 8 часов вечера, Москва Как недальновиден человек! Как ненадежны и неосновательны все его предположения! Пожалейте нас, друзья мои! Нам так и не удалось раздобыть лошадей! Мы должны остаться в Москве и разделить с ней ожидавшую ее и внушающую страх участь. С час назад я пошел к ректору Гейму и нашел его в окружении большого числа людей. Лица многих из них выражали озабоченность, а на лице Гейма спокойствие сменялось волнением. - Мы остаемся здесь, - сказал он, увидев меня. - Нам так и не дали лошадей. Всех забрал Сенат. Нам ничего не осталось. Генерал-губернатор Москвы забыл про университет. - Французы в четырех милях от Москвы, - продолжал он. - Они скоро будут здесь. Будет битва под стенами Москвы, но, возможно, и в самом городе. - Мы должны служить нашему императору и России до последней капли крови. Кто хочет, может взяться за оружие и присоединиться к сражающимся. Остальные же могут остаться со мной и перевязывать раненых. - Если Наполеон придет, то всю молодежь заберет в солдаты. Лучше умереть за Александра, чем за Наполеона! - Впрочем, - добавил он в заключение, - если кто-либо желает пешком уйти из Москвы, то должен сообщить мне об этом, чтобы получить академический паспорт. Некоторые тут же получили паспорта. Они ушли из Москвы, унося с собою то немногое, что смогли взять. Мы попрощались с ними, не скрывая слез, а сами решили остаться, разделив судьбу доброго нашего ректора. Вы, друзья мои, наверное, думаете, что мы проводим этот вечер, предаваясь отчаянию? Отнюдь нет, мы спокойны и предаем себя в руки Провидения. Нас не страшит собственная судьба. Но мысль о родителях, братьях, сестрах и друзьях вызывает в наших сердцах чувство сожаления. Вечер наконец сменяется ночью. - Доброй ночи, друзья мои!
1 (13) сентября 1812 г. 10 часов утра, Москва Надежды мои оправдались. Я хорошо и долго спал до 7 часов утра. Денщик наш должен был купить хлеба к завтраку. Его долго не было, а вернувшись, он сказал, что ни хлеба, ни других съестных припасов купить никакой возможности. Вчера все забрали для нужд армии. Все хлеботорговцы о том лишь думают, чтобы пойти на супостата. Я вышел, чтобы найти что-нибудь съестное. Долго бродил впустую. Наконец у одного знакомого немецкого булочника купил небольшой кусок пшеничного хлеба за сорок копеек. Съев его, я пошел в тот квартал, где жил аудитор Винстер. Его со вчерашнего вечера не было дома. Я встретил его хозяина и кондитера, шведа Гленсинга. Мы стояли на лестнице и болтали о том о сем, как сама не своя прибежала хозяйка и возопила: - Французы в городе! Они уже на здешней улице! - Войдите же, Христа ради, в дом и закройте дверь! Раз уж французы близко, подумалось мне, то бояться нечего. - Выпустите меня, - сказал я слуге, который уже закрывал за собою дверь. - Вот ведь сумасшедший, навстречу смерти своей идет! - закричала хозяйка, увидев, что я выхожу. Я тем временем вышел на улицу и увидел кавалерийский отряд в незнакомой мне униформе. Были это французы или нет, я не был в том уверен. Они подошли ближе, и я увидел, что это был эскорт, сопровождавший императорских лошадей, отправленных в Петербург. Затем я прогулялся по Китай-городу. Как описать вам то гнетущее чувство, что охватило меня при виде того, что явилось моему взору? Все производило такое впечатление, как будто ожидало грядущего разорения. Все лавки и кофейни были закрыты. В торговых рядах Гостиного двора, где обыкновенно столь многолюдно, не было ни души. Все было пусто. В тех местах, где раньше проезжали изысканные экипажи, стояло лишь несколько груженых телег, готовых к отъезду. По дороге встречались одни только немногочисленные солдаты и их офицеры, сновавшие туда-сюда. Я не стал более искушать судьбу и поспешил домой. Русская армия в беспорядке отступает через Москву. Изможденные, измученные голодом и жаждой, обнаружив закрытые кабаки и булочные лавки, выламывали двери, входили и брали все что ни попадя. Ходить по улицам было небезопасно. Придя домой, я сел, чтобы написать те строки, кои вы сейчас прочли. Теперь откладываю перо. С какими чувствами в следующий раз возьмусь я за перо? И что напишу? - Прощайте! О судьба, судьбина! Как только не играешь ты с людскими сердцами! Сколь только не стремишь ты их, то от ужаса к надежде, то от горя к радости! Но наконец мы спасены! Через час мы уезжаем из этой обители страха и горести! В полдень пришло распоряжение ректора Гейма о том, что все должны готовиться к отъезду. Университет получил наконец пятнадцать лошадей! Пять из них требовалось для университетской казны и служителей. Остальные десять лошадей остались на долю кандидатов, студентов и гимназистов. Нас не более тридцати, так что - по трое на каждую лошадь. С собой можно взять только наиболее ценные книги и самую необходимую одежду. Прочие же наши книги, одежду и другие вещи мы оставили в сундуках. Лошади прибыли. - Поспешите, поспешите! - кричат со двора.
Рогожская застава, тот же день, 1 (13) сентября 1812 г. 5 часов пополудни, Москва Я еду, сидя в телеге, вереница наших ямских повозок медленно подвигается вперед. Пока что я все еще в Москве. Вот проезжаю между столбами Рогожской заставы, и вот я уже за пределами Москвы на Сибирском тракте. Теперь меня окружают не московские дома, а все артиллерийские орудия и палатки, принадлежащие ставке главнокомандующего русской армией, переместившиеся сюда этим вечером. В прошлом, четыре года назад, друзья мои, вокруг меня также были одни орудийные лафеты. Оные принадлежали шведской армии, отступавшей после проигранного сражения у Оравайса. Печальное воспоминание о том времени сливается с картиной происходящего сейчас на моих глазах. Все это порождает одно лишь тягостное чувство. До веселья ли мне? С мрачным предчувствием покинул я сие прибежище наук, где провел столь драгоценное для меня время. Я бросил последний взгляд на комнату, где жил, на вещи, что оставлял, и поспешил в последний раз попрощаться с друзьями. Караван, с которым я следовал, наконец, отправился в путь, и уже через несколько минут жилище, которое еще недавно я называл своим, скрылось из глаз. Мы ехали по Китай-городу. Там встретилось много людей, читавших афишу генерал-губернатора, в которой он именем Божией Матери призывал всех вооружиться и собраться на Поклонной горе у заставы, на пути в Польшу. В этом месте двести лет назад Пожарский разбил врагов Москвы. Смеркается. Темнеет. Яркая, огненно-красная, вечерняя заря занимается над Москвой, башни которой в скором времени исчезают из виду. Еще виднеется купол колокольни Ивана Великого в Кремле. Вот и его уже стало не видно. Еще виднеется колокольня Андреевского монастыря, подобная черному обелиску на фоне красного зарева на западе. Но вот и она исчезла из виду. - Москва! Прими мой последний поклон. Неисповедимы пути Господни…
По Российским равнинам - во Владимир
Уездный город Покров, 10 миль от Москвы, 2 мили от Богородска, 4 ½ мили от Владимира. 4 (16) сентября 1812 г. Вот еще один город, отличный от Богородска лишь тем, что он более пространен и лучше построен. Улицы в нем прямые, а сам он протяженностью в версту. Половина города построена довольно регулярно. Другая же половина сплошь из деревенских домов. Дома в шутку называют кошачьим хвостом, да и всю эту часть города прозывают так же. Кошачий хвост составляет важнейшую часть города, поскольку населен купцами, мелкими торговцами, имеющими там свои лавки и торгующими едой и одеждой, производимой на близлежащих фабриках. Рядом с городом протекает река Клязьма, на которой стоит Богородск. В Покрове только одна церковь, но она довольно красива и имеет высокую колокольню, на которую я поднимался, чтобы обозреть местность, но узрел все тот же унылый вид, что и с дороги, а именно бескрайнюю равнину, где глазу не на чем задержаться. В городе мы получили обед. На этот раз это был не черный хлеб с зелеными щами, а зеленые щи с черным хлебом! Вдобавок дали нам какую-то вяленую соленую рыбу. Мы собрались было поесть, но запах соленой рыбы и самый вид комнаты были столь ужасны, что мы предпочли воздержаться. Поэтому мы вышли, чтобы поискать молока и черного хлеба. Обошли весь город, но нигде не нашли молока. Я вынужден был довольствоваться куском пшеничного хлеба, куском медового пряника, двумя яблоками да куском арбуза. Я уже сидел в телеге и поедал свой обед, когда мимо проходила какая-то старая баба, и мне представился случай спросить ее о молоке. Сколь же удивлен я был, когда услышал: - Сколько тебе молока надобно, батюшка? Пойдем со мной! На радостях я отдал остатки обеда нашему извозчику, позвал с собой Оттелина, и мы поспешили за старушкой. Молоко с черным хлебом ел я с несказанным удовольствием! Если бы только всегда я мог есть такой вкусный и полезный для здравия хлеб, как русский черный, и пить такое ж молоко, как у русских крестьян! Богобоязненные эти люди считают большим грехом разбавлять молоко водой, а затем продавать его за настоящее. В Москве же в этом смысле просвещение уже принесло свои плоды, как и у нас, в Швеции, так что в продаваемом молоке пятая часть воды. От тех, кто прибыл сюда из Москвы, мы получили верные известия о ее судьбе. Позавчера, в понедельник 2(14) сентября, в 7 часов вечера в город вошли передовые французские отряды и разместились там, почти не прибегая к насильственным действиям, лишь требуя еды у находившихся в домах людей. Однако запас еды в Москве, вероятно, весьма скуден и недостаточен. У Кремлевских ворот чернь оказала сопротивление французам, но была разогнана. Русская же армия отступает в направлении Коломны. В связи с этим не могу не описать заслуживающее внимания печальное событие. В начале войны в Москве нелегально распространялся перевод письма императора Наполеона, где он объяснял, что война ведется с целью просвещения русских, «этих северных варваров», с целью «даровать свободу крепостным», «утереть слезы несчастным» и тому подобное. Этот перевод попал в руки полиции и генерал-губернатора Ростопчина. Губернатор распорядился найти переводчика или автора этого письма. Выяснилось, что это был юноша, сын купца Верещагина. По распоряжению губернатора его подвергли аресту, чтобы до суда держать под стражей. Заключение его продлилось до самого вступления французов в Москву. Вечером губернатор вывел его к многочисленной толпе черни. - Смотрите - сказал губернатор, - этот человек виновен в том, что французы вошли в Москву! Накажите его так, как пожелаете! Как только губернатор произнес эти слова, доведенная до отчаяния чернь в исступлении набросилась на Верещагина и растерзала его. Но и генерал-губернатор мог бы разделить участь Верещагина. - Ростопчин ведь жизнью своею клялся, что французы не взойдут в Москву! А они уже тут. Генерал-губернатор тоже предатель! Накажите и его! - При этих словах, произнесенных то ли родственником, то ли другом несчастного Верещагина, чернь принялась штурмовать дом губернатора. Но губернатора там уже не оказалось. Быстрая тройка уносила его на восток, по Владимирскому тракту.
Село Ундол, 4 мили от Покрова, 3 ½ мили от Владимира, 5(17) сентября 1812 г. Наконец-то, после утомительного однообразного пути из Москвы, мы впервые прибыли на место, которое можно назвать красивым! Село Ундол расположено на высоком холме. Справа от дороги находится деревня, а слева - древняя, весьма почитаемая каменная церковь. Ниже протекает река, на противоположном берегу которой - красивая роща. Село довольно большое - больше, чем уездный город Покров. Здесь, как и везде около церквей, есть торговая площадь с лавками, где, особливо по воскресеньям, ведется мелочная торговля нужными в хозяйстве товарами. Сегодня мы обедали в деревне Пекша. Нужно ли говорить, что обед наш состоял из черного хлеба и зеленых щей? Жители Пекши перепуганы слухами и боятся появления французов. Почти так же они боятся и прихода русских солдат. Они заняты были тем, что увозили из деревни то, чем особенно дорожили, особенно съестные припасы. В Ундоле еще больше смятения и беспокойства. Жителям отдано было распоряжение увозить свое имущество, поскольку здесь, вероятно, будет строиться укрепление. Они напуганы и со дня на день ожидают прихода французов.
Деревня Колокша, 2 мили от Ундола, 1 ½ мили от Владимира, 6(18) сентября 1812 г. Мы прибыли сюда в 11 часов утра и задержались на целый день. Ночь мы тоже проведем здесь. Нам самим надобно отдохнуть и дать роздых лошадям, чтобы прибыть во Владимир завтра рано утром. Погода стоит хорошая, особливую приятность сему месту придает речушка Колокша, петляющая близ деревни. Здесь не так много беженцев из Москвы, как в других селах. Прочие беженцы ехали быстрее нас, и мы остались позади. Им, однако же, не было нужды всю дорогу идти пешим ходом, этот жребий выпал на нашу долю. Почти весь день я провел, прогуливаясь вдоль Колокши. Солнце клонилось к закату и вот-вот должно было спрятаться в облаках. На западе виднелось багровое зарево. Говорят, что это горит село Ундол, где мы провели прошлую ночь. Несколько человек из только что собранного ополчения выказали перед нами свою готовность сразиться с врагом. Они расспрашивали нас о французах и выражали нетерпеливое желание проявить мужество и преданность родине. Они упражнялись с пиками, приплясывали и веселились, предлагая нам последовать их примеру и записаться в ополчение. Все они были крепостными, а на военную службу их отдали хозяева. Ни усталость, ни поспешность не принуждают меня закончить это писание. У меня осталась еще почти страница, и я хотел бы заполнить ее чем-нибудь, что может заинтересовать вас, друзья мои. Но я не знаю, что мне написать. Мне не припоминается ничего, внушающего радостные чувства, о коих можно было бы рассказать, а тем, что грустно, не хочется печалить ваши сердца.
Губернский город Владимир, 17 ½ миль от Москвы, 28 ½ от Нижнего Новгорода, 7(19) сентября 1812 г. Мы встали рано и тронулись в путь. Было еще довольно темно, по дороге встречались ямы, почему и пришлось нам идти довольно медленно. Когда же находились мы на расстоянии в полумиле от Владимира, стало светать. Но темноту сменил туман, столь плотный, что мы едва могли разбирать дорогу, по которой шли. Мы прибыли в ямскую деревню в трех верстах от Владимира. Деревня тянется непрерывно до самых пригородов Владимира, самая протяженная из всех, что я когда-либо видел. - Что за город Владимир? - спросил я одного мужика из ополчения. - Город замечательный, - ответил он. - Большой и видный, мало в чем уступает Санкт- Петербургу. - А вы бывали в Петербурге? - Нет. - А в каком-нибудь еще городе? - Да нет, нигде, окромя Владимира. Счастлив же тот, кто и знать не знает ничего лучше того, что всякий день у него перед глазами, подумалось мне. По правде сказать, он не был так уж неправ, нахваливая свой Владимир. В городе единственная главная улица, но длиною оная более трех верст. Пригород застроен красивыми одноэтажными бревенчатыми домами. Сам же Владимир окружен древним земляным валом с глубоким рвом. Огромные ворота, украшенные куполами и крестом, с двумя часовнями по краям, соединяют пригород со старым городом. Ворота эти называются Золотые ворота. Внутренний же город застроен красивыми каменными домами, среди которых особенно выделяются здания гимназии и губернского правления. Во Владимире тринадцать церквей и два монастыря, один из которых окружен стенами совсем как средневековые крепости. Весь старый Владимир окружен высоким валом, с вершины которого открывается прекрасный вид на город, реку Клязьму и окрестности. Прибыв во Владимир, разместились мы в большом красивом трехэтажном здании гимназии в центре города. Гейму предоставили комнату у директора гимназии, а остальных поселили в актовом зале. Свободных отдельных комнат не было, поскольку все они были заняты почтовым
ведомством. - Sero venientibus ossa [позднему гостю - кости - лат.] Мне повезло больше, чем остальным. Когда мы приехали, я отыскал профессора Фишера, прибывшего ранее с дорожными сундуками из университетского музея. Он живет в большой комнате на третьем этаже, а рядом с ней никем не занятая комната поменьше. Эту-то комнату я, особливо не церемонясь, объявил своей, и никто не стал спорить. Я перенес вещи наверх и пригласил Оттелина к себе. В этой комнате мы сейчас и обретаемся.
Владимир, 9 (21) сентября 1812 г. Лето подошло к концу. 6 (18) сентября оно посетило нас в последний раз и послало прощальный привет. С этого времени стало дождливо, туманно и пасмурно. На улицах - несносная грязь. В те редкие минуты, когда воздух был прозрачен, я рассматривал из окна вид широко раскинувшегося Владимира, его церкви и сады, Клязьму, деревни и бескрайние равнины по другую сторону реки, или прогуливался по тем местам, которые, как мне казалось, заслуживали внимания. Осторожность требовала, чтобы я не покидал своего жилища без сопровождения кого-либо из русских, кто мог бы защитить меня, ежели б меня приняли за француза. Но я пренебрегал опасностью того ради, чтобы обозреть Владимир, невзирая на уличную грязь. Поэтому, когда в первый раз я осмелился выйти из дома один, то придумал способ избежать подозрений, о коем и хочу рассказать вам. Выходя на улицу, я позаботился о том, чтобы в кармане у меня с собой было с фунт орехов. Оделся так, чтобы не слишком выделяться. Прогуливаясь по улицам, я поедал орехи и делал вид, что занят только тем, чтобы расколоть скорлупу. Я старался избегать взглядов встречных, и таким образом мне удавалось не привлекать внимание. Между тем мне удалось побывать везде, где хотелось, и разглядеть все, что ни попадалось мне на глаза, но как только замечал, что кто-то пристально смотрит на меня, тут же принимался усердно грызть орехи. Таким образом, друзья мои, если вы когда-либо будете опасаться подозрений, в желании их избежать - грызите орехи! Владимир - один из старейших городов России. По мнению одних историков, он основан князем Владимиром Святославичем в X веке, когда тот поспешествовал распространению на Руси христианской религии. Согласно же другим сведениям, город основан Владимиром Мономахом в начале XII века. В течение 170 лет, или с 1157 по 1328 год, Владимир был местом пребывания знатнейших великих князей Руси. После Владимира значением столичного великокняжеского города стал пользоваться Суздаль, который в свою очередь уступил эту честь Москве. Теперь от прежнего великолепия во Владимире остались только древний вал и Золотые ворота. Нынешнее население составляет более трех тысяч человек. Жители Владимира занимаются главным образом торговлей тем, что производят ткацкие и кожевенные фабрики. В Москве и Петербурге Владимир особенно славится своими вишнями. Сейчас здесь все дорого, особливо еда. Наутро, как приехали, мы купили калач за пятнадцать копеек. Он был еще теплым, и я был столь голоден, что сразу съел половину, почувствовав лишь удовлетворение от того, что насытил желудок. Но, когда калач остыл, то вкус и запах выдали, что он был смазан конопляным маслом. Тогда возникла опасность, что я не смогу удержать в себе то, что уже съел. Вчера утром мы купили штоф молока, чтобы осталось еще про запас. Этот штоф стоил нам целых пятьдесят копеек! Даже в торговых лавках Гостиного двора все дороже, чем в Москве. Здешние купцы не столь предупредительны и учтивы, как московские, которые напротив, так добры, что даже обманывают любезным и приятным манером. Во Владимире есть также книжная лавка. Но, кроме романов, там почти ничего нет. Поскольку фамилия книготорговца Философов, то можно предположить, что лавка хороша. Этот вечер последний для нас во Владимире. Профессор Фишер уже уехал в Нижний Новгород с дорожными сумками музея. Мы же отправимся следом завтра рано утром. Заходящее солнце освещает прощальными лучами Владимир, обещая, что завтрашний день будет лучше. Покойной ночи, друзья мои!
Сто жителей, включая святых
Уездный город Судогда, 21 1/5 мили от Москвы, 23 4/5 мили от Нижнего Новгорода, 11 (23) сентября 1812 г. Мы получили лошадей, а посему можем теперь двигаться быстрее или, по крайней мере, сидеть столько, сколько хотим. На лошадь приходится два человека. Мы с Оттелином взяли себе по лошади. У каждого из нас в компаньонах по гимназисту, так что можно дополнительно поупражняться в русском языке. Таким образом, мы не разговариваем друг с другом во все время нашего путешествия, но тем большее удовольствие получаем, когда, останавливаясь, можем рассказать друг другу о том, что видели в пути. Досадно, что приходится менять лошадей на каждой почтовой станции, это причиняет неудобства и иногда заставляет ждать. Мой попутчик - гимназист Нелговский, скромный и благонравный юноша. Родом он из Черниговской губернии. Побывав в Полтаве, он видел то место, где произошло сражение между Карлом XII и Петром Великим. Он говорит на диалекте, так же отличном от русского, как шведский от немецкого. После десяти ночей, проведенных под открытым небом или в нетопленых комнатах, мы, наконец, первый раз ночевали в теплом помещении. Я даже спал раздетым и сейчас чувствую себя отдохнувшим, как будто встал с постели в московском университетском доме. Вчера, по прибытии в деревню Бараково, нам предоставили две комнаты. В одной из них должны были заночевать гимназисты, а в другой коллежский советник Лазарев, доктор Ромодановский, Каменецкий, Оттелин и я. - Это не комната, а хлев для овец и коз! - сказали гимназисты. Сейчас 7 часов утра, и мы готовы продолжить путь. Я предпочитаю идти пешком, хотя есть место в повозке. Сидеть все время в одном положении в тягость, а ходить пешком мне вполне привычно, так что сей способ передвижения для меня предпочтительнее. Если кому-то из вас любопытно узнать, где Густав Андреич Эрстрем сегодня пообедал зелеными щами из воды и травы с черным хлебом, то я могу удовлетворить его любопытство, сказав, что это было в замечательном городе Судогде, самом отвратном из всех виденных нами городов! По пути я спросил словоохотливого извозчика, что за город Судогда. - Там им похвастать нечем, - ответил он. - У них же святых всего ничего. А у нас во Владимире их почитай до ста будет. - Сколько же в Судогде церквей? - продолжал я свои расспросы. - Да одна всего. После всего услышанного у меня сложилось не самое благоприятное представление о городе, в который мы вот-вот должны были въехать. Я ожидал увидеть нечто вроде Богородска или Покрова, но действительность превзошла все мои ожидания. - Долго нам еще до города? - спросил я, когда мы остановились у околицы. - Да мы уже приехали, - сказал кучер. Я не поверил ему, предположив, что по причине веселого своего нрава он сказал мне неправду. В это время мимо проходила старушка. - Как называется деревня, тетушка? - спросил я ее. - Следует вам знать, батюшка, - ответила она сердито, - что вы не в деревне, а в городе Судогде! Таким образом, вне всякого сомнения я был в городе Судогде! Мы остановились прямо у заставы. Пообедали у одного из обывателей. Его покои ни по наружности, ни по убранству особливо не отличались от крестьянской избы. - Пойдем-ка осмотрим город, - сказал я Оттелину, когда мы покончили с обедом. - Ладно, - ответил он. - Мы сейчас у самой заставы. Пойдем вперед по большой улице. И мы пошли прогуляться, отпуская шутки насчет города, в коем оказались. Пройдя немного вперед, мы подошли к мосту через реку, на которой расположена Судогда. - Все-таки город, я вижу, не такой маленький, как мы полагали, - сказал Оттелин, когда мы увидели несколько изб на другом берегу реки. Только он сказал это, как нас окликнул солдат с ружьем на плече. - Стой! Куда идете? - Мы путешественники, осматриваем город. - Вам нельзя идти далее, потому что здесь город кончается. Поворачивайте назад или покажите паспорта. Опешив, мы так и сделали, повернули обратно и, не успев ничего сказать друг другу, очутились у той заставы, где мы только что обедали. Как мне описать Судогду? Вероятно, достаточно будет, если я скажу, что вряд ли самая захудалая деревня в Швеции была бы худшим городом, нежели сия обитель несчастья. - Сколько в вашем городе жителей? - спросил я моего извозчика и нашего хозяина. - Считается, что человек сто, включая святых, - ответил мой шутник-извозчик. - Правда, что почти сто жителей? - спросил я хозяина, покосившись на извозчика. - Эй, берите же своих лошадей! - раздался крик со двора в тот самый миг, когда я кончил писать предыдущие строки. - Прибыли новые лошади! Когда все быстро разобрали лошадей, мне осталась самая плохая телега и плохонькая лошаденка. Опоздал, как и за обеденным столом! Молча перенес я свой дорожный баул в новую телегу. Бодрый наш извозчик распрощался со мной, непрестанно изъявляя свою благодарность, и завершил все тем, что наилучшим образом отрекомендовал «предупредительного шведа» новому извозчику.
Печальный случай избиения военнопленных
Село Можки, 3 ¾ мили от Судогды, 12 (24) сентября 1812 г. Деревня, где мы находимся, не из самых больших и не из лучших среди тех, что мы проезжали. Главная улица донельзя тесна и кривобока. Я спросил о причине этого, и мне ответили, что недавно в деревне был пожар, и с тех пор ее не отстраивали. Мы прибыли сюда утром, и здесь уже находилось человек с двести французских пленных, ночевавших в деревне. Они как раз должны были отправляться в дальнейший путь, а посему их построили. С обеих сторон пленных охраняли бородатые ополченцы с пиками. Не без любопытства взирали мы на это печальное зрелище. Среди этих двухсот были люди разных наций: французы, испанцы, англичане, немцы, пруссаки, поляки, итальянцы, швейцарцы. Говорили даже, что среди них были шведы и финны. Как хотелось мне убедиться в этом и сказать слова утешения своим соотечественникам, попавшим в плен наверняка еще в Померании и ставшим с тех пор жертвой Наполеона! Однако же я не осмелился обратиться к кому-либо из пленных. Французы, немцы, испанцы и поляки во всем отличались друг от друга. На лицах поляков был написан страх, и они едва осмеливались разговаривать между собой. Ненависть русских к ним много более, нежели к французам. Из поляков они не пощадили бы никого. Испанцев же, по-видимому, одолевали мрачные мысли, и они редко заговаривали друг с другом. Немцы, напротив того, беззаботно покуривали свои трубки и свободно болтали промеж себя. С ними и с испанцами русские обращаются лучше, чем с другими пленными. Французы были исполнены бодрости духа и доброго настроя, непрестанно разговаривали и, сколь я мог слышать, даже подшучивали над теми, кто их окружал. Они только что получили деньги на прокормление, что вкупе составляло рубль и десять копеек деньгами, и размышляли, что бы на эти деньги купить. Случилось так, что они, сами того не зная, толпились перед лавкой, где продавались калачи, пряники, мед и орехи. Уразумев, в чем тут дело, они тут же начали громко произносить на ломаном русском знакомые им слова: - Господа! Хлеб! Орехи! Господа! Калачи и орехи продавала им девушка, торговавшая в лавке. Расплачиваясь, они украдкой гладили ее по руке и всем видом выражали ей свою нежность. Наконец пленникам скомандовали отправляться в путь. Они тут же пустились в путь, но несколько хворых, присевших отдохнуть, не могли подняться и просили позволения посидеть еще. Русский ополченец, оставшийся, чтобы подгонять их, не понял или не захотел понимать, что они сказали. - А вот я вам покажу, как притворяться! - закричал он и принялся бить их древком пики. Бил их до тех пор, пока те не встали и не поплелись вслед за остальными. Лишь один пленный, один лишь вид которого говорил о том, сколь он страждет, продолжал сидеть на земле и слезно просил, чтоб его повезли в телеге. Но ополченец был по-прежнему непреклонен, он бил и пинал пленника. Другие крестьяне, видевшие это, подошли к нему и стали просить за этого несчастного больного. - Да его повезут, - ответил ополченец. - Разве не видите, что там стоит телега. Я хочу только, чтоб он сам дошел дотудова. - Пусть уж лучше сюда подгонят телегу! Ты же видишь, что он не может идти. - Нет, он должен идти, здесь же не больше пары сотен шагов! И он продолжал пинать пленного до тех пор, пока тот не пополз к телеге. - Ну что за варвар? - сказал другой русский. - Хоть французы нам и враги, но они тоже люди. - Да, - ответил тот, что заступился за пленного. - Так обращаться с пленными людьми! Вчера, слышь ты, человек восемь умерло после такого обращения. А среди них оказалась переодетая баба - про то узнали только после смерти. - Что ж, у этих ополченных нет и капли чувства христианского? - Да уж видать! Эти говорят, что чем больше помрет, тем меньше придется кормить. Ежели б все распоряжались ополченные, то пленные не получали б ни еды, ни одежды, - это уж точно. Большинство пленных и впрямь одеты были хуже некуда, но я видел нескольких, у которых были не мундиры, а одежда явно с чужого плеча. - Да, эту одежу мы с соседями дали этим несчастным Христа ради, - отозвался один крестьянин. - Ну, чего это вы стоите здесь да все жалеете французов? - закричал третий крестьянин, слышавший разговор. - Французам-то здесь делать нечего. Могли бы оставаться в своей Франции! На этом закончилась беседа, которую мне не забыть, равно как и обращения ополченцев с пленными. Однако французы не оставили подобное обращение вовсе уж безнаказанным. Они отомстили так, как это даже трудно себе вообразить. Я видел, как на околице один француз из тех же пленных отстал, повинуясь тому зову природы, перед которым бессильны и власть предержащие, и последние нищие. Он остановился прямо посреди дороги и принял донельзя нескромную позу, явившуюся для толпы зевак полной неожиданностью. Сопровождавший его ополченец закричал, чтобы тот вернулся в строй, но француз притворился, что не понимает, или не хотел понимать того, что ему говорят, и ополченцу пришлось смириться.
Стойте, стойте! Помогите!
Уездный город Муром, 30 миль от Москвы, 15 миль от Нижнего Новгорода, 14 (26) сентября 1812 г. Преодолев 13 ½ миль от Владимира, вчера вечером мы прибыли сюда и сейчас отдыхаем. Мы находимся в древнем городе Муроме на берегу реки Оки. Путешествие сюда из Владимира было более приятным, нежели от Москвы до Владимира. По дороге в Муром мы рано вставали по утрам и сразу же отправлялись в путь. Пока было темно, я ехал в телеге, но как только рассветало, начинал пешую прогулку и на восходе солнца всегда навещал Оттелина. Тогда мы оба отмечали этот знаменательный час выпивкой! У вас, вероятно, вызовет улыбку сей фредмановский способ праздновать восход солнца, но если б вы делили с нами все тяготы путешествия и неудобства, кои привносит время года, то, полагаю, вы быстро стали бы столь же благочестивы, как и мы. Это средство прописал нам доктор Ромодановский, и мы, как это ни покажется странным, испытали его благотворное воздействие. Местность от Владимира до Мурома богаче в том, что касается лесов, по сравнению с той, что мы видели ранее. Рощи предстали перед нами во всей их красе. Мы словно проехали по какому-то чудесному саду из лиственных деревьев. Муром показался уже мили за полторы, а за полмили мы лицезрели картину, никого из нас не оставившую равнодушным. Мы как будто бы увидели перед собой Москву! То, как располагался город, и самые купола его - все являло собой Москву в миниатюре. Муром - один из древнейших городов России, более древний, чем Владимир, и по застройке его можно сравнить с Нюкарлебю в Финляндии. Все дома, за редким исключением, бревенчатые, и большая их часть не выкрашена. Это придает городу сходство с деревней. Город украшают шестнадцать церквей. Расположение у реки Оки делает Муром привлекательнее и превращает его в бойкое торговое место. Сегодня суббота - торговый день. Все улицы кишат людьми, как в ярмарочные дни. Цены на товары низкие. Пшеничная булка, стоившая во Владимире пятнадцать копеек, здесь стоит пять, а фунт орехов, за которые там платили десять копеек, здесь стоит три. Я посетил главную церковь и оба городских монастыря. В церкви не было ничего примечательного, но с ее колокольни я наблюдал панораму города. По одну сторону простиралось поле, по которому мы пришли. По другую сторону реки Оки высился знаменитый большой Муромский лес. В давние времена в Муромском лесу жил герой Илья Муромец, чье имя с почтением упоминается в старых сказках. Илья Иванович Муромец был одним из самых отважных героев древней Руси. Он родился в городе Муроме, где прожил часть жизни. Затем он отправился в Киев и сражался вместе с князем Владимиром Святославичем с печенегами. Так же, как и Владимир, он принял христианство в 988 году. Муромец умер в Киеве и говорят, что его тело нетленно и до сих пор лежит в одной из киевских пещер. Я посетил также мужской и женский монастыри Мурома. В церкви женского монастыря я увидел чашу с водой, стоящую прямо на полу посередине, за которой присматривали две монахини. Люди в церкви один за другим подходили, чтобы испить этой воды. При этом они оставляли несколько копеек. Я спросил моего спутника, студента Щедритского, что означает эта церемония. - Это освященная вода, - ответил он. - Больные надеются с ее помощью вновь обрести здоровье. В церкви мужского монастыря толпилось много народу, желавшего поклониться выставленной иконе. - Зачем это там собрался народ? - спросил Щедритский у одного из бывших при том. - Вы из Москвы? - последовал вопрос вместо ответа. - Да. - И вы не знаете Иверскую матерь Божию? - Да, теперь я узнаю ее. Прежде мне не было видно ее из-за толпы. - Да, кто бы мог поверить, что Московская Богоматерь удостоит наш город визитом! - Да, это достойно удивления. - Господь повелел, чтобы она прибыла сюда! Пусть она вскоре вернется в Москву, туда, где ее дом. Но хватит уж мне стоять да разговаривать - пойду поклонюсь. Прощайте, батюшка! С этими словами он вознамерился подойти поклониться, но тут монахи взяли икону, чтобы вынести ее из церкви. Тогда наш приятель поспешил проползти под иконой, что считается изрядным благом. Тем временем обоз наш уже вот-вот тронется в путь. Надобно поспешать, чтобы не отстать от него и не остаться в Муроме. ... Ниже города Мурома мы переправились через реку Оку на плотах. Ширина реки - полверсты, и переправа заняла 18 минут. Переправившись на другой берег, мы некоторое время шли вдоль него, наслаждаясь видом Мурома, напоминавшего с другого берега большой сад, над которым там и тут возвышались старые колокольни. Когда мы расстались с Окой, дорога повела нас по краю Муромского леса, где некогда нашел пристанище Илья Муромец. Я углубился в размышления о том далеком времени, когда муромский герой обнажил здесь свой меч. Я представлял себе первозданную красоту его облика и мощное оружие, коим он владел. - Стойте же, стойте! Помогите нам, помогите! - вдруг послышался крик, словно издалека. Ошеломленно я посмотрел туда, откуда раздался крик, полагая, что стану свидетелем одного из подвигов Ильи Муромца. Но оцепенение мое прошло, когда узрел я опрокинутую кибитку, а под ней - нашего попутчика коллежского советника Лазарева, лежащего в грязи и накрытого юбкой своей Авдотьи... Как только Лазареву помогли выбраться из затруднительного положения, наш путь продолжился. Дорога вела нас по красивой местности. Мы то поднимались на пригорки, то опускались в низины, то переправлялись через реку, то шли по деревне, то взбирались на высокий холм, откуда открывалась широкая панорама на Оку и Муром...
***
Во Владимире побывал в 1982 г. праправнук Эрика Густава Эрстрёма, врач и литератор Кристман Эрстрём. В 1982 г. он получил стипендию Шведской академии наук для знакомства с советским здравоохранением. В поездку он взял копии дневников своего прапрадеда. Он хотел повторить его путь от Москвы до Нижнего Новгорода. Но ему удалось добраться только до Владимира, т.к. Нижний Новгород, тогда ещё Горький, был закрытым городом. Во Владимире Кристман Эрстрём написал своего рода послесловие к дневнику своего прапрадеда: «Дорогой Густав! Твой дневник подарил мне удивительные часы радости, печали, приключений всемирной истории, войны, трагедии, поэзии и проникновения в меланхолическую глубину русской души. Как член твоей семьи в пятом поколении я пишу тебе для того, чтобы рассказать о том, что случилось потом. Может быть, тебе интересно было бы узнать о том, какие следы 1812 года можно отыскать в современной России. Университет, сгоревший в 1812 году, был восстановлен на том же месте архитектором Гильярди. <...> Москва быстро отстроилась после пожара 1812 года. <...> Война 1812 года теперь называется в России патриотической войной. После неё было много войн, в том числе Великая Отечественная 1941-1945 годов. Существующая в твоих зарисовках русская жизнь - купцы, религиозность, нравы, почитание царя, рождественских и праздничных дней - ушла в прошлое. Русская меланхолия и русские песни остались, но в других формах. У меня сложилось впечатление, что русские вдоволь пьют и празднуют очень весело. <...> Но, как и в твоё время, это происходит на фоне экономического упадка, неуверенности в будущем и памяти о прошлой войне. Много изменилось в России после наполеоновских войн. В 1861 году крестьяне перестали быть крепостными, но вряд ли они стали жить лучше. <...> Старое русское общество рухнуло в 1917 году. Бывшие дворяне стали таксистами в Париже, а новое общество строят рабочие, солдаты, крестьяне. Стало ли лучше после революции? Этот вопрос занимает политиков моего поколения. Но он может вызвать ещё больше крови, голода и войн. Твоё общество 1812 года было, вероятно, таким же неспокойным, жестоким и кровавым, как моё. <...> Твоя Россия, Густав, не была лучше моей. Это была эпоха войн, потрясений, хищничества и голода. Это была та же Россия, которую твои потомки видели потом после многих других войн. Давай же закончим твой дневник, Густав, с робкой надеждой на лучшее будущее. Владимир, 20 июня 1982 года. Кристман Эрстрём».
