Протоиерей А.И. Виноградов. «Воспоминания» (на память детям). Владимир на Клязьме. Типография Губернского Правления. 1915.
Александр Иванович Виноградов
Родился я в гор. Вязниках 24-го июня 1834 г. и наречено было мне имя, неизвестно по какому побуждению, в честь преподобного Александра, первоначальника обители неусыпающих, воспоминаемого св. церковью 3 июля. Родитель мой, благочестивый и трудолюбивый диакон при Троицкой церкви г. Вязников, находящейся в слободе Ярополч, Иван Андреевич Виноградов был сын священника села Милинова Судогодского уезда, о. Андрея Орлова, скончавшегося 98 лет во Флоришщевой пустыни иеромонахом, с именем Анатолия 1858 г. 11 мая (родился дед Анатолий в 1760 году), а родительница моя была дочь диакона Казанского в гор. Вязниках собора, впоследствии перемещенного к Троицкой в слободе Ярополч церкви Димитрия Ивановича Сокольского (Димитрий Иванович Сокольский происходил из села Брутова. По семинарии был ближайший товарищ преосв. Аркадия Петрозаводского. До диаконства был учителем в Вязниковском Духовном училище, а по упразднении его в 1800 г. — учителем в Суздальской гимназии.), жившего, по сдаче моему родителю места, во Флорищевой же пустыни и там 9 сентября 1848 г. скончавшегося без пострижения в монашество. Троицкая церковь, при которой служил мой родитель, находится на высочайшей горе, где расположена слобода Ярополчская, а дом наш был в самом городе, на Перевозной улице в квартале между Масляною и Солдатскою улицами, на левой стороне по пути к Клязьме. Расстояние нашего дома от Троицкой церкви было весьма отдаленное. Нужно было перейти поперек весь город, подняться в высокую крутую гору и слободой пройти еще не малое пространство до Троицкой церкви. Двадцать четыре года переходил мой родитель это отдаленное и трудное расстояние. Но при таких трудностях, в свободное от приходской службы время, днем он занимался обучением в своем доме разного сословия детей жителей гор. Вязников, а в вечернее время ходил обучать детей в дворянских и купеческих семействах, откуда всегда приносил мне в гостинец ломтик французского белого хлеба, получаемый им при угощении его чаем. Бывшие его ученики и ученицы помнили, любили и уважали своего учителя и по устройстве своем в своей служебной и деловой жизни. Многие из них впоследствии занимали высокие должности, а купеческого звания становились весьма богатыми людьми, переселяясь на золотые прииски в Сибирские губернии, куда неоднократно приглашали переселиться и моего родителя, ручаясь ему в полной благоуспешности своего ходатайства пред тамошним Владыкою. Родительница моя Наталия Димитриевна была по природе весьма умная и рассудительная и с самым нежным, жалостливым и любвеобильным сердцем. До моего рождения было у нее восемь детей, но все они умирали в младенчестве. Часто она рассказывала мне, как желательно было ей возрастить детище, как и день и ночь, с горькими слезами, молилась она, чтобы послал ей Господь сына на молитвенное поминовение о ней после кончины ее. Когда возрастал я, часто называла меня: прошеный мой, моленый мой, и не было предела любви ее ко мне. Заботы ее обо мне и любовь ее с самого первоначального моего возраста неописуемы. Сколько слез надо мною проливаемо было ею, когда бывало мне занеможется. Родитель мои свою любовь ко мне всегда проявлял в своей прирожденной тихости и в самом ласковом обращении. До книжного моего обучения он заботился обучать меня пению церковных песней, при чем для того, чтобы более расположить меня к этим упражнениям, он сам пел со мною, а для разнообразия не редко и по латыни: „Pater noster", «Deipara Wirgo», и «Credo in unume Deum Patrem». С семи лет начал обучать меня и грамоте, так что к девяти годам я знал уже не только русские, но и латинские склонения и спряжения, а латинских вокабул заучил весьма много. После такой домашней подготовки в конце августа 1843 года отвезен был я во Владимир и 30-го числа этого месяца принят был во второй класс духовного училища. Разлука со мною у матушки моей, как с единственным детищем, была самая горькая. Тяжело было и мне расставаться с любимой и нежной матерью, но при въезде в большой город, показавшийся с ближайшей Добросельской горы, со множеством церквей и зданий, расположенных на прекрасной местности, рассеялась моя грусть, а потом занятия уроками на квартире и в училище постепенно отвлекали меня от думы по оставленной родине, тем более, что на квартире, на которой поместили меня в доме отставного гусарского офицера Алексея Петровича Алферова,
вблизи самого училища и Духовной семинарии, жили семинаристы также из г. Вязников и из близлежащих к Вязникам местностей. Содержание тогда было не дорогое, но достаточное, при очень хорошем помещении, а хозяйка наша супруга г. Алферова Агрипина Якимовна была ко мне расположена более чем к прочим соквартирникам моим. Да и как ей было не относиться ко мне преимущественнее, когда посещавшая меня и гостившая у меня матушка моя бывало и полы то во всем доме Алферовых перемоет и каждый день, с горькими слезами, в ноги кланяется хозяйке о не оставлении меня. При хорошем содержании нашем на квартире любовь родительская являла и свои особенные попечения. Не пропускаемо было ни одного случая, когда мне можно было переслать что-либо в лакомство и из дому. Часто были получаемы коробки с сдобными, скоромными и постными лепешками, а родитель мой тут же клал еще по несколько засушенных просфор, с изъятыми девятью частицами, достававшихся ему по принадлежности от службы Божией. Копил он их, засушивал и пересылал ко мне с таким в письме внушением: вкушать натощак по просвирке в освящение и благопоспешение. О, незабвенное прекрасное воспитание! Ходили мы с своей квартиры за службу в Сергиевскую церковь, которая находилась у нас перед окнами. Это было весьма утешительно для моей родительницы. Часто она мне говаривала, что жизнь мою поручила преподобному Сергию, в обитель которого и отправлялась она из Вязников пешею по обещанию для моления о сохранении меня, девятого ее детища. Не долго пришлось мне жить врозь с родителями. В 1844 году объявлен был указ об уничтожений штатов во Владимирской епархии. Объявлено было 9 июля этого же года и родителю моему, что при Троицкой в Ярополче церкви штат церковного причта сокращен и, что он остается за штатом для приискания себе другого диаконского в епархии места. От сего распоряжения горе у родителей моих, при неизвестности будущего их положения, было невыразимое, особенно тяжело было это для матушки, родившейся в Вязниках, но Господу Богу и в сем по-видимому тяжком положении благоугодно было подать неожиданное утешение. Открылось свободное диаконское место в самом городе Владимире и при Троицкой же церкви с приделом в честь преподобного Сергия. На это праздное место 30 октября 1844 г. и определен был мой родитель к несказанной моей радости. Скоро состоялось и переселение моих родителей в губернский город, скоро был приобретен ими и собственный дом в Ильинской улице, так что я опять очутился под самою близкою теплотою родительских попечений. Так как при Троицкой церкви во Владимире родитель мой получал самое ограниченное содержание (рублей 50 в год), то для подспорья в домашней экономии матушка моя всегда держала на квартире учеников семинарии и духовного училища и весьма много трудилась с материнскою о них заботливостью. Сердечно и квартиранты наши привязывались к моим родителям. Многие из них, ставши на квартиру еще мальчиками, при поступлении своем в училище, до самого окончания семинарского курса жили у нас. Замечательна топа была на квартирах жизнь семинарская. Устав о молитвах утренних и вечерних проводил у них родитель мой. Он в своих свитках, которые и теперь еще у меня сохраняются, делал отметки, что читать и что петь следует, и всегда в точности исполнялось учениками это учреждение, при очередном чтении. Занятное время все проходили в невозмутимой тишине, а после ужина, бывавшего всегда в 8 часов, целый час продолжалось пение разных песен и кантатов, сохраненных от давнего времени. От ежедневного упражнения все навыкали к очень стройному пению. Накануне праздничных дней и во весь великий пост упражнялись исключительно в пении церковных песнопений, в исполнении которых помогал своим активным голосом и родитель мой. В праздничные дни непременно все бывали за церковным Богослужением, несмотря на то, что утрени тогда в зимнее время совершались по благовесту в 4 часа. С охотою тогда отравлялись в храм Божий, потому что большая часть учеников ходила на клирос и все чтение и пение исполняемо было ими, с совершенным освобождением от сего церковных причетников. Я также неопустительно ходил и к заутреням, но пока я учился еще в училище, для ободрения моего в сем случае батюшкою моим употребляемо было особое возбуждение, особенно, когда утрени бывали в некоторые дни в 3 часа. Тогда еще с вечера показывал мне медную гривну (10 коп. асс.), обещаемую за усердие, а на крещение Господне, помнится, когда бывало еще в третьем часу идем с ним в церковь при лунном свете, то и дорогой покажет мне приготовленное награждение. В вечернее время дома, когда происходило пение,
в перерыве между пением развлекал радельник наш своих юных квартирантов и показыванием различных фокусов, которых он знал множество, и под конец от серьезного сводил к смешному и комическому. Так, помнится мне, например, после показывания загаданного, обращается он к одному ученику училища: „ну теперь, Николя, полезай под лавку и повторяй за мной, что я буду говорить, да смотри, говори внятно и раздельно, чтобы всем слышно было, а потом, господа, и увидите, что будет". Разумеется, все оставались навостривши внимание, и ждали любопытной развязки. Между тем Николя залезает под лавку, ложится там боком, посматривая на всех. Ну, теперь говори же за мной, скажет ему веселитель: «умный, разумный под лавкой лежит». Скажет, бывало, Николя громко и ясно эти слова. Пройдет минута, другая; все ждут с нетерпением, что будет, а батюшка только и скажет подлавочному скитальцу: «Если бы ты был умен, то под лавку не залез бы» и с поклоном всем удалится. Конечно, после этого всеобщий смех, а ведь это и полезно было при серьезных и умонапряженных занятиях. Матушка моя была строже и при таких случаях всегда ворчала и претендовала на забавника. И ко мне, при моем воспитании, она часто относилась с словом ограничения и вразумления. Но не было от нее запрета, если я, бывало, учась в старших классах семинарии, приведу с собою двоих или троих товарищей, после послеобеденных классов, почайничать с собою. Несмотря на то, что чаек покупали четвертями фунта, она с радушием принимала и угощала моих гостей. Впрочем гостеприимство было любимою ее добродетелью. Выросши сама в сиротстве при отце без матери, она о каждом болела своим сердцем, а бедным и нищим готова была отдать последний кусок хлеба. Не проходило, кажется, ни одного дня, чтобы она какого-либо из просящих подаяния престарелого не пригласила покушать горяченького. Усадит за стол своего гостя, соберет и подаст ему и еще в суму его положит кусочек хлеба или пирога. И все это делалось при получаемом батюшкою ограниченном содержании. Одевали меня всегда благоприлично по городскому, а при переходе моем в богословский класс даже суконную шинель сшили мне, которая, как значится по записям, оставшимся после моего родителя, стоила 55 руб. Благодаря доброму воспитанию, любовь во мне к церковности укреплена была прочно. Любил я бывать и при архиерейских служениях, а в последние три года обучения моего в семинарии Господь привел мне уже постоянно лицезреть службу архиерейскую. Преосвященному нашему желательно было, чтобы в его крестовой церкви на левом клиросе был составлен особый хор из семинаристов. Мне, как не отъезжавшему никуда на время отпусков из Владимира, о.о. Ректорами нашими и поручаемо было собирание этого хора и руководство им. При служении о.о. Ректоров назначаемо было мне и митры их держать в нужное время, а в последний год обучения моего приказано было мне и самому преосвященнейшему Владыке подавать служебник. Был посвящен я и в стихарь 7 ноября 1853 года. Должен признаться в своем согрешении, что в этот лень и поздравочка была. Человек восемь было на ней товарищей богословов в вечернее время, попивали и наливочку. Дерзал и я в меру, по подражанию, несмотря на то, что не любил вообще крепкие напитки и лет до 40 впоследствии не прикасался к ним. Поведать нужно, от чего у меня было к ним отвращение. Случилось мне быть в гостях в Гончарной слободе у знакомых нашему дому, где глава семейства был закоренелый раскольник. Желательно было мне побеседовать с ним с целью рассеяния его заблуждений, весьма тяжких для православной семьи его. Проникнут он был мыслью о близости кончины мира, и что время это приближается, он высказал мне один очень оригинальный признак. „Вот, родимый мой, говорил он мне, в писании сказано, что в последнее время будет три дороги; это и сбылось уже". Какие же три дороги? - спросил я его. „Сбылось, сбылось это, сам видишь ты, и все видят это", - ответил он мне. «Теперь эти дороги все в действии: одна каменная (т. е. шоссейная), другая железная, и третья, по которой быков гоняют (т. е. прежняя старая большая дорога, предшествовавшая шоссейной, по которой действительно прогоняли гурты скота)». Без сомнения нельзя было удержаться от смеха при такой бессмыслице. Не помню, как после этого продолжалась наша беседа, но жена и дети этого наивного предвещателя радушно угощали меня и при питье чая полакомили очень сладким с ромом пуншем. Было это в летнее время. Возвращался я домой из гостей добропорядочно, но когда возвратился, почувствовал в голове страшную дурноту, так что пришлось лечь на постель. Но и в постели чувствовал сильное головокружение, весь дом, как колесо, вертелся кругом. Старался я развлечь себя чтением бывшей тогда у меня Астрономии Хотинского, но и чтение не помогало. Пришел я в себя после того, как заснул. Вот с того времени самый вид винных бутылок казался мне противным, от чего я и мог долго воздерживаться от молочка старцев. Курс обучения моего в семинарии закончен был в 1854 году и закончен для меня вполне благополучно и для родителей утешительно. В записи батюшки под 13-м числом июля отмечено было, что «сынок его кончил курс студентом с отличным поведением». По предоставленному воспитанием праву можно бы было надеяться на лучшую долю в жизни, но в то время при многочисленности кончавших семинарский курс (до 300 человек), а также и по причине сокращения церковных причтов, трудно было определиться вскоре по окончании курса и на причетническое место. И такие места были занимаемы окончившими курс в прежние годы. Многие из моих товарищей поступили на службу гражданскую, а некоторые и в военную, благоприятствовавшую тогда к скорейшим заслугам, по случаю продолжавшейся войны с Турцией, Англией и Францией. Не имея влечения ни к той, ни к другой службе и стремясь на прямой путь, к которому приготовляло нас семинарское воспитание, а также и не надеясь скоро получить священнического места в своей епархии, надумал я проситься в священники военного ведомства. По испрошении на это благословения от своих родителей, и послал я, с приложением своего аттестата, прошение обер-священнику Армии и Флотов. В скором времени последовал запрос обо мне от Протопресвитера о неимении препятствий к перечислению моему из епархиального ведомства. Но пока производилась переписка о моем назначении, нужно было избрать мне подругу жизни моей. Такая подруга и указана была мне в семействе препочтеннейшего о. Сергия Андреевича Лебедева (О. Сергий Андреевич Лебедев кончил курс в духовной семинарии в 1824 г. В том же году был определен священником в одно из сел Шуйского уезда, откуда перешел в 1838 г. в гор. Владимир, где и скончался 27 августа 1891 года.), многосемейного священника Сретенской церкви в г. Владимире. У о. Сергия Андреевича были уже две дочери устроены за полковыми священниками, так что можно было надеяться на согласие по устройству подобным образом и третьей дочери, тем более, что у него оставалась еще забота об устройстве еще трех дочерей. Спосылали сначала родители мои к супругам Лебедевым знакомую свою женщину осведомиться, могут ли они решиться выдать дочь свою в военное время за полкового священника. Ответ последовал быстрый и вполне согласовавшийся с моим намерением. Второго числа января 1855 г., без всякого уже постороннего посредничества, отправился я со своими родителями к семейству Лебедевых, где тогда же и благословили нас с Павлой Сергеевной, при изъявлении ею полного и открытого согласия. Полгода был я женихом и каждый день бывал у своей невесты. Девятнадцатого июля получено было от обер-священника Кутневича (Кутневич Василий Иванович, профессор, затем священник, присутствующий в св. Синоде, род. 7 апр. 1787 г. Умер 26 апреля 1865) от 14 июля распоряжение об определении меня священником в квартирующий в гор. Варшаве резервный егерский полк пехотной дивизии, при чем протопресвитер просил Владимирского преосвященного о скорейшем посвящении меня, по случаю военного времени. Когда получена была эта бумага, Владыки в это время не было во Владимире, он объезжал для обозрения епархию. По возвращении его, 3 августа выдан был мне билет на вступление в брак, который и состоялся 15 августа с особого благословения Преосвященного. В последний раз в этот день подавал я Владыке служебник за литургией в Успенском соборе, и через два часа после обедни повенчан был в Троицкой церкви, где служил мой родитель, о. Павлом Михаиловичем Роборовским, при пении певчих Архиерейского хора. Особенно приятно было мне, что, по случаю каникулярного времени, случились в это время во Владимире двое моих товарищей по семинарии — Алексей Иванович Беляев, учившийся в медико-хирургической академии (Впоследствии тайный советник, помощник начальника Главного военно-медицинского Управления и кавалер Белого Орла.) и Николай Гаврилович Пляцидевский, обучавшийся в Московском университете (Скончался, бывши мировым судьей в Рязан. губ.). Они были и шаферами при нашем венчании. Вскоре после брака, по распоряжению и, можно сказать, по настоянию Преосвященного (С 1850 г. епископом Владимирским был тогда Иустин Михайлов.) последовало и посвящение меня в крестовой церкви 18 числа в диакона, а 20 во священника, для чего Владыка в будничные дни нарочито совершал Богослужение. После сего, по записям моего родителя, показано, что в день посвящения моего во священника предоставлено было мне совершить у их приходского чиновника Бережкова таинство крещения, служить акафист Скорбящей Божией Матери, потом всенощную в Троицкой церкви, затем на другой день 21 числа литургию в той же церкви, а 22 числа служить литургию в Сретенской церкви у батюшки тестя моего, под его руководством. Практика первоначального моего священнического служения тем только пока и ограничилась. Двадцать третьего числа мы с женою отправились уже к месту моего служения. Любопытно, что в календарных записях моего родителя не только отмечено число верст нашего переезда, но и показано, что на пути нашем будет 17 городов и 68 селении. Все это поспел он записать с моего маршрута. Не без грусти расставались мы с своими дорогими родными и с родной стороной, особенно во время военное. Особенная грусть поражала сердца наших чувствительных матушек, но дело было уже решенное и безвозвратное. Для утешения их накануне своего отъезда, пригласил я в дом родительский больших певчих архиерейского хора, которые все близко мне знакомые и в числе которых были даже товарищи. Весь вечер провели в пении и сердца родительские от умиления как будто успокоились, но когда, по предложению моего батюшки, хор певчих грянул старинную песню: «Ударил час и нам расстаться, быть может должно — навсегда; ах, как не плакать и не рваться, Бог весть, увидимся когда», слез в это время пролиты были целые источники. Так как все пожитки наши находились в родном доме моей Павлы Сергеевны, то и положено было нами отъезжать из дома батюшки тестя, куда был доставлен и купленный нами дорожный тарантас. Ко времени нашего отъезда родители мои и единственная сестра моя восьмилетняя Маша были здесь же для прощанья с нами. До вокзальной дубовой рощи все шли пешие около экипажа, и у этой вековой дубровы сказано было последнее прости. Уселись в тарантас, села с нами и моя родительница, неудержимо пожелавшая проводить нас до Москвы. При последнем поклоне нашем среди многоустного: „простите" послышались мне особенно впечатлительно проникнутые сердечною жалостью слова моего родителя: «прости, дитятко мое милое». Затем все кончилось. Почтовые кони двинулись, колокольчик зазвенел и мы скоро потеряли из виду всех провожавших нас дорогих наших. Сначала сердце сильно стучало от душевного волнения, но потом мало по малу, интересуя себя мелькающими видами окрестностей и ободряя себя будущим интересным служебным положением, мы успокоились. Только часто показывавшиеся слезы моей матушки тревожили наше сердце. До Москвы достигли скоро, но в ней пробыли менее суток; только для молитвы перед святынями Московского кремля. При выезде нашем из Москвы, скорбь моей матушки достигла крайнего предела, с ней случился обморок, но такое течение обстоятельств, при нашем положении, оставалось только вверить Божию благопромышлению. Утешали, как могли, скорбевшую и, обещав как можно чаще писать ей из нашей отдаленности, направили путь свой на Брест-Литовское шоссе, по которому и катили и днем и ночью безостановочно до 2 сентября, в которое темным вечером прибыли в Варшаву, будучи поражены при въезде в нее множеством огней в многоэтажных зданиях…
За неимением в Плоцкой губернии, в которой был Закрочим, православных приходских церквей, мне оставалось просить о возвращении в свою Владимирскую епархию, о чем и подано было мною прошение обер-священнику армии и флотов 28 января 1857 г. В марте получено было распоряжение о возвращении в родную епархию. При этом перечислении предоставлено было мне, как и прочим перечисленным священникам, получить прогонные деньги, путевое содержание и годовой оклад не в зачет жалованья, а епархиальным Преосвященным предписано было св. Синодом дать священническое место в епархии преимущественно пред окончившими курс семинарии студентами и учителями духовных училищ. К отъезду нашему все уже было готово. Экипаж был укреплен и вычинен для десятисуточного непрерывного движения опять по Брест-Литовскому шоссе, а небольшое наше имущество не долго было уложить в чемоданы. Была тогда средокрестная неделя. В течении ее, по просьбе полковника Эдуарда Станиславовича Листовского, исповедал и приобщил остававшихся при штабе полка чинов, затем, простясь со всеми, с кем знакомы были в крепости и с своими сослуживцами, в конце недели выехали на почтовых из Закрочима. По достижении Варшавы можно было в последний раз посмотреть на нее только из предместья Праги, потому что по причине ледохода на Висле, переезд в город был не возможен; но меня влекло туда к Полевому обер-священнику чувство благодарности, и я решился, оставив жену в Праге, переплыть широчайшую в то время Вислу на лодке. Страшно было плыть в опасное время, но так как лодка была большая и в ней помещалось много переправляющихся, то страх от этого несколько умерялся. За то, что я действовал по чувству долга, Господь сохранил меня при трудной переправе и в город и обратно. Не долго я пробыл у обер-священника, но это последнее с ним свидание в земной жизни было весьма отрадно, и остается навсегда уже памятным для меня и живо воспроизводит во мне представление о добрейшем начальнике и достоподражаемом пресвитере. Из Праги поехали мы безостановочно до Брест-Литовска, но и здесь нужно было остановиться на несколько часов. Здесь нужно было в Комиссариате получить прогонные деньги и побывать на форштадте у нашего, заступившего должность, вместо отбывшего уже в Нижегородскую епархию о. Феодора Россова, благочинного о. Матвея Успенского. Побыв у этого добрейшего гостеприимца, безостановочно уже ехали до Владимира. Очень трудно было это передвижение с больным, страдавшим сильнейшим коклюшем сыном, но Господь помог нам достигнуть родного города. Въехали мы во Владимир 23-го марта 1857 г., когда, к удивлению нашему, снег уже везде растаял. Радость родителей и всех родных наших при нашем возвращении была неописуема. Поместились мы в ломе моих родителей, и долго пришлось пожить у них. Девять месяцев я был в ожидании места в каком либо из городов нашей епархии. В городе Покрове, отстоящем от губернского города на 70 верст на шоссе к Москве, был единственный приход, и при церкви в этом городе только были протоиерей и один священник, а приход был по числу душ многочисленный. Приняв это в соображение, руководитель мой преосвященный Иустин и употребил особое ходатайство перед св. Синодом об открытии при Покровской церкви в этом городе третьего штата. Скоро было удовлетворено представление преосвященного, и я определен был в Покров, куда и прибили мы 27 ноября 1857 г. Началась здесь для меня новая служба, нужно привыкать было к новым порядкам. При Покровской церкви о. протоиерей был с крестом еще двенадцатого года и еще заслуженный священник. Оба они приветливо отнеслись ко мне, но весьма показалось мне странным, что сразу начали жаловаться один на другого и каждый из них предлагал мне отдельно свою дружбу, один предлагал быть с ним за одно и другой относился с таким же предложением. С своей стороны я высказал желание к обоим относиться с равною любовью и с должным уважением. При назначении моем на место епархиальным начальством предписано было разделить прихожан на три равные части. Для этого составлен был надлежащий список и брошены были жребии. На мою долю досталась центральная часть города и три деревни. Своими прихожанами я был обласкан на первых же порах. Все они были с теплым сердцем и добродушные, и чем долее продолжалось наше здесь пребывание, тем более скреплялась между нами взаимная любовь и благорасположение. Но совсем прервалось мое отношение служебное и к войскам, к которым я привык во время службы моей в военном ведомстве. Местная уездная команда, по жребию, зачислена была в моем приходе, а прибывавшие на квартирование Стрелковые батальоны и батареи постоянно избирали меня к себе для исправления у них духовных треб и для законоучительства в их школах, так что и в епархиальном ведомстве я на половину принадлежал приходу и на половину любезному мне воинству. Порядки церковной службы, во многих отношениях были мне не по сердцу, и я, как насмотревшийся добрых служебных порядков, при совершении священно-служения в Западном крае, понемногу вводил эти порядки. Незаметно весь причт привык чтить благолепное священно-служение. Псаломщики и в будни привыкли производить чтение в стихарях и непременно посредине храма. Певчие не тяготились пением на литургии псалмов „Благослови душе моя Господа" и „хвали душе моя Господа", пономари перестали разжигать в самой кадильнице угли восковыми огарками, словом многое изменилось, и, заведенная между причтом дисциплина, породила благочиние и благопристойность не только во время пребывания его в церкви, но и в домах прихожан, в которых низшие члены причта при хождении с св. крестом, совершенно не умели себя держать соответственно своему рангу и в присутствии самого о. протоиерея. В деревнях отправление Богослужений ведено было еще проще и по обстановке, и по малоназидательности. При принесении, например, святых икон в деревню, по постановлении их посреди селения, отправлялся так называемый мирский молебен, во время которого совершаемо было освящение воды в крашеной, деревянной чашке; затем, по окончании сего молебствия, обходили с иконами вокруг деревни и на всех четырех странах селения останавливались для совершения еще весьма сокращенных водосвятных молебнов, так что, со включением молебствия, совершаемого посредине селения, выполняемо было всего пять водоосвящений. Взамен такого учреждения, мною введен был при сказанном случае другой порядок. Нужно заметить, что к поднятию икон в деревню съезжались обыкновенно родные из других селений, весьма нередко и из других приходов, и этот день молебствия обращался в праздник, на котором все родство взаимно общилось друг с другом. Священнику и следовало пользоваться сим случаем для нравственной пользы простого сельского народа. Для сего и решено было служить в селении один только водосвятный молебен, но в полноте, с пением умилительным и чтением не спешным. Для надлежащего благоприличия, по моему предложению, сельчанами в каждом селении устроено было по одной вместительной, соразмерной с численностью населения, деревянной с железными обручами кади, снаружи окрашенной голубою, а внутри белою масляною краской, с изображением на дне св. креста. Такая кадь и хранилась у сельского старосты. Ко времени принесения в деревню св. икон кадь эта ставилась, с процеженною через чистую скатерть чистою водою, пред покрытым пеленою столом, на котором полагаемы были св. крест и Евангелие. Погружение креста производимо было в самой кади, из которой, по совершенном окончании молебствия и почерпаемо было воды потребное количество для окропления при обхождении вокруг селения, а иногда и поля, сельчане же почерпали особыми, принесенными ими сосудами из кади св. воду и уносили к себе в дома, для благовременного употребления ее на всяку пользу изрядну. На молебне перед окончательной эктенией всегда произносимо было приличествующее случаю и применительное к нуждам поселян поучение, а по отпуске возглашаемы были многолетия: Благочестивейшему нашему Государю Императору и всему Царствующему Дому, Святейшему Правительствующему Синоду и владыке. Третие многолетие возглашаемо было: „всем православным христианам подаждь, Господи, мир, тишину, благоденствие и изобилие плодов земных и многая лета“. Такой порядок сразу пришелся по сердцу богомольцам и никто из них не возражал против отмены прежде совершавшихся еще четырех водосвятных молебнов, а совершаемая при обхождении селения обычная лития, с остановкой на четырех странах, при осенений св. крестом и окроплении на четыре страны святою водою, понравилась крестьянам более,
чем повторяемые водоосвящения. При совершении крещения младенцев в селениях издавна учрежденное также не удовлетворяло меня. Привозилось в деревню облачение с прочими крестильными принадлежностями в узле самое бедное и измятое; крестильный ящик, в котором находилось и св. миро, употребляем был для деревень медный, а так как в нем же полагаема была и мокрая губка, то покрыт был он внутри и окисью меди. Вода для крещения наливаема была в домашнюю кадочку, но имевшую ни вида, ни доброты. Весь этот порядок был переиначен мною. В каждой деревне устроены были из железа приличные, с трехсвечником, ку-пели, окрашенные также, как и кади для водоосвящения. Для положения облачения и прочих крестильных принадлежностей устроен был особый погребец, в котором весьма удобно и наглядно, в приспособленных и оклеенных материей местах, положены были и святой Крест с Евангелием. Пред ними были утверждены шанталы для поставления свеч. Здесь же был поставлен и крестильный ящик и кадило, а для положения губки, ножниц, ладана, восковых свеч, крестиков с ленточками и кружки для бедных духовного звания были параллельно расположены гнезда, а сверх всего полагалось и благоприличное облачение. Крышка погребца изнутри была обита парчой с крестом посредине. Такой погребец и ставлен был в крестьянской избе в переднем углу под божницей. При открытой крышке, по вынутии из него облачения и по зажжении пред св. крестом и евангелием двух свеч, он представлял благоприличный, соответствующий святыне, вид. Пред совершением крещения, при наречении имени новорожденному младенцу я обыкновенно обращался к матери, не было ли у нее обещания наименовать новорожденного в честь какого-либо святого и всегда наречение делал с согласия родителей, убеждая их избрать имя, которое в просторечии произносится без всякой перемены. Во время совершения крещения „Елицы во Христа креститеся" располагал петь со мною всех присутствующих, а по окончании пропевали величание тому святому, в честь которого новорожденному дано имя. Петь со мною привыкли и любили крестьяне и жены их и дети их. Особенно это было приятно и даже поучительно в пасхальное время, когда приносимы были св. иконы для обхождения с ними по домам. Тогда все приучены были петь пасхальный молебен. Как только, бывало, возгласишь при входе: „Воскресения день", все наполнявшие дом и сени и двор продолжают: „просветимся людие, пасха Господня, пасха" и так до конца весь молебен. Впоследствии причетникам легко уже было при пении молебнов, потому что твердо было исполняемо самими прихожанами все последование молебна. Правда, на первых порах не везде правильно выражались малограмотные и неграмотные певцы; так например: вместо „утреннюем утреннюю глубоку", пели „нутреннюю нутреннюю глубоку", вместо: „Богоглаголивый Аввакум, да станет с нами и покажет светоносна ангела", возглашали: „Богоглаголивый Аббакум станет с нами не покажет светоносна ангела", пели и „пасха чувствительная", вместо „чистительная", но в последствии, после разъяснения неправильностей, пели уже все правильно и согласно с книгою, так что при обхождений с иконами вокруг селения весь пасхальный канон пропеваем был уже, как говорится, без запинки, и это время поистине можно было признать за торжество простосердечной веры. Еще назидательнее это торжество православной веры проявлялось, когда приходилось переправляться с св. иконами в другое селение, в которое в пасхальное время, по случаю разлития реки Клязьмы, необходимо было плыть на лодках, когда весьма значительная часть населения спускалась за Святыми иконами, для следования по водам около 2-х верст и когда над водами недалеко разносилось пасхальное пение. При испытании от сего впечатления уместно было припоминать в это время апокалипсическое изречение св. Иоанна Богослова: „и слышах, яко глас вод многих, яко глас грома велика: и глас слышах поющих, яко песнь нову пред престолом (Апок. XIV, 2 и 3)“. Насколько были заинтересованы и увлечены дозволенным пением мои деревенские прихожане, не могу не привести для наглядности и еще следующего характерного случая. Неподалеку от деревни есть и теперь еще существующая при небольшой сосновой роще, с наименованием «Спасовой», обширная, построенная при мне часовня с открытой при ней весьма поместительной галереей. Часовня эта в виду у города, на расстоянии от него по ровному месту около трех верст. В этой часовне, при возвращении Св. икон в город, обыкновенно, по желанию сельчан деревни, служили пасхальную всенощную, и вот для сего пришли мы к часовне, внесли и установили в ней иконы, и я хотел уже начинать служение. Вдруг обступили меня селяне и просят позволения петь им не в самой часовне, а ставши на галерее. Спрашиваю я их о причине и убеждаю, что и внутри часовни могут они почти все поместиться. И какой же последовал от них ответь?! „Нам желательно, говорили они, чтобы в городе было слышно, как поем мы". В виду такого невинного и простодушного желания, конечно, нельзя было не удовлетворить их. Но этим еще не ограничилось их желание, оно простиралось еще дальше и больше. Они приступили с просьбой, чтобы я благословил их сопровождать Св. иконы с пением до самой городской церкви. Стеснительна для меня была эта просьба, но в виду необыкновенного религиозного рвении, решился я позволить и это им исполнить. И что это было за шествие, какая в нем открывалась прекрасная картина. Одетые все по праздничному, более 300 человек, уставленные по два в ряд, начиная с детей, входили простосердечные крестьяне в город, оглашая его пением: «Воскресение Христово видевше, поклонимся святому Господу Иисусу»... Городские жители сбежались на это зрелище и радости о воскресшем Господе не было пределов, так что и после долго вспоминали и говорили об усердии благочестивых поселян деревни. Замечательно, что не привлечен был я за это к ответу. Пасхальная радость долго еще и после сего была присуща благочестивым деревенским певцам. Они до самого отдания Пасхи не пели уже никаких песен; только и слышны были пасхальные песнопения по пасхальным книжкам, которыми я поусердствовал наградить простосердечных чад своих. Не безынтересно будет сказание и о том, как привлекаемы были деревенские прихожане к исполнению долга исповеди и святого причащения. Многие из них не исполняли этого долга, затрудняясь найти себе ночлежный приют в городе после исповеди, накануне дня приобщения. Затруднение это с любовью принялась устранить жена моя. Она всех, и старых и молодых, начала приветливо звать к себе на ночлег. Детей тогда у нас было еще мало, а потому и легко было уступить на субботу и на Воскресенье все свое помещение, за исключением моего кабинета, в котором мы и помещались в эти две ночи. Крестьяне не прихотливы; для них не нужно ни кроватей, ни матрацов, они спокойно укладывались на полу, на соломе. Сами они и постилали эту постелю, сами и убирали, вставая к утренней службе. В пятницу и в субботу приготовлялась для наших дорогих гостей и трапеза. Хлеба они с собой приносили, а жена приготовляла для них только, засоченых конопляным молоком, щей и подавала рубленую капусту с солеными огурцами, разведенную квасом. Ничтожное это угощение, а сколько было признательности и благодарности от простых сердец. Но забота у моей жены о приходящих к ней гостях, собравшихся на единение с Господом в великом христианском таинстве, простиралась еще далее. Предлагая им скромную трапезу, она заботилась насыщать их и пищей духовною. Когда я, бывало, до позднего вечера исповедаю кающихся, она для возвратившихся из церкви, до времени самого ужина, читает или жития святых, или другие душеспасительные книги. Плодом таких попечений о меньших наших братиях было неопустительное уже всеми исполнение долга говения. Не бывали у исповеди разве только находящиеся на отдаленных заработках. Не по сердцу были мне и некоторые предбрачные обычаи. Прежде венчания требуемы были, кроме денежного вознаграждения, на долю священника приносы — штоф вина или наливки и платок для жены священника. Взамен этого изъявил я желание принимать утиральное полотенце, которое было бы приготовлено трудами самой новобрачной и для приношения его учредил такой порядок: новобрачные через неделю после венчания, в праздничный день, приходили к литургии, по окончании которой служил я для них благодарный молебен, а из церкви заходили они к нам в дом, где молодая и подавала своего рукоделья подарок. После этого приглашаемы были они в гостиную и подаваем им был чай. Таким образом и приведенная из чужого прихода осваивалась с нашим семейством и после уже без стеснения бывала у нас в дни праздничные и базарные. Грамотных в моих приходских деревнях было очень мало, особенно из женщин. Большая была у меня забота об учреждении обучения грамоте деревенских детей. Для удовлетворения этой нужды представился неожиданный случай: возвратился из военной службы, в центральную деревню, грамотный старший фейерверкер, обучавшийся в бригадной школе по новым упрощенным приемам. Его и упросил я в доме его родителей открыть школу. Обучаться в ней изъявило желание много и мальчиков и девочек. Решено было действовать, а за труды учителю изыскивать средства. Достаточные родители согласились платить за каждого из своих детей по 50 коп. в месяц, а для детей родителей несостоятельных и бедных начал я приискивать благотворителей в городе. Особенно из дворянского сословия оказалось таких не мало. Признано было достаточным за каждого бедного ученика и ученицу платить учителю по пяти рублей в год. Такие стипендии не только исправно, но и с радостью жертвуемы были благородными благотворителями, так что в пользу учителя собиралась значительная сумма, и он, вполне довольный, исполнял школьное дело. Навещал и я школу, когда по случаю требоисправлений бывал в деревне, и проверял правильность преподавания в законе Божием. Никогда не являлся я в деревню без гостинцев. Расход на это был ничтожный, но, по пословице: „не дорог гостинец, а дорога любовь", дети бывали довольны и малым. Купишь, бывало, пряников и конфеток копеек на 40 и обделишь ими детей. За приветливость мою дети меня любили. Но любовью и полнейшим доверием пользовался я и от взрослых. Никто из крестьян не входил со мною в расчеты при плате денег за молебны в доме. Домохозяин вручал мне весь свой кошелек и просил брать из него, что нужно, в полной уверенности, что лишнего с него не возьмут. В праздники и особенно в праздник в честь Покрова Пресвятой Богородицы, когда в деревнях с приезжими гостями праздновали целую неделю, пользовался и я с своим причтом гостеприимством от своих добрых прихожан. Почти в каждом доме, по приглашению хозяина, оставались мы по исправлении молебна. Все, чем только мог угостить благорасположенный хозяин дома, поставлял на стол и просил благословить и разделить с ним и с его гостями трапезу. Через это представлялся удобный случай и побеседовать с присутствовавшими на их пользу. Каждого хозяина и хозяйку дома всегда называл я по имени и отчеству. При праздничных угощениях не могу забыть один курьезный случай. Обхаживаю деревню и, расположившись посидеть в одном доме после молебна, угощаем был я горячими гречневыми блинами. Одобряя это кушанье, я высказал хозяйке, что блины любимое мое кушанье, нисколько не предвидя, что эти слова мои будут приняты в особое внимание. Но что же после вышло? В следующий очередной праздник, в каждом доме, где приглашали нас присесть, готовы уже были горячие блины. Пока в одном доме служил молебен, в следующем уже раскаливают сковороды для печения блинов, и как только, после молебствия усаживался за стол, блины горячие готовы. Подавал их, простодушная хозяйка усердно просила и ее блинков покушать. Значит неосторожно сказанное слово дошло до всех хозяев дома, и после не легко было объяснить им, что часто повторяемое такое угощение не удобно, а потому и напрасно. Усиленные труды требуются от священника, находящегося в городе, к которому причисляются и деревенские прихожане. Почти ежедневная церковная служба, множество случающихся по домам треб в молебствий и кроме сего исполнение обязанностей в войсках, в больнице, в тюремном замке, в школах и по требованиям судебных мест и лиц всецело занимают время, весьма нередко случалось, что подъезжаешь бывало к дому из деревни после совершения требы, а здесь уже ожидает другая колымага из другого селения, или получено уже несколько приглашений к приходским прихожанам для исправления треб, но в молодые годы все ведь исполняется легко и без уныния. Вот что особенно казалось мне более тяжелым. В несколько домов накануне великих праздников приглашали служить всенощные по окончании продолжительной, отправленной в церкви всенощной. Хотя на домах служба совершаема была и с сокращением, но участие мое в пении за этими домашними службами, при малочисленности причта, доводило до изнеможения. Отказывать в исполнении таких служб было невозможно, потому что они отправляемы были в таких семействах, где крайне престарелые, или болезненные желали молиться накануне праздников, не имея возможности быть за службою в церкви. С 1864 года дела по священнической обязанности еще прибавилось. Вступивший в 1863 году на Владимирскую кафедру преосвященный епископ Феофан всех священников привлекал к частому проповеданию слова Божия. Распоряжения этого нельзя было не исполнить, потому что вменено было в обязанность проповедникам представлять в особо учрежденный комитет произнесенные поучения. Мне предоставлено было катихизаторство. До этого времени проповеди произносимы были только по расписанию, по которому на мою долю приходилось произносить в год не более шести поучений, после же распоряжения преосвященного владыки нужно было изготовлять беседу к каждому воскресному дню. В церкви города Покрова, по издавна утвердившемуся порядку, в осеннее и зимнее время, накануне Воскресных дней, отправляем был в 5 часов вечера акафист Покрову Пресвятой Богородицы. Служба эта была значительно короче всенощной, поэтому и избрано было мною время для произнесения катехизических бесед во время совершения акафиста. Такое распоряжение нисколько не мешало быть проповедуемому слову Божию и во время литургии по особому очередному расписанию. Нужно признаться, что страшно было приступить к новому делу. Представлялось, что и не справиться с ним, что и писать-то мы не умеем, что и прихожанам можно наскучить, но впоследствии оказалось, что такие мысли были от лукавого. Не будь распоряжения о представлении после произнесения в комитет поучений, не устоять бы против вражиих внушений. Может быть и стало бы делаться дело, но с поблажкою себе и без особого усердия и старания, теперь же пришлось крепко взяться за дело, усердно помолясь Богу о помощи и Св. духу о ниспослании благодатного дарования. Вспомнить не могу, как многомилостив Господь и как уши Его отверсты на молитву рабов Его. Начал я писать беседу вступительную; поток мыслей так и просится на бумагу, пишу, прочитываю и ощущаю в себе спасительную теплоту, и чем дальше пишу, тем неудержимее поток мыслей, подкрепляемый словом Божиим и словесами святителя Тихона Воронежского, писаниями которого я обложил себя. Божию благословению и молитвам приснопамятного святителя Феофана приписываю я и необыкновенное влияние произносимого слова моего на слушателей. Всегда переполнен был ими храм, а тишина во время произношения бесед была удивительная. Точно ни одного человека не было в храме, пока продолжалась беседа, и сколько после было сердечной признательности от слушателей. За мой труд Господь даровал мне получить и знак особого мне благоволения. Посетил город Покров Высокопреосвященный архиепископ Антоний. В это время, в его присутствии и с его благословения, пришлось мне произносить следующую по ряду беседу о незаконности Австрийского старообрядческого священства. За эту беседу удостоился от архипастыря отличной благодарности. После этого дух мой еще более поднялся, и я начал помышлять уже об умножении ревности в проповедании, но для такого подвига, для устойчивости в нем, требовалось еще большее стороннее побуждение. Такое побуждение, по благопромышлению Божию, и дано было мне в следующем, замечательном в нашей жизни, обстоятельстве. См. Церковь Покрова Пресвятой Богородицы. …После описанного страшного с нами случая через четыре месяца родилась у нас дочь, которую, по данному тогда матерью обещанию, и нарекли Манефой, так как память святой Манефы творится 13 ноября 1868 г., в которое мы находились в опасности. С Манефой стало у нас четверо детей: были еще два сына Александр и Павел (Впоследствии Порфирий Виноградов - священно-архимандрит, ректор Таврической семинарии, затем член цензурн. Комитета.) и дочь Вера, а в следующем 1869 году родился еще сын Сергий (будущий священник в гор. Александрове). Вскоре после рождения этого сына, я видел впечатлительный сон: был, будто, я во Владимире в Успенском соборе и земно молился пред мощами св. Благоверного Великого Князя Андрея Боголюбского. Едва встал я после земного поклонения, князь Андрей поднялся в гробнице и сел. Ясно я видел благообразное его лицо с темными на голове волосами. Поверх нижней одежды был накинут у него плащ, застегнутый на плече большою ценною запонкой. Начал князь что-то говорить мне, но я повергся пред ним и тот-час проснулся. Этот сон, по своей живости произвел на меня потрясающее впечатление. Ни минуты не отлагая, я разбудил свою жену и рассказал ей о привидевшемся мне. Оба пришли мы к мысли молиться Благоверному Князю Андрею с прочими Владимирскими чудотворцами, для чего и попросили родителя моей жены, бывшего в то время викарным священником в Успенском соборе, списать и прислать нам тропарь святым благоверным князьям, нетленные мощи которых почивают в соборном храме. Желание наше скоро было удовлетворено, и мы стали
на утренней и на вечерней молитве обращаться к благоверным. Сновидение мое не прошло бесследным впоследствии. В октябре 1870 года прислал родитель мой мне письмо, извещая о желании священника Никологалейской церкви переменяться местом служения с кем-либо из священников уездного города. „Не подумать ли тебе об этом, дитятко, писал мне батюшка; детки твои подрастают уже и нужно отдавать их во Владимир для обучения. Сколько бы было удобства в воспитании и какая бы польза была для деток, если бы ты согласился переменяться с о. Максимом". Привлекательно было для меня это предложение. Любовь к детям и забота об их воспитании
сильно побуждали меня на предлагаемую родителем перемену места служения, а сочувствие к сему жены, заставило меня решиться, как можно скорее, отправиться во Владимир. По свидании с о. Максимом, легко нам было согласиться на взаимное перемещение, но я должен был прежде подачи о сем прошения идти к Высокопреосвященнейшему нашему архипастырю, чтобы испросить у него на это благословение. Предстал я пред лицом маститого архиепископа и высказал ему о цели своего прибытия. „Нет, я вас не переведу к Никологалейской церкви, сказал мне Владыка, а переведу в Успенский собор“. „Владыка святый, говорю я, священнической вакансии нет в соборе". «Будет вакансия, и я переведу вас скоро», - ответил мне Высокопреосвященный и с тем отпустил меня. Пришел к своим родителям, рассказываю, что сказано мне Архипастырем. Все были в недоумении в виду полного наличного состава в причте Кафедрального собора. Оставалось предать дело сие на волю Божию и возвращаться в Покров. В Покрове подробно передал я своей жене, как о свидании моем с Никологалейским священником, так и о неожиданном обещании Владыки перевести меня в Успенский собор. Недолго пришлось ожидать исполнения этого обещания. Дня через три после моего возвращения из Владимира прислан был уже и указ о моем перемещении. Оказалось, что как только я вышел от Владыки, он потребовал лист бумаги и тотчас же написал предложение в Консисторию о переводе одного из священников Успенского собора в церковь Епархиального женского училища, а меня в собор на его место. Поистине дивны дела Божии в судьбах жизни нашей. Перемещение меня во Владимир сильно повлияло на духовных чад моих. Слезы и воздыхания их тревожили мою совесть, и нелегко было переживать последние дни в городе, где Господь благословил меня послужить и потрудиться 13 лет. Несколько облегчало мою совесть, что я переведен по предложению Архипастыря, без подачи мною прошения, что это случилось со мною по воле святителя. Прощальная служба моя в церкви никогда не может быть забыта мною. При произнесении прощального слова моего, все присутствовавшее множество обливалось слезами, а выход из храма после службы был весьма затруднителен — долгое время нужно было оставаться здесь, для того, чтобы каждому преподать особое благословение. Только и слышно было: „Зачем ты оставляешь нас, учитель наш?" Ей, не в похвалу себе сие пишу, но для того, чтобы показать собратиям, как много может воздействовать в приходе священник, и скромно исполняя свои обязанности, особенно же обязанность учительную, проникнувшись теплым чувством и любовью к пастве своей. Десятого числа ноября 1870 года прибыл я во Владимир к новому месту моего служения. Помню, как, вступая в ограду благознаменитого соборного храма, облобызал я с глубоким смирением белокаменную лестницу, которою входили ко вратам соборной ограды и как по входе в собор с трепетом припал к чудоточным мощам благоверного князя Андрея Боголюбского, испрашивая себе благоустного покровения и помощи и с благодарным сердцем живо вспоминая явление мне Боголюбивого князя в сонном видении. С детских лет привыкши чтить святыню собора, теперь, в сане соборного священника, я стал с особенным вниманием, документально знакомиться с его историческим значением. Источников для сего найдено было довольно в фундаментальной библиотеке местной Духовной Семинарии. Чем более находил я сказаний о Владимирском Успенском соборе в разных летописях, тем большим проникался благоговейным сознанием его исторической важности. Каждый камень сего храма, каждый обломок камня казался дороже золота и я всей душой своей как-бы сроднился с сохранившеюся от лет древних великою святынею пережившего много сильных и страшных погромов чудного храма. От детства помнил я и расположение древних белокаменных гробниц внутри собора, к которым благоговейно прикладывался во время говения нашего в соборе, которое обязательно исполняемо было мною вместе с прочимо учениками духовного училища по распоряжению училищного начальства. Теперь, к удивлению моему, внутренность собора показалась мне в некоторых частях не в том виде, в каком я помнил ее. Недосчитывался я нескольких гробниц из тех, которые находились возле соборных стен. Оказывались только в придельных алтарях — в правом гробница Великого князя Ярослава Всеволодовича, родителя св. Великого князя Александра Невского и в левом — Великого князя Всеволода Георгиевича, а не было уже памятных мне гробниц, находившихся у стен в храме, вне алтаря: князя Мстислава Андреевича, сына Великого князя Андрея Боголюбского, Великой княгини Агафии Всеволодовны, супруги Великого князя Георгия Всеволодовича, в которой покоились и дочь ее княжна Феодора и супруги трех сыновей ее, Великого князя Константина Всеволодовича, митрополита Максима Гречанина, епископа Серапиона и епископа Феодора, а также и надгробного памятника, находившегося над местом погребения знаменитого из Владимирских Архипастырей Платона Петрункевича. Не оставалось никакого следа гробниц и находившихся в стенах собора, в которых для поставления белокаменных сих гробниц Великим Всеволодом устроены были погребальные комары. Никакого признака не было погребальных комар по стенам, везде было гладко и забелено, под один цвет со стенами, известью. Только в придельных алтарях уцелели две комары — в правом, где гробница с останками трех сыновей Великого князи Георгия - Мстислава, Всеволода и Владимира Георгиевичей, в левом же комара, в которой гробница Великого князя Андрея Боголюбского, ныне опустевшая, за переложением из нее нетленных мощей св. князя в серебряную раку. Куда, думаю, девались эти гробницы достопримечательных и достопамятных в нашей отечественной истории лиц, но скоро без особенных затруднений можно было получить подробные сведения об исчезновении этих драгоценных ковчегов, в которых многие сотни лет хранились останки погребенных в них. Более подробные сведения о сем получил я от батюшки своего тестя о. Сергия Андреевича Лебедева, жившего при самом соборе в качестве викарного священника, и от духовной моей дочери основательницы соборного странноприимного дома, матери тогда бывшего соборного старосты Николая Тимофеевича Платонова, Евдокии Мироновны Платоновой, жившей также при самом соборе, и от ветерана соборного сторожа Арсения Александровича Виноградова, служившего и жившего в контрфорсе собора более сорока лет, сына священника. С ужасом слушал я рассказы об уничтожении многовековых гробниц, составлявших драгоценное достояние Владимирского Успенского собора. Произошло это печальное происшествие за год до моего перемещения во Владимирский Успенский собор, а именно в 1869 году. Тогда было кафедральным протоиереем Надеждин Феодор Михайлович (Магистр Богословия), ключарем протоиерей, старец Чижов Григорий Михайлович, бывший священником еще в 1812 году и священники Матфей Иванович Жудро (кандидат Богословия), Иван
Васильевич Благонравов (регент Архиерейского хора) и Иван Мартынович Вишневецкий (зять ключаря Г. М. Чижова). Священник Вишневецкий определен был к собору, сверх штата, в помощь своему тестю старцу, по его ходатайству, изъявившему желание служить только за добавочную ключарю часть жалованья, какую он получал преимущественно пред соборными священниками. В 1869 году о. ключарь собора был уже настолько стар, что ключарской должностью не мог уже заведывать, а правил за него эту должность зять его священник Вишневецкий. Во время такого между- ключарствия посетил соборный храм, приезжавший во Владимир, обер-прокурор св. Синода Граф Димитрий Андреевич Толстой…
