Феодор Михайлович Надеждин родился 13 апреля 1813 года в селе Санино, в семье священника Михаила Ивановича Санинского, в 1814 году переведённого в село Сельцо.
Окончил Суздальское духовное училище, Владимирскую семинарию и Санкт-Петербургскую духовную академию в 1837 году магистром. В семинарии по традиции присвоена новая фамилия Надеждин (очевидно, подавал большие надежды академическими успехами) вместо Санинский, присвоенной отцу по названию прихода деревни Санино.
С 18 сентября 1837 года преподаватель философских наук Владимирской духовной семинарии, в 1839 году «исправляющий должность» (исполняющий обязанности) профессора (древне)еврейского языка, с 1 мая по 15 сентября 1842 года исправляющий должность профессора логики, психологии, «чтения святых отец», (древне)греческого и латинского языков Владимирской духовной семинарии.
Владимирский Благочинный с 22 февраля 1847 г. по 10 марта 1870 года.
С 22 апреля 1842 года ректор Владимирского духовного училища (см. Быт учеников Владимирского духовного училища с 1856 года по 1862-й год).
С 1842 года священник Николо-Златовратской церкви, с 24 августа 1847 года протоиерей, с 15 декабря 1852 года служащий протоиерей Владимирского кафедрального собора.
Состоял первоприсутствующим духовной консистории (с 1 февраля 1847 года), членом тюремного, археологического, статистического, цензурного, ревизионного комитетов и членом духовного попечительства о бедных и других временных и частных комитетов.
20 апреля 1876 г. духовенство г. Владимира поднесло градскому Благочинному, о. Протоиерею кафедрального собора Феодору Михайловичу Надеждину, икону Спасителя и хлеб-соль, как видимые знаки искренней любви и глубокого уважения к своему о. Благочинному (Владимирский Благочинный с 22 февраля 1847 г. по 10 марта 1870 года.) за долговременные, двадцати-девятилетние труды его по должности благочинного, за терпеливое снисхождение, за кроткое, добрейшее, более братское, чем начальническое отношение к духовенству, как справедливо сказал в своем приветствии при настоящем случае о. протоиерей Миловский. Поводом к такому выражению чувств послужило следующее обстоятельство. О. Протоиерей Надеждин еще в прошлом году заявил духовенству, что по болезни он не может долее проходить благочиннической должности, и просил уволить его от баллотировки на эту должность. Огорченное духовенство и краем уха, как говорится, не хотело слышать об этом, и чрез депутацию усердно просило о. Протоиерея продолжить благочинническую службу. Всегда снисходительный и добрый, о Протоиерей и на этот раз не хотел оскорбить духовенство отказом; но изъявляя согласие на просьбу духовенства он высказал желание, представлявшееся необходимым условием для продолжения благочиннической службы при состоянии его здоровья, — желание, чтобы ему назначен был помощник по благочиннической должности. Получив согласие о. Протоиерея, духовенство тот-час же баллотировало его и только одного,— вернее сказать, положило шары в правую сторону баллотировочного ящика; и успокоилось, счастливое тем, что снова имеет ближайшим начальником и представителем своим Феодора Михайловича (именем и отчеством привыкло называть Владимирское духовенство о. Протоиерея Надеждина). Но уже не долго пришлось Владимирскому духовенству пользоваться уступкой о. Протоиерея Надеждина, вызванной единственно расположением признательного духовенства. В Марте 1876 года снова заболел о. Протоиерей,— и, не оглашая из опасения, быть может, чтобы любовь духовенства не воспрепятствовала намерению его оставить занятия по благочинию и не нашла опять средств заставить его, к окончательному расстройству здоровья, продолжать эти занятия, подал прошение об увольнении от должности благочинного. Снисходя на прошение о. Протоиерея, Архипастырь наш выразил однако же в резолюции волю свою, чтобы о. Протоиерей Надеждин остался благочинным над собором. Прослышало градское духовенство об увольнении Ф. Михайловича от должности благочинного, — и первым долгом почло засвидетельствовать о. Протоиерею свою признательность за его многолетние труды по должности благочинного, не менее тяжелые для него, как и благодетельные для ведомственного духовенства. Самым приличным выражением своего расположения и признательности к о. Протоиерею духовенство признало поднесение иконы, а вместе и хлеба-соли по русскому обычаю. С этою целью заблаговременно была приобретена в Москве икона Спасителя в серебряной ризе лучшей работы (На иконе надпись: «От Владимирскаго духовенства Благочинному Протоиерею Ф. М. Надеждину в благодарное воспоминание 1876 г. месяца Апреля 20 дня»). Днем поднесения иконы и хлеба-соли избрано 20 Апреля — день Ангела о. Протоиерея Надеждина. Для поднесения явились в дом о. Протоиерея представители от духовенства, Члены Консистории Протоиереи: И. В. Миловский, А. М. Левицкий и А. Е. Харизоменов, — Секретарь Консистории Г. Ф. Нарбеков, новый о. Благочинный, свящ. А. А. Виноградов, и Соборное духовенство. Поднося икону и хлеб-соль, о. Протоиерей Яков Васильевич Миловский, бывший некогда наставником Феодора Михайловича Надеждина и знавший, следовательно, его с юных лет, произнес приветствие, верно характеризующее служение о. Протоиерея Надеждина в должности благочинного. Всегда спокойный, величественный — Виновник торжества, выслушав приветствие, благоговейно принял св. икону Спасителя, с благодарностью взял и хлеб-соль,— и по обычаю радушно предложил присутствовавшим свои хлеб-соль. Тем впрочем торжество не окончилось. Некоторые священники, при всем опасении тревожить больного, но совершенно убежденные в любви и снисхождении о. Протоиерея, лично явились приветствовать его со днем Ангела и засвидетельствовать чувства глубокого уважения и признательности к нему. Мы не помещаем здесь самых приветствий из опасения оскорбить скромность о. Протоиерея; но какою искренностью чувств дышали эти приветствия, каким теплым, задушевным словом высказаны они, — духовенство Владимирской епархии и вообще лица знающие Феодора Михайловича Надеждина - поймут сами. N. N. (Владимирские Епархиальные Ведомости. Часть неофициальная. № 10, 15 мая 1876 г.).
Кончина и погребение Владимирского Кафедрального отца протоиерея Феодора Михайловича Надеждина
Смерть отца протоиерея не была неожиданна. Во Владимире давно все уже знали о тяжкой и неизлечимой его болезни, медленным, но верным шагом приближавшей его к могиле, хотя все желали его выздоровления и с сердечным участием справлялись у его родных о состоянии его здоровья и ходе леченья; и потому, когда заунывные и редкие удары большого соборного колокола печально раздались в необычное время среди тишины и мрака вечернего, 14-го декабря 1876 года, — все конечно поняли, в чем дело, и пожелали царствия небесного новопреставленному. Еще года за два до кончины Феодора Михайловича можно было заметить, что здоровье его серьезно надломлено. Малейшая неожиданность и ненормальность в изменениях погоды делала его больным, малейшее утомление и напряжение сил, и в особенности простуда, даже и легкая, — укладывали его в постель. Постоянные приливы к голове, бессонница и общая слабость всего организма — преследовали его постоянно. Соберется бывало служить в соборе, простоит Всенощную, — а к утру уже шлет отказ, что служить не может. Последнюю литургию отслужил он 16-го августа, в день Нерукотворенного Спаса, — и затем божественная служба стала для него лишь мечтой религиозной и постоянным стремлением его души, ослабленной немощами тела. Даже в то время, когда болезнь приковала его окончательно к одному месту, он все надеялся поправиться, чтобы отслужить хотя в ближайшей церкви. Надежда на выздоровление не покидала его, можно сказать, до самых последних его дней. «Только бы дотянуть до весны,- неоднократно повторял он вслед за ободрявшими его докторами, — а там, Бог даст, поправлюсь». Природная крепость его натуры и неоднократные случаи серьезного заболевания и выздоровления, поддерживали в нем и теперь надежду на выздоровление. Даже незадолго до кончины, когда служебная его деятельность давно уже остановилась, он для своего успокоения решился взять официальный отпуск на две только недели!.. Но суждено было иначе. С конца сентября месяца болезнь его такими быстрыми шагами пошла вперед, что он и сам стал сознавать всю опасность своего положения и, при всей сосредоточенности и замкнутости своих мыслей и почти постоянном самоуглублении, не раз заявлял опасения насчет возможности и вероятности своей близкой смерти. Раз сделался с ним такой сильный болезненный припадок, что он потерял сознание, постоянно бредил, не узнавал окружающих его лиц, не умел назвать вещи их собственными именами, и не понимал, что с ним и около него делается. Когда собрались к его болезненному одру его дети, не только живущие во Владимире, но и приехавшие из других отдаленных мест своей службы и ученья, он по-видимому не сознавал внезапности этого собрания, — и только по прошествии припадка, когда вернулось к нему сознание, он, провожая младшего своего сына и благословляя в обратный путь в школу, тоскливо сказал ему: «ну, Бог с тобой, прощай! А когда я умру,- приезжай опять на мои похороны!» С этих пор он постепенно начал терять, и наконец почти совершенно потерял возможность сна, при всей потребности его, а только мог несколько дремать, сидя в креслах, с которыми никогда уже он почти и не расставался. При первой попытке лечь, ему захватывало дыханье, — и он со стоном и болью должен был снова усаживаться в кресла. Это причиняло ему сильные страдания, и держало в непрерывном беспокойстве и напряжении духа. «Господи, хоть бы часок — другой заснуть, и я бы обновился», — то и дело слышались его болезненные и трогательные жалобы. Но освежающий сон был невозможен, и врачи не в силах были помочь ему, пpи всех своих усилиях. Дыханье становилось все удушливее, ноги начали отекать и пухнуть, и всякое усилие перейти с одного места на другое стало сопряжено с опасностью повторения припадков бессознательности и обморока. «Что уж это за жизнь, — говорил больной про свое состояние, — не все ли равно прожить еще несколько месяцев таким образом, или несколько дней»... Однако же больной мог говорить и рассуждать о текущих и обычных житейских предметах, и даже интересовался политикой. Так однажды, при посещении его зятем, он, встретив его с обычною приветливостью, когда речь зашла об опасности предстоявшей войны, начал с тяжело перемежавшимся дыханием излагать свои соображения, что войны по всей вероятности не будет. В другой раз при перевязке и бинтовании его ног одною из дочерей его, он с кроткою улыбкой заметил: «вот и у нас есть свои сестры милосердия!» При дальнейшем ухудшении его здоровья, семейные его, уже начинавшие привыкать к мысли об ожидавшей их горькой утрате, особенно сильно озабочивались тем, как бы порешительнее и настойчивее расположить его к напутствованию святыми таинствами Покаяния и Причащения, и как бы сделать это так, чтобы не встревожить и не потрясти и без того еле живого больного, — тем более, что сам он об этом не заводил никогда речи, — и по-видимому даже не думал. Но это было только по-видимому, — ибо когда решились наконец робко заговорить с ним, что хорошо бы-де исповедаться и причаститься, он твердо ответил, с некоторым оттенком неудовольствия на колебание и боязливость совета, что он сам об этом думал, и решил уже в уме своем это дело. Как будто ему неприятно было, что могут сомневаться в его христианском мужестве и религиозно-просвещенном взгляде на вещи. Больной объявил, что он решился еще помедлить, не даст ли ему Господь возможности самому отслужить литургию (так сильна в живом человеке надежда на жизнь!), а если нет, то он распорядится, чтобы причастили его непосредственно после литургии Дарами из ближайшей церкви. Дней через несколько после такой решимости, с больным сделалось так дурно, что он немедленно же послал за священником ближайшей церкви, хотя это было в глухое заполуночное время, — тотчас же исповедался и до наступления рассвета дневного приобщился Св. Таин. Святые таинства успокоительно подействовала на дух больного, и даже домашним его подали некоторую отрадную надежду. Но через некоторый промежуток времени больной стал видимо разрушаться. Отделение водяной материи из ног усилилось. Дыхание заменилось каким-то болезненным всхлипыванием с попеременным опусканием головы вниз, подниманием ее и страдальческим откидыванием ее из стороны в сторону. В один вечер, когда состояние больного в особенности казалось опасным, дети собрались к нему, чтобы проститься и получить предсмертное благословение, а затем его священником прочитана была отходная. На столе пред потухавшими взорами старца поставлены были икона и крест, на которые он молитвенно и молча постоянно взирал. После продолжительного забытья и бессознательности, больной снова очнулся; но уже весьма не ясно и не внятно, как бы в параличном состоянии, выговаривал слова, но все еще мыслил, и даже находил силы с обычным ему благодушием и ласковостью обходиться с своими внучатами. Так, по случаю жестоких декабрьских морозов, он однажды заметил им: «вот в какую стужу собрался умирать ваш дедушка! И зароют его в темную и холодную могилу»! Очевидно, это был прощальный вопль полуживого человека, уже стоявшего одной ногой в могиле. В другой раз, нарочито пославши за одним из своих внуков, которым он особенно утешался, он трогательно простился с ним, поцеловал и благословив промолвил: «ну прощай П..., молись за меня и помни своего дедушку, который очень, очень тебя любил!» Последние слова сердобольный дедушка едва мог выговорить от душевного волнения и от обильных слез, которыми наполнились его глаза. Последней заботой родных и детей, окружавших отца и совершенно убедившихся в неизбежности близкой кончины их родителя, — было напутствовать его святым таинством Елеосвящения. Но опять затруднялись, как заговорить об этом и как расположить к этому больного; ибо Елеосвящение, и само по себе весьма грустное и тяжелое с обыкновенной и житейской точки зрения, кроме сего весьма продолжительно по своему чинопоследованию и обряду, — что представлялось опасным при крайнем ослаблении физических и возбуждении нравственных сил умиравшего больного. Но, как и в первый раз, он сан весьма спокойно и просто разрешил все эти скрывавшиеся от него недоумения и колебания. Дней за пять до своей смерти (это было 9-го декабря), он с полною ясностью мысли и с христианскою заботливостью внезапно сделал следующие распоряжения. Своих бывших сослуживцев по Собору он попросил отслужить соборне литургию с молитвою за его здоровье, а по окончании ее принести к нему на дом Св. Чашу, дабы еще раз сподобиться Св. Таин, а в след за сим и пособороваться. Своего старшего сына он послал к преосвященным: Иакову, дабы попросить потрудиться совершением над собою Елеосвящения, и к Антонию, дабы испросить соизволения на таковые свои распоряжения и вместе получить прощальное архипастырское благословение в далекий загробный путь. Сам же он распорядился и насчет того, кого из градского духовенства попросить для сослужения при совершении над ним Елеосвящения; даже не забыл распорядиться, чтобы приглашены были певчие, и чтобы они спели ему при обряде Елеосвящения какой-то особенно нравившийся ему умилительный концерт. К сожалению, последнее желание больного не могло быть удовлетворено; ибо по случаю свирепствовавших тогда лютых морозов во Владимире была опасность простудиться и заболеть маленьким певчим. Вечером того дня, когда больной делал свои распоряжении, он послал за своим духовником, и приступил к таинству Покаяния. На следующий день, около 11-го часа утра, после заздравной литургии, совершенной в Соборе, к дому болящего подъехала закрытая карета, предложенная преосвященным Антонием, и из нее вышел в полном облачении соборный отец ключарь, неся Святую Чашу в сопровождении сослужившего ему диакона, тоже в облачении. С тихой грустью и христианским умилением встретил умирающий Святые Тайны, благоговейно выслушал предварительные молитвы, силясь изображать на себе слабеющей рукой как можно чаще крестное знамение, и приобщился тела и крови Христовой. По возвращении в Собор Святой Чаши Господней, стали собираться в дом болящего приглашенные для соборования протоиереи и иереи, а в час по полудни прибыл и преосвященный Иаков. Умилительно и торжественно совершено было Елеосвящение в доме отца протоиерея, при общем стечении всех Владимирских его родственников, в толпе которых присоединилось и много посторонних лиц, любивших и уважавших Феодора Михайловича, так же клириков и диаконов. С преосвященным Иаковом сослужили: протоиереи — И.В. Миловский и Г.П. Крылов, — из священников же: зять умирающего, законоучитель гимназии М. Херасков, соборный отец ключарь И.В. Благонравов, Никитской церкви настоятель В.А. Успенский, исповедывавший и причащавший пред тем болящего, и наконец о. иеромонах Макарий, духовник его, накануне пред тем принимавший его последнюю исповедь. При совершении таинства изнемогавший больной сидел в кресле, поставленном в зале, где совершалось Елеосвящение, и видимо собирал весь остаток своих сил для борьбы с удручавшими его немощами, стараясь благоговейно сосредоточиться в своем духе. По совершении таинства он с чувством поблагодарил преосвященного Иакова за понесенный им молитвенный труд при смертном одре его, и не однажды поцеловал святительскую руку; поблагодарил и сослуживших преосвященному протоиереев и иереев. Когда же стали подходить к больному с земными поклонами диаконы, клирики и все предстоявшие, начали лобызать его руку и прощаться с ним, как бы уже совсем собравшимся на тот свет, — решительно не возможно было удержаться от жалости и слез, которые и блестели у всех на глазах. Горько и грустно вообще бывает прощаться с знакомым или родным человеком даже и тогда, когда он просто удаляется куда-нибудь надолго, и не знаешь, когда Бог приведет еще увидеться. Но есть что-то особенно гнетущее и тоскливое, когда расстаешься с близким и любимым лицом, навсегда удаляющимся в неизведанную и невозвратную страну вечности, — особенно, если это лицо и само вполне понимает и сознает предстоящую роковую разлуку. «Пусть Сережа (младший сын покойного) летом уберет цветами мою могилу»: это было последнее распоряжение умиравшего. После соборования отец протоиерей жил только четверо суток, и эти сутки были постепенным угасанием и умиранием его. Говорил он чрезвычайно мало, короткими и отрывочными фразами, а потом уже только полусловами и намеками. Семейные чередовались в бессменном пребывании около умирающего отца, чтобы не пропустить последнего момента смертного. Этот момент случился в четверть восьмого часа по полудни четырнадцатого декабря (во вторник). Смерть подошла тихо и незаметно; ни одного вопля и вздоха не было слышно; только обычное тяжелое и медленное дыхание вдруг остановилось, голова склонилась на грудь, руки опустились, — и душа воспрянула из своей бренной и исстрадавшейся храмины. Тело покойного, тотчас же опрятанное и облаченное в священные одежды, оставалось в доме до 16 числа, при непрерывном чтении Евангелия градскими священниками.
На вынос покойного собралось все городское духовенство и даже некоторые приезжие священники, а за гробом шли и теснились многочисленные, густые массы народа, среди которых виделось не мало почетнейших Владимирских граждан. Гроб несен был священниками, а во главе погребальной процессии был преосвященный Иаков. — Медленно двигавшаяся погребальная процессия с предносимыми святыми хоругвями, печальный перезвон на встречных городских колокольнях, громкое и протяжное пение священных гимнов, — все это представляло поистине умилительную и торжественно-трогательную картину. По пути к Собору толпы богомольцев, сопровождавших гроб покойного, все возрастали в числе и становились гуще и гуще, — пока наконец священные стены соборного теплого храма, при торжественном звоне всех соборных колоколов, не приняли в себя бренных останков почившего настоятеля соборного. Литургия в этот день совершена была соборне всеми священниками, сослуживцами покойного по Собору; а после литургии торжественно совершил панихиду опять преосвященный Иаков, все время находившийся в Соборе при совершении литургии. Тело покойного отца настоятеля соборного находилось сутки под сению соборного храма, а 17-го декабря месяца (в пятницу) совершено его погребение. Заупокойную литургию в день погребения совершал сам преосвященный Антоний, в сослужении двух архимандритов и соборного духовенства. За литургией одним из служивших архимандритов, отцом ректором Семинарии Павлом, сказано надгробное слово. Затем после литургии, пред началом отпевания, сказана надгробная речь зятем покойного, священником Михаилом Херасковым, и наконец после отпевания, пред самым прощанием с почившим, сказано, еще надгробие соборным священником отцом Миловским. Отпевание совершено обоими преосвященными вместе, Антонием и Иаковом. Длинный ряд священнослужителей, окружавших гроб покойного, протянулся по обе стороны от архиерейской кафедры вплоть до самого алтаря. Среди этого сонма священнослужителей были и иногородние протоиереи и иереи. По своей продолжительности отпевание равнялось целой литургии, — так что все заупокойное и погребальное богослужение окончилось лишь к двум часам по-полудни. Обширный же и поместительный храм соборный положительно весь наполнен был молящимися. Тело почившего, по окончании отпевания, пронесено было на руках иерейских чрез холодный храм, и погребено на южной стороне оного, возле самых стен соборного придела в честь Святого Благоверного Князя Глеба. Не говоря о детях и родственниках покойного, весьма многие любившие и уважавшие достопочтенного отца протоиерея Феодора Михайловича оросили искренними слезами сожаления его хладную могилу. С. М. Х.
Речь при гробе Владимирского кафедрального отца протоиерея, Феодора Михайловича Надеждина
17-го декабря 1876 года
«Не у явися что будем» (1 Иоан. Ill, 2), — вот поистине красноречивая и характерная надпись к нашей многомятежной и скоротечной жизни земной! Но эта неизвестность того, что с нами будет на том свете, эта гробовая тайна и мрак могильный, кажется, еще мрачнее и таинственнее делается подле свежего гроба и вблизи только-что усопшего, а в особенности близкого и родного нам человека. Давно ли почивший отец наш любомудрствовал вместе с нами о жизни загробной, и устремлял свой светлый и верующий ум туда, где таится вся разгадка и конечная цель всего земного существования человеческого? Давно ли с умилением сердечным искал он укрыться под милосердную десницу своего Спасителя, и обретши ее во святых таинствах Покаяния, Елеосвящения и Евхаристии, с спокойною торжественностью готовился вступить в ту область, куда потоком жизни влечется все человечество? И вот теперь непроглядный мрак осенил чело его, в непробудном и роковом молчании застыли уста его! Ни полслова, ни жеста, ни намека не получим от него насчет того, что за таинство произошло с ним, куда девалась душа его, что она теперь мыслит и чувствует. Боже, как это прискорбно, как это страшно и непонятно для нашего обычного и земного чувства! Но в этом мраке и скорби светлым лучом блестят, и как бы из самой загробной жизни слышатся успокоительные слова Апостола Павла: «не хощу вас, братие, неведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочий не имущий упования!» Что же ты поведаешь нам, святый Апостоле? Вразуми и поддержи наше немощное и колеблющееся сердце! «Если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то так же и умерших во Иисусе Бог приведет с Ним», — вот что вещает нам Апостол Христов! (1 Солун. IV, 13. 14.). Но мы видели, как почивший умирал во Иисусе, и как искренно к Нему стремился угасавший дух его: да позволено же будет нам утешиться надеждою, что возлюбленный отец наш не будет отриновен от Господа, который и сам сказал, что грядущего к Нему Он не изженет вон, и что где будет Он сам,
там будет и слуга Его. Конечно единому Господу в подробности ведомы все дела и помышления людей и живых и умерших, и потому лишь на суде Господнем определяется поистине все значение и достоинство человека; но и мы, сколько по любви к почившему, столько же и по любви к самой правде, не можем у сего гроба не засвидетельствовать о тех светлых и христианских сторонах его души и характера, которые единодушно были признаваемы всеми знавшими почившего. Кому напр. не известны — это мягкое его и гуманное отношение к людям, этот снисходительный и великодушный взгляд на их слабости и проступки, и в тоже время это уменье сочетать правду и милость в отношении к подчиненным, этот честный и благородный взгляд на свой долг и службу, это отвращение от всякой фальши, криводушия и фарисейства? А кто знал его ближе и короче, тот не может не засвидетельствовать о его глубокой и смиренной вере и сердечном благоговении ко всему, запечатленному святыней религии, хотя это чувство и не любил он мельчить в обыденных житейских беседах многословными и нарядными речами, которыми так не редко думает придать себе силы поверхностная набожность или лицемерное маловерие, и за которыми думает укрыться от обличительных укоров людских и своей совести — фарисейство. Но там, где его отеческое и христиански-пастырское влияние в особенности могло быть сильно и потребно, — там он открывал всю свою душу с обычной ему силой слова и основательностью христианского убеждения. Но в особенности достолюбезна и достоподражательна была в почившем отце нашем эта кроткая деликатность и снисходительность в общественных и служебных отношениях к людям. Происходила ли она от христианского и смиренно-строгого сознания своих собственных немощей, или вообще от основательного знания и просвещенного взгляда на натуру человеческую, — во всяком случае это было поистине редкое и высокое украшение почившего. Чего кажется проще и естественнее должна бы быть снисходительность и всепрощение в людях, которым, по Апостолу, только и можно похваляться немощами своими? А между тем всегда ли мы и везде ли найдем около себя людей, умеющих соблюдать это высокое Апостольское правило?! Не одна только родственность, и совсем не общепринятый обычай похвалять умерших — движет нашими устами в настоящую минуту, а искреннее уважение и любовь к почившему отцу нашему, которые, как видно, разделяют с нами и посторонние люди, — наиболее же всего потребность христианского успокоения и утешения о почившем, которое так естественно может опереться для нас на христианских качествах дорогого нам усопшего. Мы знаем слова Господа, что Его милости и снисхождения наиболее всего могут ожидать те люди, которые сами добры, снисходительны и благожелательны, — и эти слова мы с надеждою дерзаем вспоминать при гробе нашего отца, когда настала для него самая великая нужда в Божием милосердии. Благочестивые отцы, братие-сослужители, и все предстоящие гробу сему! Дозвольте мне с моим личным скорбным чувством в настоящие минуты обратиться несколько и к вашему общему христианскому чувству, дабы сообща воздохнуть и потужить о наших общих немощах человеческих, за которые придется некогда и нам отвечать на суде Божием. Боже, как страшен час смертный, с каким усилием стараемся мы отдалить его от себя в своей мысли, и как он грозен и неотвратим является при всякой новой жертве смерти! Какими бедными и неоплатными должниками являемся мы пред Богом у врат смерти, и как бы следовало нам поменьше увлекаться суетой мирской и больше, гораздо больше думать о своей душе и о загробной участи своей! Ведь вот уж находясь в этом положении ничего не изменишь, ничего не переделаешь в своей жизни, ничего не вычеркнешь из нее, ничего не исправишь и ничего не надбавишь себе, чего не умеем мы приобресть и заработать на сем свете. В положении подсудимых с страхом и трепетом будем и мы стоять на суде Господнем: может быть тысящекратно придется пожалеть, что и то могли бы мы легко сделать доброе, и к другому имели все средства и тысячу побуждений, — но и то нами опущено, и это забыто и другое пренебрежено. Чем тогда оправдаться, и чем защититься? Господи, даждь нам память смертную и христианское умиление, и вонми молитвам нашим об оставлении грехов и упокоении незабвенного и дорогого отца нашего, новопреставленного протоиерея Феодора! Свящ. Михаил Херасков
Речь при погребении о. протоиерея кафедрального Собора Феодора М. Надеждина
Итак, прости, в последний раз прости, — добрый пастырь, начальник, собрат наш и друг; здесь — на земле мы более не увидим тебя! О, если бы ты мог видеть и слышать, как нам горько и грустно говорить тебе — это последнее «прости»! — Не нежданна, правда, для нас эта разлука с тобой; давно уже готовились мы к ней. Вот два года тому, как болезнь открылась в тебе, и как червь, постепенно, но смертельно подтачивала твой не совсем уже крепкий от немалых лет организм, и слишком очевидно для всех приближала тебя к гробу и могиле. Но за всем тем, хоть мы и сроднились с мыслью о разлуке с тобой, скорбь все таки мучительно снедает души наши. Светила, красы своей и благодетеля лишились мы в тебе! Да, отцы и братия, немного таких светлых личностей имели мы в среде своей, каков был почивший. Окончив блистательно курс в высшем духовно-учебном заведении, он 30 слишком лет потом неустанно трудился для общего блага, то как наставник и воспитатель духовного юношества, то как пастырь приходский, то как настоятель кафедрального Собора и представитель всего Епархиального духовенства, то как начальник местного духовенства и местного училища. Имея просвещенный ум и сердце, согретое любовью к ближним, он нa всех поприщах своего долговременного служения, являл себя достойным делателем вверенного ему дела, везде приносил добрые плоды и везде оставлял по себе добрую память. Уже одно то говорит за его высокие доблести на поприще общественного служения, что в течение его он украшен был от Епархиального и Высшего Начальства всеми, редко возможными для лиц белого духовенства, почестями и наградами. Но и помимо этой внешности мы имеем много других данных, свидетельствующих о плодотворности его общественного служения. Можно сказать, что в Епархии не много найдется лиц духовных, кто бы так или иначе не был облагодетельствован почившим, и не питал в сердце искренней и глубокой признательности то за полученное от него воспитание и образование, то за руководство по служебным обязанностям, то за доброе направление своей жизни и деятельности. Доброте, внимательности и снисходительности ко всем в нем не было предела. Всякий с своим делом, а часто и не делом, имел всегда к нему свободный доступ, — и всем был от него ласковый прием, и всякий получал от него и искренний и честный совет, и доброе наставление, и вразумление, и законную защиту. — Служа верой и правдой на пользу общества, он был верным и добрым служителем Господу Богу. Всем известно, с каким вниманием и благоговением совершал он службу Божию, как был точен в соблюдении уставов св. Церкви и с какою охотою спешил всегда в селение Божие; даже в последнее время, уже в крайне болезненном состоянии, мы видели его служащим в сем св. храме и благоговейно преклоняющим колена пред престолом Божиим. За то и Господь удостоил его непостыдной и мирной кончины, сподобив пред смертью приобщения св. Таин. Вот пример для нас достойный подражания — жить для Бога и людей, и умирать с Богом и людским благословением! Прости, возлюбленный о Христе начальник и собрат наш, что слово наше коснулось похвалы тебе. Мы хорошо знаем, что при жизни своей ты всегда чуждался похвалы людской и никогда не искал мирской славы, хотя она и всюду преследовала тебя; но скорбь о разлуке с тобой невольно вызывает на обозрение твоей жизни, а при этом невольно - и на слово похвалы тебе. Да, мы не обинуясь скажем, что в жизни и смерти ты был истинный христианин, — и потому блажен для тебя путь, в он же идеши; мы надеемся, что по милосердию Божию ты найдешь на нем упокоение. И когда исполнятся эти наши надежды и твое всегдашнее желание, когда предстанешь вечному престолу Божию, — не забудь и нас, присных тебе по духу! Незабвенна и о тебе будет память между нами; молитва наша и св. Церкви будет непрестанна о упокоении твоей души.
Прости, отец и благодетель, — прости надолго, на долго!
Отцы и братия! Усопший душою давно уже отошел от нас; отойдет сей-час и сими бренными останками: итак приидите, дадим ему последнее целование! Свящ. Дмитрий Миловский
На место умершего протоиерея Владимирского кафедрального Успенского собора Ф. Надеждина 21-го декабря 1876 г. определен того же собора протоиерей, кандидат Матфей Иванович Жудро с тем, чтобы быть ему благочинным над собором. Наблюдение за преподаванием Закона Божия в светских учебных заведениях, лежавшее на протоиерее Надеждине, поручено Преосвященному Иакову, викарию Владимирскому, Епископу Муромскому.
Уроженцы и деятели Владимирской губернии Протоиерей А.И. Виноградов (1834-1908) – Родился в г. Вязники. Настоятель Владимирского Успенского собора.
Надеждин Ксенофонт Федорович (1840 - 1890) – преподаватель Владимирской Духовной Семинарии, исторический писатель, редактор «Владимирских епархиальных ведомостей». Родился во Владимире.
