Дегтярев Сергей Васильевич Дегтярев Сергей Васильевич (1(13).VI.1879, г. Муром Вл. губ. — 26.01.1934, Москва) - один из наиболее видных работников Владимирской окружной организации РСДРП, член Коммунистической партии с 1905 г.
Дегтярев Сергей Васильевич. 1925 г.
Дегтярев Сергей Васильевич родился 1(13) июня 1879 г. в городе Муроме, Владимирской губернии.
«Рос я в мещанской семье в гор. Муроме. Отца не было в живых. Братья служили приказчиками. Рос я „оторвой", уличным мальчишкой... Видел, как рабочие, после тяжелого труда, в получку пропивали и проигрывали свои гроши, а ткачихи отправлялись по своим деревням, чтоб запастись хлебом на следующую неделю... Видел драки, бой — „стенка на стенку"... Как заядлый Муромский „святогон", я принимал самое активное участие в избиениях „кутейников" — учеников духовного училища... Однако, я оказывал хорошие успехи в школе и учителя посоветовали моей матери отдать меня учиться дальше, хотя сам я предпочитал бы стать рабочим. Средств у матери не было... Отдать в реальное училище — нужно было сшить „форму" и платать изрядную сумму за право ученья... И, по иронии судьбы, при содействии учителей, я был определен в духовное училище и очутился таким образом в стане своих врагов — „кутейников". Пришлось от своих ребят отстать, так как они дразнились, но я и к чужим не пристал... С тех пор и произошел излом моего характера: я стал диким, нелюдимым, одиноким. В семинарии учился я на казенный счет... Учебный режим полузакрытых духовно-учебных заведений известен; читать можно было только книги религиозно-нравственного и верноподданнического содержания... Все остальное, даже буржуазные классики и поэты, было под запретом. Выручала „подпольная библиотека", в которой было много хороших, серьезных книг и получались журналы и газеты.
До нашего поколения в „подполье" царил народнический дух. При нас уже появилась литература легального марксизма и в частности журналы: „Новое Слово", „Жизнь", „Мир Божий". Зачитывались мы и М. Горьким... Иногда проникали к нам и прокламации...
Студенты Юрьевского Университета (слева на право): Александр Иванович МОРОЗОВ, Сергей Васильевич ДЕГТЯРЕВ и Александр Дмитриевич КУМОШЕНСКИЙ. 1902 г.
В 1901 году я поступил в Юрьевский (Дерптский) университет, на медицинский факультет, получив земскую стипендию. Вместе со мной поступил А.И. Морозов на филологический факультет, И.В. Архангельский — на юридический и А.Д. Кумошенский — в ветеринарный институт... Там, в далекой Лифляндской губернии, мы жили тесной семьей демократического студенчества. Перед рождественскими каникулами в 1901 году у студентов были по поводу возмутительной статьи о курсистках князя Мещерского в „Гражданине". Студенчество, оставив свой „академизм", ударилось в политику, выставив общегражданские политические требования всяческих „свобод", вплоть до демократической республики... Весной 1902 года начались студенческие беспорядки. Была объявлена забастовка ... Вел ее союз землячеств. Профессора и большинство студентов желали учиться... Студенчество раскололось. Образовалась группа „академистов"... Пришлось срывать лекции обструкцией, сначала физической — путем нашествия на аудитории с пением „Дубинушки", „Марсельезы" и других песен. Профессора стали запирать аудитории и читать лекции под замком. Пустили в ход химическую обструкцию: разбивали в аудиториях пузырьки и пробирки с сероводородом и вообще вонючими газами. В результате последовали увольнения студентов. Меня также уволили из университета и выслали на родину...
В Муроме у меня как-то само собой, как у „крамольника-студента", образовался небольшой кружок приятелей-соседей... В нем были два конторщика (один с маслобойного завода и другой почтовик), один реалист и фельдшер... Никакой определенной партийной окраски этот кружок не имел: собирались и делились мнениями вообще о политике, критиковали правительство и думали, как бы создать организацию среди рабочих. У моей матери квартировали ткачихи, но к ним мы не умели подойти, хотя и пробовали.
Начальство не оставляло меня своими „премудрыми" заботами: в июне месяце забрали меня в солдаты и отправили служить во Владимир в Сибирский полк. Командир полка встретил меня наказом: „Забудь, что ты был студентом",— и определил меня в примерную роту к образцовому ротному командиру. Ротный, для обучения меня воинской словесности и артикулам, приставил ко мне специального дядьку-ефрейтора из белоруссов, предварительно обрив меня на барабане перед всей ротой... К сожалению, в самой моей конструкции заложено что-то противное воинской выправке. Солдата из меня все равно-бы не получилось... При индивидуальной же обработке, понятно и естественно, что дядька подпал под мое влияние и с большим интересом брал уроки моей „политической словесности"... Он не сумел даже научить меня кричать: „Здравия желаю". И ротный командир ничего не мог со мной поделать: я не пьянствовал, не буянствовал, только молчал при нем и ничего не делал... Когда меня стали ставить в ряды роты, то уже целый наш фланг тоже молчал и бесил этим начальство. А против окон казармы были окна губернской тюрьмы, где тогда содержались и политические, кажется, по делу „Северного Рабочего Союза". Солдаты, конечно, расспрашивали меня, за что и почему сидят политические в тюрьме и что за песни поют... Приходилось разъяснять, так сказать, на живом примере и сравнивать, где лучше: в казарме или в тюрьме.
Организационных связей у нас с волей тогда не было... Ко мне заходил только А.И. Морозов. При отпуске по домам окончивших срок солдат в нашей роте получилась маленькая буза: не хотели итти в старых, рваных штанах, требовали выдачи новых... Требование это начальством было удовлетворено. Ротный командир не знал, что со мной делать. Однако, воспользовавшись тем, что я по близорукости не вижу „мушки" у винтовки, он препроводил меня к врачу, а тот отправил в Москву на испытание в госпиталь... Там нашли, что я годен только к нестроевой службе или должен носить очки... Но рядовым очков носить не полагалось, а в нестроевые нельзя было зачислить меня по образованию... Пришлось лишить меня воинского звания и возвратить в „первобытное состояние" студента.
1903 год я провел опять в Юрьеве... Здесь уже началось серьезное знакомство с историей революционного движения и изучение различных политических течений и направлений. Выписывали „Искру", „Зарю". Читали эсеровскую „Револ. Россию", либеральное „Освобождение" П.Б. Струве, „Вестник Народной Воли". Я был библиотекарем землячества...
Население тогда смотрело на всех студентов, как на крамольников, забастовщиков, и наоборот — всякого крамольника, забастовщика, хотя бы и совершенно неграмотного, считало студентом. Поэтому, когда мы на каникулы разъезжались по родным и глухим палестинам, нам волей-неволей приходилось разыгрывать роль пропагандистов революционных идей... Положение, так сказать, обязывало...
Когда в 1904 г., в январе, началась русско-японская война, я был в Муроме. По городу были полицией организованы патриотические манифестации из торговцев и чиновников. В то же время по заборам были расклеены прокламации против войны, самодельного от рука изготовления... Были произведены обыски у „подозрительных лиц". Обыскали и меня... Нелегальщину я хранил под лестницей в сенях... В комнате нашли только одну печатную прокламацию, которую я пытался уничтожить, но не успел. Отвели меня в жандармское управление, сняли допрос, почему, между прочим, спросили,— я хожу не „в форме", а в тулупе и в валенках, и отпустили... Я уехал в Юрьев. В Юрьеве 19/II(3/I II)1904 года была устроена в актовом зале университета публичная лекция либерального проф. Пергамента. Зал был битком набит... От имени Союза землячеств были разбросаны прокламации и сделано приглашение устроить уличную демонстрацию под лозунгом: «Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!» Было поднято красное знамя и студенты двинулись на улицу. Демонстрация для Юрьева получилась довольно внушительная, тем более, что она была в то время чуть ли не единственной на всю Россию... Дошли до главной — Рыцарской улицы... Явилась полицая и жандармы. Разогнали, захватив в плен ядро демонстрации. Мне удалось бежать уже из цепи городовых...
Тем не менее, спустя неделю, я был арестован у себя на квартире вместе с А.И. Морозовым... С месяц нас продержали в арестном доме, а потом с жандармами переправили в гор. Венден, близ Риги, и засадили в одиночки, предъявив 252 ст. Уг. Улож. В одиночках тогда сидели студенты самых различных национальностей: великороссы, украинцы, поляки, евреи, грузины, латыши, литовцы... Почти все были — эсдеки. Кроме студентов, сидели латыши — учителя и рабочие. Мне пришлось отсидеть до половины сентября 1904 года, т.е. около семи месяцев... В тюрьме не давали курить, пища была плохая, а в остальном режим был сносный. Через латышей были организованы связи с волей, получали газеты и др. литературу, в частности — „Искру" и даже прокламации. Изучали „Капитал" Маркса и „Эрфуртскую программу" на латышском языке. Знали об Амстердамском Международном Конгрессе (1904 г.) и о пожатии Плехановым руки японцу Катаяме... Знали о том, что наш известный профессор-психиатр Чиж находил самым разумным поскорей повесить нас — демонстрантов против войны, а Струве в „Освобождении" взывал: „Да здравствует армия и ее державный вождь!“ Изредка к нам в Венденскую тюрьму наезжали жандармы с прокурором и по ночам производили допросы, копаясь во всяких мелочах и записках, отобранных при обыске.
С мая месяца стали поодиночке освобождать... Был освобожден А.И. Морозов... Когда меня освободили в сентябре, в одиночках остался только один украинец-запевало. С проходным свидетельством меня отправили на родину в Муром, где я и должен был состоять под гласным надзором полиции...
Иван Никитич ЕЛИЗАРОВ. 1905 г.
Была тогда „весна" осенняя Святополк-Мирского, но в Муроме она не была заметна. Только в столичных газетах и журналах стали появляться либеральные статьи с „эзоповскими" воздыханиями о конституции. Газеты и журналы я ходил читать в публичную библиотеку... С другими Муромскими студентами я не знался: они были сыновьями купцов, фабрикантов и чиновников, обучались в специальных привилегированных учебных заведениях, и я им был не пара; лоску светского у меня не было. В библиотеке я познакомился с И.Н. Елизаровым и познакомил его со своими старыми приятелями. Иван Никитич Елизаров только что заделался учителем и был еще беспартийным. Он жил в подвале на Никольской. Иногда мы собирались у него и вели долгие беседы. Его квартира была плоха тем, что часов в 9 вечера запирались ворота. Собирались и у меня. Как-то вечером к нам присоединился Шляпников... Завязалось знакомство. Он таскал нам „Искру". Мы занялись распространением литературы... Покупали даже легальные книжонки и раздавали их. Елизаров оформлялся в эсдека. Я поселил И.Н. Елизарова у себя, в доме моей матери. Потом там была „явка". Там же, пишет Шляпников, „в его маленькой комнате, в доме Дегтярева, происходили собрания и свидания наиболее активных работников социал-демократов". А в статье, посвященной памяти И.Н. Елизарова, говорится: „в конце того же (1904) года примкнул к местной организации Р.С.-Д.Р.П. Являлся одним из самых активнейших работников ее и активнейшим руководителем. Работал, как пропагандист, в рабочих кружках, состоял казначеем организации. Квартира его была главным штабом партийной работы: местом собраний, складом нелегальной литературы, оружия".
Наш дом был надежным местом для конспиративных целей; мать меня любила и считала хорошим все, что шло через меня и от меня. Рабочие в это время уже были совсем другие, чем когда-то... Уличных боев „стенка на стенку" уже не было... Рабочие, особенно молодежь, стали интересоваться политикой, охотно шли в кружки... Читали газеты, журналы, брошюры. Был спрос на нелегальную литературу. Но прочной организации в Муроме еще не было...
Так подошел 1905 год. После 9 января никакого организованного выступления рабочих в Муроме не было... Только в клубе состоялся банкет Муромской интеллигенции... Беседовали о том, что лучше: эволюция или революция... В то время, как одни утверждали, что с эволюцией спокойнее, какой-то радикальный студент высказал мысль, что уже поздно гадать, что революция уже началась.
Вскоре после 9 января 1905 года дело обо мне было жандармами прекращено за недостатком улик и с меня был снят гласный полицейский надзор. Я переехал во Владимир. Там в это время свирепствовала среди бедноты эпидемия сыпного тифа; я определился на работу по борьбе с этой эпидемией в качестве дезинфектора. По окончании эпидемии, летом, перешел на работу в канцелярию губернского земства.
За этот период пребывания во Владимире я не нашел возможности связаться с партийной организацией, но у меня сохранились в памяти некоторые отдельные сведения о соц.-демокр. работе того периода. Помню, что маевку 1905 года во Владимире мы праздновали очень незначительной группой за городом, по линии железной дороги в сторону Москвы. Помню, был кружок, главным образом, из учащихся, в котором занимался П.И. Лебедев-Полянский. „Вечный" студент — Ф.А. Благонравов - поддерживал партийные связи и представлял из себя постоянную неизменную явку. Квартира земского служащего Толмачевского (Щемиловка, за семинарией), который жил вместе с Любимовым и латышей Альфредом Лепиным, служила явкой для приезжающих во Владимир партийных работников. В Коврове работал Миролюбов, посланный из Владимира. Была связь с Гусем-Хрустальным через учеников Мальцевского ремесленно-технического училища. Существовали сод.-демократические группы в Муроме и Коврове. Во время Иваново-Вознесенской стачки туда был отправлен для работы А.С. Самохвалов. Для сбора денег на поддержку стачки я ездил в Муром. Забастовка получила некоторое отражение на страницах газеты „Владимирец".
После Муромской июльской (10/23 июля) демонстрации, в память полугодовщины 9-го января, во Владимирскую тюрьму были доставлены некоторые из активных участников этой демонстрации: рабочие — М. Лакин и Шляпников А.Г., студенты — Гуреев и Хряпин. Эти товарищи через меня, как своего земляка, поддерживали переписку с волей.
Приблизительно, в июле месяце во Владимир приехала социал-демократка РЗеликсон-Ставская Роза Самойловна, для организации помощи своему брату Лазарю Зеликсон, находившемуся в то время во Владимирской тюрьме. Роза Зеликсон связалась с Владимирскими социал-демократами и примкнула к местной партийной работе».
Воспоминания Ф.А. Благонравова: «Относительно работы пропагандистской коллегии П.П. Сизов рассказывает, что им был обработан материал, полученный от Е.Ф. Дюбюк, на тему о декабристах; приготовлена была также тема о крепостном праве. Сизов должен был читать семинаристам у кого-то на Троицкой улице, но занятия там, кажется, расклеились. Сергей Васильевич Дегтярев, при содействии т. Харламова, имел дело с приказчиками. Осенью 1905 года при руководстве Сергея Васильевича приказчики выпускали свою рукописную газетку. Вел ли кружковые занятия, помимо организационной работы у приказчиков, С.В. Дегтярев, не могу сказать. Но насколько помнится мне, работа вообще во Владимире (позднее создания пропаганд, коллегии) одно время поддерживалась, главным образом, Дегтяревым и Воронинским, с большой долей участия в ней А.И. Морозова» (ОТ „СЕВЕРНОГО РАБОЧЕГО СОЮЗА" ДО ВОЙНЫ 1914 г. По материалам и личным воспоминаниям).
«К этому времени следует отнести одну из нескольких попыток создания оформленной Владимирской группы РСДРП. Помнится, что в ядро группы входили, кроме меня,— Валентина Сергеевна Черневская и еще кто-то, фамилии которых не помню. Первое собрание ядра группы происходило у Черневской. Секретарем группы была Черневская, я был организатором, а третий ведал пропагандой. Был организован кружок пропагандистов, куда входили: П.И. Лебедев, А.И. Морозов, П.В. Архангельский, Павел Сизов, Свирский, Черневский. Мы имели печать Владимирской группы РСДРП.
Из профессионалов в это время во Владимире никого не было.
Владимирская группа работала, главным образом, среди приказчиков и учащихся, но были связи и устраивались собрания среди железнодорожников, типографов и почтовиков... У приказчиков я вел кружок. С деревней были связи через учителей. Были персональные связи и в обоих гренадерских полках, стоявших тогда во Владимире. Впоследствии, в дни октябрьских свобод, солдаты этих полков иногда организованно приходили на собрания и даже охраняли их.
У приказчиков было общество взаимопомощи, которое мы старались переделать в профессиональный союз. Из приказчиков помню: Доронина, Кокина, Лапшина; из молодежи — Юрьева и Харламова.
Вскоре после приезда во Владимир Розы Зеликсон, у нас появились партийные профессионалы: братья Серговские — Семен и „Максим", которые работали в уездах. Со времени их приезда, по-видимому, и начинается складываться мало-по-малу Владимирская Окружная организация РСДРП, которая первое время имела название „Владимирская Окружная группа".
Конференций в этот период работы никаких не было и Окружного Комитета никто не выбирал и не назначал. Владимирской группе пришлось проводить в городе октябрьскую забастовку. Железнодорожники бастовали без нашего вмешательства, в городе же приходилось снимать с работы приказчиков, почтовиков и служащих в учреждениях. Особых инцидентов при этом не было: на забастовку шли охотно. О манифесте нам в земстве сообщил член земской управы, литератор-кадет Булыгин, когда мы, забастовав, собрались обсудить, что делать дальше. Вечером в этот день — 18/31 октября — был большой митинг в зале Дворянского Собрания. Председательствовал адвокат Гвоздев. Выступали кадеты, адвокат Котлецов, эсер Сергеев (Лившиц), от социал-демократов — Лазарь Зеликсон, перед этим выпущенный из тюрьмы. Под конец митинга И.И. Лебедев поднял красное знамя и выкрикнул несколько зажигательных лозунгов. Когда после этого митинга я шел домой, навстречу мне попались: Лакин, Шляпников, Гуреев и Хряпин, только что выпущенные из тюрьмы. Нужно было указать им ночевки. Пошли. Когда поравнялись с торговыми рядами, здесь увидели толпу торгашей: мясников, рыбников, мучников и извозчиков. Слышим крик: «вот они идут!»... Нужно было удирать... Шляпников, который шел со мной под руку, вздумал убеждать эту дикую черносотенную толпу… Послышалось улюлюканье, посыпались удары... Полетели наши фуражки... Мы убежали...
На другой день (см. Черносотенный погром во Владимире 1 ноября (19-го октября) 1905 г.), под руководством пристава Дробышева, черная сотня устроила манифестацию на Большой улице, получила приветствие от губернатора и благословение от духовенства и громила либеральничающих адвокатов — Гвоздева и Котлецова, земцев, студентов и вообще интеллигентов и евреев... Около банка П.И. Лебедев был избит настолько сильно, что его пришлось поместить в больницу, а потом укрывать в деревне у Я. Коробова. На третий день, когда погромщики готовы были покуситься на дома терпимости, они были легко разогнаны воинской частью...
Эти дни опасно было показаться на Большой улице... Черносотенная опасность заставила социал-демократов, вместе с эсерами, сорганизовать боевую дружину человек в 30, вооружив ее револьверами, добытыми М.Ф. Тихомировым. Дружинники ходили за город на ученье... С месяц мы не разлучались с револьверами.
После Иваново-Вознесенских черносотенных погромов приехал во Владимир Иваново-Вознесенский партиец А.Д. Кумошенский и остался во Владимире для партийной работы».
Дом Тарасова в Больших Ременниках, где в 1905 помещался соц.-дем. клуб.
«В этот период легализации во Владимире собралось много работников. Открыта была запись в партию, начались приемы взносов. Осенью 1905 г. был организован с.-д. клуб. Клуб оборудован был инвентарем семьи Перфильевых. Вечерком на салазочках перетаскивали Валентин Черневский с Борисом Сергеевичем Перфильевым кое-какую мебель и иное убранство для клуба. К клубу были прикреплены в качестве хозяев квартиры — Кумошенский, Альфред Карлович Лепин и студент Никольский. Клуб сначала помещался в Больших Ременниках, во 2-м этаже одного из домов Тарасова (третий от угла Мещанской, внизу была квартира Леонтьева). В клубе была устроена библиотека-читальня, проведено было несколько митингов, докладов, дискуссий. Припоминается два больших собрания с выступлением на одном „Семена" и на другом тов. Лакина. Клуб продержался в этом доме до тех пор, пока не пошли слухи об угрозе черносотенцев сжечь помещение, и владелец дома Тарасов начал усиленно вытеснять беспокойных и опасных жильцов. Любопытная сценка: благообразный старообрядец, с длинной седой бородой, вкатывается в одну из комнат клуба и, обшарив глазами углы, не найдя икон, все же крестится, попадая на развешанные иллюстрации. В конце концов хозяин вынужден был подать в суд и лишь после этого, но, главным образом, из опасения разгрома, клуб был перенесен за Красную церковь, на углу Жандармского спуска. К этому времени „милостиво дарованные свободы" иссякали окончательно и деятельность клуба пришлось ограничить. За Красной церковью, у Жандармского спуска, клуб просуществовал недолго. П.П. Сизов вспоминает, что как раз во время его дежурства по клубу в этом помещении у Жандармского спуска получилось сообщение, что в клуб ожидается нашествие полиции. Сизов, вместе с „Вадимом" (Свирский), забрали всю литературу и отвезли ее к Свирскому, где и сложили на хранение». (Воспоминания Ф.А. Благонравова).
«Открыли свой клуб... Здесь была читальня, где на столах была разложена имевшаяся у нас нелегальная литература, а также во множестве появившиеся на рынке полулегальные и легальные марксистские брошюры... Здесь же по вечерам устраивались митинги, на которых иногда выступали: Семен Серговский, Лакин, Лазарь Зеликсон, вскоре затем уехавший в Москву, и др. Производился открыто прием в партию.
Устраивались митинги и в Народном Доме, откуда расходились с пением революционных песен. Потом стали ходить слухи, что черная сотня хочет сжечь наш клуб. Пришлось перенести его в другой конец города, за семинарию, на Жандармский спуск. Как-то в наш клуб явились ходоки из Ундола и просили направить к ним «оратора». Оратором отправился в Ундол т. Лакин ... Но обратно т. Лакин не вернулся. Он был убит толпой, натравленной на него фабрикантом... Я поехал в Муром за отцом Лакина, который проживал в селе Саксино, около Мурома... Из Мурома в село Саксино мы ездили вместе с „Максимом" (Серговским). Отец Лакина мужественно встретил ужасную весть о смерти любимого кормильца-сына. Старик не плакал. Он говорил, что гордится своим сыном-мучеником, отдавшим жизнь за благо народа. Лакин-отец поехал на похороны растерзанного сына в Ундол. Возвратившись оттуда, он рассказывал, что рабочие жалеют его сына, что он не винит темных, невежественных убийц из толпы, но проклинает фабрикантов, натравивших темных людей убить его сына.
Будучи в Муроме, я присутствовал на митинге в „Доме Трезвости"... Очень горячо и как власть имеющий выступал здесь т. „Максим". После него брали слово новые ораторы из рабочих и тоже произносили пламенные речи. После митинга расходились по домам с революционными песнями.
Во время декабрьского восстания в Москве, мы во Владимире не знали что делать и ждали указаний из „Московского центра". Но поезда не ходили, газет не было... Так и прошло время в тяжелом ожидании.
В это время состоялась поездка в Москву делегации рабочих Ковровских жел.-дорожн. мастерских. Как известно, делегация эта подверглась в Орехове вооруженному нападению казаков и полиции. Владимирские социал-демократы помогали уцелевшим от расстрела остаткам делегации добраться до Коврова.
В конце декабря реакция начала свирепствовать вовсю и в нашей губернии. Пошли аресты... Братья Серговские, в январе или в начале февраля 1906 года, уехали из губернии. В Муроме был арестован Шляпников. Тюрьмы начали снова наполняться. Пришлось опять уходить в подполье, хотя в рабочих районах, как, например, в Муроме, еще и в 1906 году продолжались открытые массовые митинги.
В начале 1906 года, как бы на смену братьев Серговских, приехали профессионалы: „Михаил" (И.Г. Уханов) и „Алексей" (Т.Ф. Максимов). При них впервые стали собираться партийные конференции, с непременным участием представителей местных групп. На одной из таких конференций Владимирской Окружной организации тов. „Михаил" был избран на IV-ый Стокгольмский съезд партии (апрель 1906 года, в г. Стокгольме) и участвовал во фракции большевиков под именем „Владимирский". Эта предсъездовская конференция была в Муроме, а по возвращении со съезда тов. „Михаила" конференция проходила во Владимире. Резиденцией „Михаила" был Муром, а „Алексей" жил в Меленках.
1 мая 1906 года во Владимире была проведена за городом массовка, где, помнится, выступал Кумошенский.
Много хлопот было по налаживанию сношений с политическими заключенными. Много трудов и забот было положено на организацию побега из тюрьмы тов. Клюеву, которому грозила виселица... Его жена больше месяца жила у меня на квартире; приезжали товарищи из Москвы... Побег не удался, а по суду Клюев был оправдан.
Летом 1906 года Владимирская Окружная организация уже формально и фактически складывалась из групп: Владимирской, Гусевской, Суздальской, Судогодской, Ковровской, Муромской, Кулебакской, Выксунской и Меленковской, к которым потом еще присоединились Вязниковская и Ундольская. Профессионалы переезжали из одной „группы" в другую...
С отъездом из «группы» профессионала, замирала в ней и партийная работа, так как на местах своих партийных сил было очень мало и они были слабы. В это время более успешно проходила партийная работа в Муроме. Там числилось около 200 „организованных", т. е. членов партии, было несколько кружков, регулярно раз или два в неделю происходили открытые митинги в Бучихе, на которых бывало иногда человек до 300. Были партийные ячейки на некоторых фабриках и заводах и собирались членские взносы. Отправлялась литература и в деревню, устраивались и митинги по деревням. Создавался союз металлистов. Была боевая дружина. Из Мурома профессионал обслуживал Кулебакский завод, где «организованных» было больше 100 человек и было несколько кружков. На митинги собиралось свыше 300 человек.
На заводе в Выксе „организованных" было около десятка, а массовки собирали человек до 50.
Хорошее было настроение у рабочих гор. Меленок, где „организованных" было несколько десятков, но где трудно было укрываться профессионалу, так как все и вся было на виду у полиции.
Сильная, около 80 человек, была „группа" на Гусю, но здесь, за отсутствием местных сил, не было кружков, а устраивались только большие массовки. Гусевские рабочие хорошо поддерживали социал-демократическую организацию, которая, надо отметить, имела строение более оформленное, чем в какой-либо другой „группе". Но весь Гусь представлял из себя вотчину Мальцева. Рабочие жили в домах хозяина. Вся администрация была тщательно подобрана Мальцевским управляющим. Здесь было очень трудно держаться партийному профессионалу.
В Коврове, где рабочие в 1905 году энергично использовали „дни свободы", в шестом году «царили» казаки. Но соц.-демокр. организация не замирала, „организованных" социал-демократов насчитывалось до 100 человек и бывали небольшие массовки и митинги.
В Суздале также была „группа", состоявшая преимущественно из учителей и учащейся молодежи. Суздальская группа РСДРП вела работу, главным образом, среди крестьянства, устраивая порой довольно многолюдные крестьянские собрания, пытаясь объединить крестьян в союз.
В Судогде „группа" только что организовалась, был кружок, производился учет возможностей постановки партийной работы. Точно также — в Вязниках и Ундоле...
В самом Владимире было приступлено к постановке типографии, принадлежности таковой были препровождены также в Муром. Были кружки из железнодорожников, типографщиков, приказчиков, солдат и учащихся: В ядре „организованных" насчитывалось больше 50 чел. На массовки собиралось до 100 человек.
Перед роспуском 1-й Думы, на большом собрании во Владимире против депутата-кадета Черносвитова очень удачно выступал наш товарищ — А.И. Морозов.
В конце июля в Муроме был арестован профессионал «Михаил», но благодаря своей ловкости — бежал на глазах надзирателя во время прогулки, воспользовавшись открытыми воротами, после чего несколько дней скрывался в погребе, потом через Меленки приехал во Владимир, здесь сам в газете „Владимирец" описал свой побег, дождался у меня тов. „Алексея" и вместе с ним покинул Владимирскую организацию... Мы остались без профессионалов...
На 29/VIII (11/ IХ) у меня в квартире была, с представителями от Шуи и Иваново-Вознесенска (которые, впрочем, не приехали), собрана Окружная конференция. Главным вопросом конференции была работа в деревне: неплатеж налогов и податей, а также проведение рекрутской забастовки; затем отчеты с мест. На конференции было человек 15. В первый день был заслушан доклад И.М. Хераскова о работе в деревне и о беспартийном крестьянском союзе. Были заслушаны еще доклады с мест... Часов в 11 вечера сделан был перерыв до следующего дня. Часть конферентов ушла ночевать по своим знакомым; человек 5 расположились на ночь во дворе дома на сеновале; туда же была снесена литература и оружие. В моей комнате остались только Кумошенский, я и делегат от Мурома — „Аркадий" Гуреев... Только что улеглись спать, как стала ломиться полиция, во главе с приставом Дробышевым, жандармским ротмистром Щербачевым и с отрядом городовых и жандармов. Прежде чем отпереть двери, я засунул в дымовую трубу пачку нелегальной переписки, переданной мне Кумошенским, разорвал и бросил в помойное ведро два письма из Нижнего от П.И. Лебедева, в коих он из Нижегородской тюрьмы просил выслать ему паспорт для побега. Обыск продолжался несколько часов, обыскали весь дом, но до сеновала не добрались, не слазили также и в подполье, где у нас хранилась печать, нелегальщина и части „техники" (типографии). При обыске было отобрано много брошюр и книг... Под конец обыска одному городовому вздумалось пускать дым от махорки в дымовую трубу. Дым туда не пошел... Он сообразил в чем дело и вытащил оттуда спрятанную пачку нелегальщины. Наша судьба была решена... Составили протокол, нагрузили литературу на извозчика, а нас троих забрали в полицейскую часть, откуда Гуреева почему-то отпустили, меня же и Кумошенского под конвоем препроводили в тюрьму (Исправительное отделение арестантских рот). На другой день, т.е. 30/VIII(12/IХ), но уже без нас, Владимирская Окружная партийная конференция продолжалась за городом, около стога сена.
В тюрьме тогда был, сравнительно, свободный режим. Одиночки на день отпирались и мы могли сходиться вместе. Жили, разбившись на несколько коммун... Здесь были представлены почти все уезды губернии. Сидели александровцы: Ф.И. Калинин, Добров, Белов, Баранов; ореховцы: Кононов, Кабашев, Балабашкин и Павел Новиков, который летом, перепилив решетку, спустился через окно, но сорвался и вместо воли очутился в больнице. Из Иванова сидели: Дунаев, Колотилов, Кислов; из Судогды — студент Углов; из Меленок — Коноплев; многих других не помню. Помню, что был даже какой-то офицер. Следили по газетам и сообщениям с воли за политической жизнью, устраивали диспуты. Много спорили на счет „богдановщины" и „махаевщины". Никакого допроса мне и Кумошенскому не производили и обвинения не предъявляли. В декабре я объявил голодовку и требовал освобождения. На пятый день голодовки - 20/ХII(2/I.1907 года) — я был освобожден под надзор полиции, а через месяц был освобожден и Кумошенский. Мы были представлены к ссылке в административном порядке, но потом как-то наше „дело" затерялось. Была даже целая переписка между министерствами Внутренних дел и Юстиции, которые старались выяснить это недоразумение с пропажей нашего дела. Впоследствии, после провалов: Суздальской соц.-демократической группы, А.И. Скобенникова — во Владимире, Козлова — в Муроме, Гусевской группы в январе 1908 г. и Владимирской Военной с.-д. организации,— жандармерия, заодно с прокурором, состряпали большое „Дело Владимирской Окружной организации РСДРП".
По выходе из тюрьмы я нашел во Владимире партийную организацию вполне оформившейся... Здесь работало несколько партпрофессионалов: „Борис" (Асаткин), „Николай Николаевич" (Растопчин), „Таня" (Симановская). Организация уже называлась Владимирским Окружным Комитетом, который имел свое Исполнительное Бюро. Правильно про исходили объезды групп профессионалами, регулярно собирались конференции.
Весной 1907 года предстоял суд над 4-мя ивановскими боевиками, которые сидели в одиночках. Но им удалось бежать из одиночек одновременно с Кононовым, Колотиловым, Соколовым и др. Побег не был подготовлен... На другой день только было получено письмо от Шляпникова с просьбой прислать пилок. Все они прибежали ко мне на квартиру... У Кононова и Колотилова была явка к Царевым, куда они и отправились... Соколов и еще кто-то взяли денег и отправились прямо на поезд... Четверых же боевиков надо было где-нибудь укрывать, так как они не знали куда деваться. Были даже без фуражек. У себя я их не мог оставить, так как в мое отсутствие на моей квартире поселился очень подозрительный чиновник. Я отвел их закоулками и окраинами на реку Лыбедь, оставил их тут и велел дожидаться, пока я узнаю, где их можно будет поместить. Сам пошел к Ф.А. Благонравову, который предложил мне вести беглецов к нему, что мной и было сделано. Беглецы были затем размещены по различным квартирам. Потом всех их благополучно вывезли из Владимира. Впоследствии полиции удалось задержать боевиков, один из них был повешен, а остальные получили каторгу. В 1908 году мне пришлось сидеть в одной одиночке и с Соколовым.
Зиму с 1907-го на 1908-й год я был под надзором в Москве, состоял в студенческой партийной организации, не порывая связи с Владимиром. За время пребывания в Москве у меня был безрезультатный обыск. Летом 1908 года я был арестован в Муроме, отсидел несколько дней в Муромской тюрьме, затем этапом был препровожден во Владимирскую губернскую тюрьму, откуда через несколько дней был переведен опять в знакомые одиночки „арестантских рот", теперь уже обратившихся в каторжный централ.
С 16(29) по 20 августа (2/IX) 1908 года был военный суд. К суду было привлечено нас 25 человек, а 26-й — А.Д. Кумошенский — с читался скрывшимся от суда, хотя он под своим именем открыто служил ветеринарным врачей в Закавказье. Результаты суда известны: 10 человек получили каторгу, в том числе и я, 5 человек оправдано, остальные получили ссылку, крепость и один — тюрьму... Условия отбывания каторги во Владимире прекрасно описаны в воспоминаниях моего сопроцессника — А.И. Скобенникова.
Я не буду будить тяжелые воспоминания о каторжном режиме... Кандалы, розги, виселицы, кладбище... Издевательства днем и ночью... Отсутствие добрых вестей с воли... Угроза не только физической, но и нравственной смерти.
Летом 1911 года нас заковали в наручники и по этапу отправили в Сибирь, в Иркутск, доканчивать каторгу в Александровском централе. В Самаре к нашему этапу, в числе других, присоединился Виктор Павлович Ногин, который направлялся в Якутскую область, в административную ссылку... Он впервые после четырехлетнего перерыва рассказал со всеми возможными подробностями о партийных делах, в частности — о пленуме ЦК и Пражской конференции. Затем мы месяца три просидели в ужасных условиях, вместе с уголовными, в Иркутской пересылке. Наконец, нас отправили с этапом оканчивать срок каторги в Александровский централ, в 70 верстах от Иркутска. Вышли мы из Иркутска в летнем облачении, а дорогой уже выпал снег. Переход был очень тяжелый. Затем еще полгода мы отсидели в Александровском централе, где режим был гораздо лучше Владимирского... Здесь политические были сорганизованы в особый коллектив, занимали особые камеры без уголовных, имелась хорошая и серьезная библиотека, издавался рукописный тюремный журнал, устраивались беседы и диспуты... Только анархисты иногда портили настроение и срывали порядок жизни этого тюремного университета.
В феврале 1912 года кончался срок нашей каторги и мы подлежали отправлению в ссылку «на вечное поселение». Нам троим: мне, Рыболовскому и Нежданову назначили местом ссылки Верхоленский уезд, с. Знаменское, в 25 верстах от Лены, а Скобенникову — с. Жигалово, на Лене. Больше недели мы ждали этапа в Александровской пересылке, где, как и во всех тогдашних пересылках, условия были самые невыносимые, где к издевательствам администрации, отсутствию самых элементарных обиходных вещей присоединялись еще безобразия уголовной шпаны. Потом опять обратный этап в Иркутск, опять мучительное сиденье в Иркутской пересылке, и снова большой этап в 400 верст к месту ссылки, в сторону от железной дороги, на север, на Лену... Время этого нашего последнего этапа совпадало с ленским расстрелом; перед нами только что проехал знаменитый погромщик Терещенко и в народе шла глухая молва о расстреле... Прибыв на место ссылки, мы были отпущены на волю... в арестантских халатах... Нам не полагалось никаких пособий. Некоторые ссыльные, за неимением возможности получить хоть какое-нибудь убежище, сами добровольно приходили проситься в острог на ночлег. Среди ссыльных тогда шел большой раздор из-за того, что часть «политиков» ударилась в бандитизм, чем возбуждала против всех политических ссыльных местное население и вызывала: усиление полицейского надзора, обыски, облавы... А потом все лето беспрерывно тянулись подводы приисковых рабочих, бежавших после Ленского расстрела назад в Россию. Среди них политическими ссыльными велась агитация. Потом долгая бездеятельная зима, с редкими вечеринками, рефератами...
Поздней осенью в ссылку, отбыв каторгу, прибыла к нам А.Я. Боксберг — „Зента", осужденная по делу Рижского социал-демократического комитета, и стала моей женой. Вообще латышей среди ссыльных было много. У них были крепкие связи с партийной организацией в Риге и за границей. Довольно исправно получалась партийная соц.-дем. литература.
Осенью 1913 года моя жена получила из Риги паспорт и от Латышской организации в Америке деньги для побега в Америку... Мы решили бежать вместе... Я долго искал для себя хотя бы какой-нибудь паспорт и нашел только чистый паспортный бланк... Собственноручно заполнил его и мы отправились... Выехали мы из Знаменки по первой пороше, но не в Иркутск, а по направлению к ст. «Тыреть», Сибирской жел. дороги. Наш путь к этой станции лежал через глухую тайгу, без единого селения на 250-верстном пути. Ехали несколько суток, через Ангару близ станции „Тыреть" переправились на лодке, сменили возчика, переночевали в „Тырети" и благополучно сели в Питерский поезд... Ехали, конечно, как чужие... Благополучно добрались до Риги, где некоторое время пришлось скрываться по подвалам и чердакам в ожидании посадки на морское судно... Получили бумажку от ЦК Латышской социал-демократии. Благодаря связям с матросами, нас тайно от командира посадили на парусное судно, отправлявшееся в Англию. Матросы поместили нас на самое дно трюма, где была вода, беспросветная мгла, две бездонных кадки и три доски.
Три недели в таких ужасных условиях мы качались на волнах Балтийского моря. Наконец не вытерпели и попросили матросов поместить нас в их каюту наверху. Там проплавали еще с неделю, когда около берегов Дании нас «открыл» капитан судна... Женщинам вообще не полагалось быть на таком судне... Капитан посадил нас в шлюпку и высадил на берег Дании... Здесь нас немедленно подобрала Датская полиция, долго без всяких документов устанавливала нашу личность, поверила нам, что мы не уголовные и выслала нас из Дании в 24 часа. Проехав вдоль всей Дании, мы уже настоящими пассажирами сели на пароход, идущий из Дании в Англию, куда и прибыли, кажется, через сутки, тогда как наш парусник доплелся до Англии только через несколько недель. В Англии, после препирательства с чиновниками, так как у нас не было никаких документов, и после того, как мы указали адреса знакомых в Лондоне, нас спустили на берег. Наконец-то мы прибыли в Лондон и розыскали знакомых эмигрантов. Здесь оказалось, что у нас не хватает денег на переезд в Америку; пришлось пока задержаться в Лондоне... Мы познакомились с Латышской и Русской колониями... Особенно заботился о нас старый народоволец Зунделевич, который приглашал нас к себе, путешествовал с нами по Лондону и, в частности, на могилу Маркса. Бывали мы и у тов. Петрова (В.И. Ленина). Затем я получил из России от Владимирских т. т. и земляков несколько денег и перед нами открылась снова возможность продолжать путь в Америку. Сели с женой на пароход опять-таки как чужие. Высадились в Бостоне... Меня спустили на берег, а жену задержали... Уже на другой день, при помощи ее знакомых—латышей, нам удалось добиться того, что и жену спустили на берег. Мы поселились в Бостоне. Жена вскоре нашла себе работу на швейной фабрике и стала также вести партийную работу в Латышской левой соц.-дем. Организации. Я же с полгода ходил без работы, тщетно пытаясь поступить хотя бы в прачки. В Бостоне я нашел хорошего товарища — Янышева, потом во время гражданской войны геройски погибшего на Врангелевском фронте. Он работал когда то в Иваново-Вознесенске. Русской соц.-дем. организации в Бостоне тогда не было.
Янышев состоял в Польской соц.-дем организации... Мы с ним занялись созданием русской соц.-дем. организации... Сняли помещение под клуб, устраивали платные вечера, организовали кружки, устраивали уличные митинги. Потом мне удалось найти работу в качестве чернорабочего железнодорожных мастерских, верстах в 12 от Бостона. Когда в 1914 году началась империалистическая война, мы сразу же, еще до получения №33 „Социал-Демократа", заняли правильную большевистскую позицию против социал-патриотизма и за гражданскую войну... Между тем, все издававшиеся в Америке русские газеты ударились в патриотизм. Издававшийся в Нью-Йорке социал-демократический „Новый Мир", хотя имел редактором бывшего уральского большевика, но тоже стал вестись в патриотическом духе, т. к. редактор являлся тогда ярым социал-патриотом... Там же жил закадычный и старый друг Плеханова — Лев Дейч и издавал социал-патриотическое клеветническое „Свободное Слово"... Нас „пораженцев" травили... Но рабочая масса охотно прислушивалась к нашим речам...
В 1915 году мы, чернорабочие железнодорожных мастерских, забастовали, требуя увеличения заработной платы... Остальные железнодорожники нас не поддержали, так как мы, как чернорабочие, не состояли в союзе, да и у них союз был не один, а несколько независимых союзов — братств. Нашу же стачку проводил Союз Индустриальных Рабочих Мира... При помощи штрейкбрехеров, наша стачка была раздавлена, а я снова очутился без работы... Через некоторое время я поступил на работу котельщиком на судостроительные верфи, где строились дредноуты и подводные лодки. Здесь вместе со мной работал В.М. Лихачев, старый большевик.
В следующем 1916 году товарищи перетащили Лихачева на работу в Филадельфию, на снарядный завод... Мы же весной и тут на верфях забастовали, при чем в стачке самое активное участие принимал товарищ Янышев... Вел стачку тот же Союз Индустриальных Рабочих Мира, членом которого и я состоял. И опять мы проиграли, так как кроме штрейкбрехеров много было и безработных, а квалификации для работы не требовалось... Квалифицированные же рабочие, состоявшие в своих желтых цеховых союзах, нас не поддерживали... Пришлось вновь искать работу...
Тов. Лихачев пригласил меня тогда в Филадельфию. Мы с женой переехали туда. Я опять стал работать вместе с Лихачевым... Здесь мы восстановили Русский отдел социалистической партии, который перед тем очень захирел. Я был финансовым секретарем. Здесь у нас борьба с социал-патриотами приняла ожесточенный характер, так как сюда же на работу поступил бывший редактор „Нового Мира" и кроме того, среди рабочих, старых социал-демократов, были преданные друзья Дейча. Но и наших было не мало... Со мной заодно горячился тов. Минков, потом бывший секретарем МК; здесь же был Володарский; приезжали и большевики — латыши Берзин и Бейка; здесь работал Мицкевич—Капсукас, потом Предсовнаркома Литвы, эстонец Янсон, Шляпников, но с последним мне там не пришлось видеться... Наконец, с приездом Бухарина, Чудновского и Троцкого, социал-патриотизм был подавлен и Бухарин стал редактором „Нового Мира". Троцкий работал заодно с большевиками против социал-патриотов, хотя не был большевиком.
Вести в английских газетах о февральской революции 1917 года все-таки застали нас врасплох... Сначала мы даже не могли понять, что, собственно, происходит в России... Газетные сообщения были очень туманны... Потом уже стало дело выясняться и мы потянулись назад в Россию. Несмотря на свое учение о „перманентной революции", тов. Троцкий в своих тогдашних речах говорил только о политической революции, о суде над царем, не говоря о переходе власти к пролетариату. Первыми уехали в Россию: Троцкий, Лихачев, Мельничанский и социал-патриот — бывший редактор „Нового Мира". Со второй партией отправился товарищ Бухарин. Мы попали в третью партию. Возвращались через Великий Океан и Японию на казенный счет. Нас не хотели принять пассажирами на океанский пароход. Пришлось проехать по железной дороге всю Америку вдоль и поперек. Долго задерживали в Японии... Затем не сразу нас отправили дальше из Харбина... Наша партия ехала в составе свыше 100 чел., из числа которых человек 30 еще по дороге в Россию сорганизовались как большевики-ленинцы... Были анархисты, эсеры, меньшевики и неопределенные... По Сибирской железной дороге ехали с революционными песнями, красными флагами. На станциях устраивали митинги. В Вологде нас чуть-чуть не поколотила патриотическая толпа. В Питер добрались в июне. Здесь Н.К. Крупская ввела нас в партийное гражданство... Приняли участие в выступлении 18 июня.
Потом побывали на Рижском фронте и приехали в Москву.
До Октября я работал в Лефортовском районе, где участвовал посильно в Октябрьском перевороте. С ноября перешел на работу в Красно-Пресненский район. Был судьей, теперь член Мосгубсуда. Мне 49-й год, родился 1-го июня 1879 года.
Надеюсь дожить до мировой социальной революции» (С.В. Дегтярев. ВОСПОМИНАНИЯ БОЛЬШЕВИКА-ПОДПОЛЬЩИКА).
С 1919 г. до конца жизни работал в судебных органах Москвы.
Дегтярев Сергей Васильевич умер 26 января 1934 г. в Москве.
Газета «Правда» за 27-е февраля. Коротенькое сообщение в траурной рамке:
«умер Сергей Васильевич Дегтярев».
Источник:
ВЛАДИМИРСКАЯ ОКРУЖНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ Р.С.-Д.Р.П. (Материалы к истории социал-демократической большевистской работы во Владимирской губернии) 1892 — 1914. Под редакцией А.И. АСАТКИНА. ИЗДАНИЕ ВЛАДИМИРСКОГО ИСТПАРТА. Гор. Владимир 1927 г.
Владимирский Комитет РСДРП (б)
Возникновение Муромской Партийной Организации
|
