Недалеко от Коврова, на правом высоком берегу реки Клязьмы расположено одно из древнейших сел нашего края село Любец. Именно здесь в 1796 г. в семье молодого священника Успенской церкви Федора Васильевича Тихонравова и его жены Ирины Саввичны, урожденной Милоглядовой, родился первенец, получивший гордое имя Виктор — победитель. И отец, и мать Виктора происходили из духовного звания: Федор Васильевич был сыном священника Борисоглебского погоста Владимирского уезда Василия Андреева, а его жена — дочерью Саввы Дорофеева — священника владимирского села Суворотское. По тем временам о. Феодор считался ученым человеком – был учителем «российского класса» в Суздальской духовной семинарии, где он преподавал чтение, письмо, катехизис и краткую священную историю. Уволен от должности за переводом его учеников в высший класс в 1792 году. В том же году произведен во священники в село Любец Ковровской округи.
Еще будучи преподавателем семинарии, Федор Васильевич в духе своего времени был не чужд поэзии, и с того времени сохранилось одно из его стихотворений, сочиненное около 1792 г. и находившееся в рукописном сборнике «Майская роза», хранившемся в библиотеке Владимирского краеведа А.В. Смирнова. Это стихотворение написано в стиле «эхо» и читалось семинаристами на ежегодном празднике философского класса в честь Иустина Философа еще в 1818 г.: Чем позабавиться в долине сей со смехом? — Эхом. Но кто есть эхо ты? Скажи душа моя! — Я. Ты хочешь повторять, что я тебе кричу. Хотя заплачу я, хотя захохочу? — Хочу. Но дашь ли эхо ты ответ моим словам, Как из истории вопрос тебе задам? — Дам. Один ли был Адам над тварьми господин? — Один. Кого создал Творец помощницей Адаму? — Даму. Так двое их сотворено было тогда? — Да. Кто был оружие и первая вина. Что святость праотца в раю поражена? — Жена. Кто прежде плод вкусил от запрещенного древа? — Ева. Одни ли пал Адам, как в рай вселилась злоба? — Оба. Чего ж лишитесь та несчастная чета, Когда соделана Творцу сия досада? — Сада. Надолго ли рая лишен был человек? – Век. Так с тех-то пор и мы родились во грехах? – Ах! Не дьявол ли прельстил жену прейти закон? – Он. Так дьяволы нам суть злодеи искони! — Они. Доколе будут злы они бесчеловечно? – Вечно. Я думаю Творец всеведущий то видит, Что человеческий род дьявол ненавидит? – Видит. Не рад ли дьявол был, когда из райских врат Изгнан был человек и всех лишен наград? — Рад. От Бога получил закон ведь Моисей? – Сей. Кому же приказано закон его хранить И послушливу быть в нем сказанным словам? – Вам. Кто ж преступать такой дерзает таковый? - Вы. Не знавши согрешим, так это ничего? — Чего? Грех из неведения без казни преминет? — Нет! Какую ж нам грехи погибель принесут? — Суд. Итак, спастися нам надежды больше несть? — Есть. Через кого же Бог ведет нас к небесам? — Сам. Так следственно век жить должны мы правоверно? — Верно. Благодарю тебя я эхо за ответы! Но станешь ли давать и впредь ты мне ответы? Я каждый день ходить к тебе не перестану — Стану. Так будь мой эхо друг! А я твоих услуг до смерти не забуду!.. — Буду. Смысл подобного стихотворения определялся следующим образом: «Эхо, в смысле стихотворном взятое, есть такой род сочинения, где приискиваются такие слова, которые бы состояли из отрывков других больших слов и делали бы с оными рифму... «Эхо» производилось таким образом. На середину залы выходил ученик и читал свое стихотворение — эхо. Последние слоги каждого стиха повторялись скрытыми на хорах семинарской залы «знаменитейшим басом». Детские годы сын любецкого священника Виктор Тихонравов провел в родном селе, а затем отрока отдали на воспитание во Владимирское духовное училище. После его успешного окончания он продолжил свое образование во Владимирской духовной семинарии, которую в 1818 г. и закончил одним из первых учеников. Семинария тогда грубо именовалась бурсою — как это значится и в классических произведениях Н. В. Гоголя и Н. Г. Помяловского. Нравы там были далеко не идиллические. Но правящий владимирский епархиальный архиерей Ксенофонт питал любовь к изящной словесности. Поэтому такую же любовь вынужденно выражали и семинаристы. Проводя досуг в бедности и отнюдь не в богоугодных занятиях, они прерывали свои дружеские студенческие попойки, чтобы накропать очередную оду, восхваляющую Владыку-епископа. Стихотворчество большинства из них заканчивалось с окончанием курса учебы. Семинарист Виктор Тихонравов явил собой исключение. Всю свою жизнь он посвятил не только священническому служению, но и Евтерпе — музе лирической поэзии, продолжив, таким образом, литературный опыт своего отца. Самые ранние дошедшие до нас тетради стихов В. Ф. Тихонравова датированы 1816 годом, когда он еще обучался в семинарии. В этих стихах он описывал семинарские нравы, многие из них посвящал друзьям. В январе 1817 г. Виктор поместил в рукописном сборнике семинаристов, поднесенном Владыке Ксенофонту, свои стихи на немецком языке, которые до нас не дошли. В то время из нынешних поэтов-классиков более всего был известен разве что Державин; Пушкин только начинал свою поэтическую карьеру, а иных известнейших нам с детства стихотворцев тогда еще и в помине не было. Данное обстоятельство непременно следует иметь ввиду, оценивая вирши Тихонравова, достаточно архаичные для современного читателя. Как ни странно покажется, но некоторые стихи Тихонравова еще семинарского периода являются и важным историческим источником. Из них следует, например, что Владимир в 1816 г. посетили великие князья Николай Павлович (будущий император Николай I) и Михаил Павлович, а в 1817 г. - известный государственный деятель М. М. Сперанский, будущий граф. Престол царей - любовь народа; Его блаженство - их венец. Велик в кругу земного рода Тот царь, кто подданным Отец! Так начиналась ода, поднесенная автором будущему императору. Известны также стихотворные эпитафии Тихонравова на кончину умершего во Владимире тамбовского губернатора князя Долгорукова и профессора Владимирской семинарии архимандрита Иосифа. В 1818 г. Виктор Тихонравов окончил учебу и в течение года ожидал священнической вакансии. В это время он терпел жестокую нужду, голодал и холодал. Как старший сын в семье, Виктор понимал, что обязан помогать своим уже немолодым родителям содержать младших братьев и сестер — а их у него было восемь. При этом две сестры были «обижены судьбою»: одна парализована, а другая умалишенная. В сентябре 1819 г. юноша подает в стихотворной форме просьбу Владыке Ксенофонту определить его священником в Ковровское село Большие Всегодичи. Даже в столь трудное для него время бывший семинарист не изменял музе. Как вспоминал позднее священник-поэт, «во время бедствий, претерпенных мною при ожидании места, я, недовольный человеками, изображая глупости и дурачества их, начал сочинять во утешение свое». В результате появился целый цикл сатирических стихотворений, басня «Купец и очки» (задолго до И. А. Крылова). Вот поистине бессмертные строфы из этого отнюдь не церковного красноречия: Все на свете пустяки! Люди, право, дураки! Видимо, прошение в стихах все-таки подействовало, потому что в 1819 г. епископ Владимирский и Суздальский Ксенофонт рукоположил Виктора Тихонравова во священника в село Большие Всегодичи Ковровского уезда. К этому времени он уже подыскал себе и невесту — 18-летнюю Евдокию, дочь дьячка села Батыево Суздальского уезда Герасима Никитина. Во всегодической Успенской церкви о. Виктору было суждено прослужить 35 лет до самой смерти. Первые годы молодой иерей терпел крайнюю нужду и неустроенность. На полях своей поэтической рукописи он записал горькие впечатления о своей поездке по делам в город Шую в 1822 г.: «20-го числа февраля я ездил в Шую — ездил. Ах! Нет — я сходил пешком туда. Дорога была самая дурная. Непогода сильная. Снег и ветер истощили силы мои. Обутый в сапоги без чулков я ознобил ноги. Приехали ночью. На другой день часу в третьем я вышел на рынок. Ярморочка порядочная». Ударом для о. Виктора стала в это время и кончина первенца Вани, который не прожил и трех месяцев. Однако, жизнь продолжалась и постепенно от прежнего неустроенного житья молодой священник перешел к более степенной и размеренной жизни. «Во Всегодичах жить привольно! Есть у меня что пить, что есть...», - так восклицал он в одном из своих стихов. Все время, пока В. Ф. Тихонравов священствовал во Всегодичах, он вел дневник, куда записывал свои впечатления от происходящих событий и в селе, и в губернии. Этот бесценный источник долгое время сохранялся у сына о. Виктора Виктора, но до нас он, к сожалению, не дошел. Пламя огня уничтожило его в 1895 г. Во время этого же пожара погибли и многие стихотворения священника-поэта. Поэтому, мы имеем лишь небольшую долю творческого наследия В. Ф. Тихонравова. Часто о. Виктор приезжал в Ковров. Там он принимал участие в служении в городской Христорождественской церкви. Каждый раз, посещая Ковров, всегодический священник непременно навещал и свою сестру Василису, бывшую в замужестве за пономарем Христорождественской церкви Алексеем Рождественским. На всю жизнь он сохранил с ними теплые родственные отношения, неоднократно являясь восприемником их детей. С 1823 по 1839 гг. В. Ф. Тихонравов, помимо пастырских обязанностей, был учителем во Всегодическом приходском училище, а потом преподавал там же Закон Божий. В 1848 г. епископ Владимирский Парфений за проповедование слова Божия наградил о. Виктора «мечом духовным» — набедренником, а награды тогда давались очень скупо. В 1854 г. в возрасте 58 лет В. Ф. Тихонравов скончался в Больших Всегодичах и там же был похоронен. От брака с Евдокией Герасимовной у Виктора Тихонравова известны десять детей, из которых четыре скончались в младенчестве. Одна из дочерей о. Виктора Трифена унаследовала место отца. Супруг ее Василий Андреевич Казанский прослужил во Всегодичах 40 лет. Из них 20 лет он исполнял должность благочинного, за что был награжден орденом Св. Анны III ст. Литературные труды священника-поэта унаследовал его младший сын Виктор, названный так в честь отца. После окончания Владимирской духовной семинарии Виктор II Тихонравов священником не стал, а 35 лет прослужил преподавателем Гусевского училища Меленковского уезда. Всю жизнь Виктор Викторович старательно оберегал сочинения своего отца. Когда в 1905 г. он узнал о существовании во Владимире Ученой архивной комиссии, то обратился с предложением к одному из ее создателей А. В. Смирнову поучаствовать в ее работе. Речь шла, прежде всего, о возможности В. В. Тихонравова сделать сообщение на очередном археологическом съезде об истории села
Большие Всегодичи, а также о передаче комиссии стихотворений Тихонравова-старшего. В ГАВО сохранилось два письма гусевского учителя А. В. Смирнову, датированные 1905 г. Мы полностью приводим их текст: Гусь и М получ 4-Ѵ-1905. 30-го апреля 1905 г. Милостивый Государь, Александр Васильевич! Узнав от Почтеннейшего А. В. Селиванова, что Вы состоите казначеем Владимирской Ученой Архивной Комиссии, обращаюсь к Вам с просьбой принять от меня в означенную комиссию присылаемые при сем пять (5) рублей, как членский взнос на текущий год. Рассчитываю быть и на будущие годы членом этой комиссии, и не только платящим деньги, но и что-нибудь еще делающим. На первый раз готовлю на предстоящий археологический съезд в июне сего года (если только состоится) краткий реферат о месте моей родины, — некогда дворцовом селе Больших Всегодичах. К трудам, требующим подвижности, я уже теперь, по древности своих лет, мало способен. Копаться же в старых бумагах еще могу. Но представьте, что сидя в нашей Гусевской яме, до прошедшего года я и не подозревал о существовании во Владимире Архивной Комиссии, что мне, как племяннику известного археолога, Константина Никитича (двоюродному), пожалуй, и не простительно! Но уж, такая судьба нас, Тихонравовых! Все мы рассеялись и друг друга не знаем! Своего знаменитого дядю-археолога я видел только однажды, в 1866 г. и то благодаря своему учителю. Николаю Ивановичу Флоринскому, который как-то догадался, что я ему — родня и насильно привел меня к нему, рекомендуя как родственника и хорошего ученика. Подарил мне тогда дядя свою книгу «Владимирские достопамятности» и постарался поскорее выпроводить и с моим ментором, так как куда-то собирался, хоть на прощанье и предложил «иногда заходить». Но я в том же году кончил курс и поступил на Гусь; так «заходить» к этому ученому отшельнику, который кстати сказать — отбился от всей своей родни, мне и не пришлось. Очень бы желал я, любезнейший Александр Васильевич, ознакомиться с задачами вновь образовавшейся во Владимире Архивной Комиссии, ее составом, деятельностью и проч. Нельзя ли Вам выслать мне, бандерольным отправлением, хоть бы за последний год (1904 г.) отчет Комиссии, если он имеется отдельным изданием? — был бы весьма благодарен. Вероятно, есть уже и издания Владимирской Архивной Комиссии. Тоже бы желал с ними ознакомиться. Если есть возможность снабдить меня ими для прочтения на некоторое время, то не откажите и в этом! Переслать их мне можно так: посылку с книгами отправить к моему родственнику, Ивану Михайловичу Ястребову, во Владимир же. Большие Ременники, дом Тарасова (третий от угла) с надписью: передать на Гусь В. В. Т-ву. Сия особа есть старший контролер Рязано-Владимирской подъездной железной дороги и привезет мне их сам; на Гусю он заходит ко мне часто. Тем же путем Ваша посылка и обратно к Вам возвратится, вполне сохранною. С истинным уважением Имею честь быть Вам, Милостивый Государь Покорным слугою В. Тихонравов /ГЛВО. Ф.622. Оп.2.Д.5І6/
Гусь Н[ечаева] М[альцова] получено 12.6.1905. июня 9-го дня 1905 г. Милостивый Государь, Александр Васильевич! Весьма благодарен, что Вы известили меня об отсрочке Археологического Съезда до будущего года. Я читаю две Московские газеты и ни в одной из них
известий об отсрочки Съезда не встретил; а может быть, как-нибудь пропустил. Реферат о «Всегодичах» у меня был готов к 1-му июня (имея в виду Съезд). Я Вам его пришлю вместе с книгами к Петрову дню во Владимир. Он рассчитан на получасовое чтение. Вы у досуга его просмотрите и впоследствии откровенно скажите мне: будет ли он стоить внимания Съезда. Он есть краткий эстракт, чуть не конспект, моего большого сочинения о Всегодичах — месте моей родины, которое вчерне тоже готово и пришлется со временем Вам же. О присылке в Архивную Комиссию Переписных книг Всегодической волости от о[тца] диакона Лепорского я знаю от него лично, и с переписных книг 1712 г. имею копию, им написанную и мне подаренную. Во Всегодичах только и остались письменные памятники от эпохи Петра. Я пришлю Вам листок с копиями указов, сохранившихся в бумагах моего отца. Таких листков у него было несколько, но уцелел только один. Другой листок, с указами же, писан помянутым о[тцом] Диаконом, и сей оный также будет прислан. Стихотворения моего отца сейчас разбираю по годам и пришлю Вам вместе с книгами навсегда, если годятся для архива. Семинарский вестник у отца был, но погиб вместе с его дневником в 1895 г. Очень судьба неблагосклонна к нашим архивам. Откройся Владимирская Архивная Комиссия десять лет раньше — она бы получила бы весь дневник моего отца с 1819 по 1853 гг. В нем было множество материалов для бытовой стороны губернии за весь этот длительный период. Стихотворения отцовские также служат иллюстрацией по многим событиям губернской жизни, что и сами увидите, если Вам вздумается перелистывать их. Их сохранилось также менее половины. Все поел пожар 1895 года. Представьте мою досаду: ведь я до начала прошедшей зимы владел малахаем и муфтой, великолепно сохранившимися после моего покойного тестя; а в прошедшую зиму выпросила их себе старая нянька, вырастившая половину моих детей и, конечно, их уже теперь нет: пошли на воротники ее внучатам. Постараюсь достать Вам эту действительно «диковенную вещь», как Вы пишите. Предполагаю видеться с Вами во Владимире в середине или в конце июля, поговорим; быть может, я могу еще сделать для Архивной Комиссии какую-нибудь работу; очень желал бы чем-нибудь помочь Комиссии: время у меня есть. Относительно зачисления меня в члены Комиссии — да будет Ваша воля! Я, должно быть, неясно вам написал свое мнение: я не отказывался от членства совсем, а только отлагал оное до избрания меня по работе. Ваше разъяснение не только мне не «не понравилось», но было для меня весьма ценно по незнанию моему. Будьте любезны предупредить хоть сторожа музея, чтобы приняли мою посылку с книгами и выдали в том расписку. Я пошлю ее с кем-нибудь из гусевских, всего вероятнее — с кассиром; ему удобно завести ее в музей по дороге в банк. С истинным уважением честь имею быть покорный слуга В. Тихонравов
В сентябре 1905 г. Виктор Викторович Тихонравов был избран в действительные члены архивной комиссии. Им он оставался до своей кончины 27 декабря 1907 г. Имя «Виктор» стало фамильным в роду Тихонравовых. Своего старшего сына Виктор Викторович также назвал Виктором, в честь деда. Виктор III Тихонравов после окончания семинарии на рубеже ХІХ-ХХ столетий занимал должность учителя сначала в Гусевском училище вместо отца, а затем в Ярополческой женской второклассной школе в Вязниках. Он был женат на дочери вязниковского протоиерея Троицкой церкви Константина Александровича Веселовского Лидии. Его тесть Веселовский получил большую известность как общественный деятель, и неслучайно его за литературные и исторические труды называли летописцем города Вязников. После смерти Веселовского в 1902 г. его зять В. В. Тихонравов стал священником вязниковской Троицкой церкви, а с 1909 г служил настоятелем храма погоста Староникольский Ковровского уезда. В 1916 г. он принимал у себя дома епископа Суздальского Павла (Борисовского), который вскоре после своей хиротонии приезжал в соседнее село Великово на Тальше на могилу своего брата священника о. Феодора. Год кончины о. Виктора Тихонравова неизвестен, однако еще в 1899 г. у него родился сын, также названный Виктором Виктор IV Тихонравов. На сегодняшний день это последний из известных продолжателей рода первого ковровского поэта.
Избранные стихотворения Виктора Тихонравова
Часть 3-я. Семинарские опыты (Первых двух тетрадей не сохранилось). 1817 Утешение к сердцу Перестань, о сердце! Тосковать, Перестань стонать, крушиться: Назначено тебе страдать И весь свой век томиться. Ответ в одинаковом тоне на хулу обо мне одной женщине Мар(ии) Г. Неправда, милая, ты лжешь, Что будто б был я не хорош! Я ряб, курнос - и так приятен; Горбат: чего же? статен! К портрету ее: Изрядно ты ряба: а посему прекрасна, Лет слишком тридцати, в любви нежна и страстна. Твой нос, нос филина; притом еще и ал. А глазки совины. Как сей убор пристал! Забава Здесь не в диковину глупец Но диво то, что тем явился вдруг купец. Его обманы Брали за образец и самые цыганы. Всегда кривил своей душою Хоть был уже не молод - с седою бородою. Басня «Купец и очки» Но он по моде жил. Всегда он на носу очки носил. Ни шагу без очков - везде с очками. Не знаю от чего - знать болен был глазами! Но что нам нужды в том, Мы лучше вслед за ним пойдем Куда? Известно в торг - скотину продавали! Ах! Где мои очки? Куда-то их девали? Кричит Бежит Как птица в лавку за другими И вот в торгу уж с ними! Не опоздал и тотчас сторговал Бычками шед домой чрезмерно любовался Ну знатно! Не проторговался! Домой пришел И старые очки надел Пошел глядеть дешевую покупку Ведь право дело не на шутку Он видит трех козлов. А где мои бычки? Проклятые очки! На посещение Сперанского (экспромт) Сперанский; говорят, сей свет уже погас... Напрасно! Он при нас! Без политической души Без жизни уже ваш Сперанский, восклицают, Пусть и всего его лиши, Пускай его все осуждают... Он нравственно всегда и будет жить и жил; Дела его гремят повсюду в мире, Они всем возвестят, чем он в России был, Чем был и для царя в порфире. «Но он морально пал...» Как, пала добродетель! Никак! Восстанет он! И се уже восстал! Восстал - он с нами - благодетель! * * * Какое ныне время! Для нас ученье - бремя! К чему за книгой нам, Миронович, корпеть, Коль после написать и просьбы не уметь?.. Чувство дружбы С другом милым добродушным Жизнь приятна - красен свет; Жить без друга - жить бездушным; Нет его - полсердца нет! 18-го дня июня 1827-го года - 1828 г. О счастье! О друзья! О век! Я самый жалкий человек; Богиня ветрена (фортуна) спиною Ко мне, я угнетен судьбою. Дом новый прежде я имел; Но при пожаре он сгорел, А в нем и все мое именье; Чувствительно мне то лишенье! Я был хоть не пригож лицом: Но на рябом лице моем Сияли свежесть и спокойство, Теперь на теле неустройство; Я стал с испорченной щекой, И слаб состав телесный мой. От ран, как воин изнуренный Так я скорбями удрученный Телесных сил лишен своих. Но в тяжких горестях моих К горчайшему еще мученью Нет друга, нет ко утешенью! О! люди — все враги мои, Они [все] лютыя змеи Шипят, разверзши пасть зевают, И уязвить меня желают. Они ненавидят меня Срамят, поносят и бранят, Меня низвергнуть помышляют, К тому все силы напрягают. Увы! мне в людях счастья нет! Всегда я — злобы их предмет! Мое добро их озлобляет. Мне честь — в них ревность возжигает. Мои беды — веселье им; Суровы к ласкам всем моим, Они меня пренебрегают, Смеются и уничижают. Прибегну ли когда к родным? Но я как чуждый, дальний им; Они меня не понимают, И хладнокровно осуждают, Что будто я своим бедам Всегда виной бываю сам; Ах! знать последни идут веки, Когда все злостны человеки!.. Июня 28-го утро 1827 г. Ходил я во Владимир град, Ходил затем, что там мой брат, Он очень, очень был мне рад; Еще искал я там отрад, Себе в напастъях утешенья, Я подал пастырю прошенье, Но трех бумаг моих при чтенье Почувствовал он утомленье, Затем мне наставленья дал, Как жить со старцем наказал, Подать вновь просьбу приказал, И что писать в ней рассказал. Хотя я отвечал несмело: Но хорошо мое шло дело, Исправил все чего хотелось! Но сердце много потерпело. В дороге сильный жар без вод Средь полдня без отдыха ход, Исканье тщетное подвод Немало нанесли забот! Ноя[бря] 18-й вечер. Во Всегодичах жить привольно: Есть у меня, что пить, что есть; Хлеб ржаной и пшеница есть Помянных пирогов довольно! Хоть сами печь и не трудися Печеного почти стает; Так - недостатка в хлебе нет. Да только поп не постыдися, Так семью прокормить возможно. Коль нет чего: ступай в приход, Спасибо - всякой подает, Да и всего, сказать неложно; Пшеницы, ржи, овса, гороху; Пожалуй солодом дадут И бушмы с редькой нанесут. Конечно жить мне здесь неплохо! Водиться начали деньжонки, К тому же бывши прежде гол Как по пословице, сокол, Нашил себе и одежонки. За тем мой дом совсем обстроен. Меня и люди стали знать: Чего же мне еще желать? Почто в Ковров? Я здесь спокоен! 19 (ноября 1827 г.) ночь В Ковров мне ехать в воскресенье С кафедры в храме поученье Я должен тамо говорить - И литургию там служить С отцом Михайлом, с протопопом, А в алтаре мне остолопом В торжественный сей день стоять Себя дать случай просмеять. Не раз я служивал в том храме, И ознакомился заране. Так мне счастливая езда В Ковров и время то приспело Я буду говорить там смело Мне столько храм Ковровский мил Как наш, когда б, в нем не служил. 30 января 1824 г. Путешествие в Климово Собралися в дальний путь Окончив свою обедню Диакон, поп, дьячок в деревню Пономарь — весь причт идут. Пролетели свою весь, Две в пути деревни прежде Шествуют они в надежде Погулять, попить, поесть. Кто же празднику не рад? Деревенской выпить браги И портвейна для отваги Все они хватить хотят. Деревенский житель — чушь; Чубандрасы, мурлатаны, Лиходеи, шарлатаны, Мужики — чуваши — глушь! Рады ли вы своим попам? Поищите браги слаще Подносите вы им чаще: Грех скупиться, скажут всем! 21 ноября 1826 г. Благочинный, благочинный!.. Я не ведаю причины: почему в летах таких Беспокойствий ты своих Не покинешь? диво-право! Слишком в семьдесят ты лет Знать прельстил тебя лукавый То конечно нужды нет Одному — и так трудиться! в дальни села волочиться быть всечастно в хлопотах — и жестокостию страх Поселять в душе другого, Не щадить в делах родного, Братий всех своих морить Их теснить, язвить, терзать... Им печаль — тебе веселье, Гибель их — твое заделье!.. О ты старичишке злой! Вспомни хоть конец ты свой. Мыслим: ты Кощей бессмертный, Проживешь лета несметны Сколь не жил Мафусаиль, Свет его давно забыл. Как час воли Божьей придет И твоя жизнь тотчас минет, Смерть рассыплет все мечты Все оставишь в свете ты: Все отличья, силу власти, все, к чему стремились страсти внутри сердца твоего ты не возьмешь ничего В свет другой с собой отсюда. Ах! опомнися, покуда Жизнь твоя средь нас течет, Покаянья после нет. Все брось каверзы с делами! Поживи без злобы с нами Рады жить в ладу с тобой! Но вотще сей голос мой!.. Эпитафия (Долгорукому) Тамбова злость тебе яд смертный поднесла, Когда в нем мятежи смирять ты послан свыше... Владимир изумясь к тебе любовью дышет... Ты в нем. Любовь себя тебе здесь принесла - В нем долг и после долг тебе им совершен В его ты недрах погребен. На смерть профессора философии (Архимандрита Иосифа) Учитель Истины! И ты оставил нас. Свет мудрости твоей сокрылся и погас! Погас — и более он нам светить не будет, Лишь в сердце, в памяти моей он в век пребудет. Где мудрый наш отец? Где наш благий смотритель? Во гробе! гроб у нас похитил столько благ! Мы сетуем о нем — он был наш просветитель. Кто возвратит его? Мы в грусти и слезах! Просьба, поданная Его Преосвященству Ксенофонту, епископу Владимирскому и Суздальскому. Сентябрь 1819 г. ...Что бедствуют они [родные), то истинен сей глас: У моего отца из девятерых нас Детей, две дочери обижены судьбою. Одной нельзя ходить, ни действовать рукою, Злой паралич ее внезапно поразил И сих способностей на век ее лишил. Другая первая достойна сожаленья, В ней будто нет ума, нет вовсе разуменья. Несчастной десять лет, а кажется она И дара говорить уже отчуждена. Произнести она ни слова не умеет И мнится, скованный язык она имеет. А где ж несчастные и в ком себе найдут Кров мирный в будущем, приязненный приют? Так мысля, мой отец на них он указует И тем обязанность мою мне показует... Преосвященнейший! мой Пастырь и Владыко! Твоей я милости прошу себе великой: Быть Больших Всегодич в селе мне, удостой И счастье, тем мое, родных моих устрой. Благослови туда меня своей рукою... Ах! Счастье наше, всех созиждется одною!.. 1819 года во время бедствий, претерпенных мною при ожидании места, я, недовольный человеками, изображая глупости и дурачества их, начал сочинять во утешение свое: Что за люди? что за диво? Диво только человек. Он животное хвастливо Был и есть и будет в век. Он привык к одной лишь моде — Величать себя: я царь! Царь земле и всей природе! А на правду-матку тварь! Тварь на свете всех смешнее. Он в земной семье урод. Мнится мне: его умнее И ослиный самый род. Все ослы, слоны, коровы Мудрее нас живут. Они счастливы, здоровы. Как лишь люди их не бьют. Пьют, едят, да спят спокойно, Быв довольны тем, что есть. Жить для них везде пристойно: Трон для курицы — насест. Лишь животное разумно Недовольно здесь ничем Как живет оно безумно, Как бедно оно во всем! И не успев докончить, заключил сем: Все на свете пустяки! Люди — право, дураки! — следственно и я первый. Письмо титулярному советнику писарю Егорову Без вымыслов речей красивых Егоров — добрый друг! к тебе хочу писать. Я сердцем прост: люблю простых, но не кичливых. Кто хитр, лукав, того умею презирать. А ныне белый свет наполнен горделивых; Чтут хитрость за добро, лукавство ставят в честь Обман в сердцах людей, в речах коварство льстивых Не в городах одних притворна лесть — И в селах меж людьми, которые невежи. Простой народ, мужик слывут. Она проклятая встречается не реже, И здесь есть лицемер, цыган, притворник, плут. Хоть книг они ученых не читают Не смыслят сочинять ни тропов, ни фигур. Ни хрий; ни логики, ни физики не знают, Не звезды на небе считает, яйца кур И ходят за Рыжком, за Бурком вороными, Стригут ягнят, овец и кормят поросят, Орют и сеют хлеб плечами не чужими, Овес пшеницу рожь жнут, а луги косят, ... Но нужно ль разбирать все их дела, заботы, Сам ведаешь их труд и тяжкие работы... Не думают они о том, что выше их По математике голов своих В решении задач ломать не заставляют. Небесных свойства тел они не разбирают. От солнца сколько верст до нас, коль больше крат Оно земли — о том и смыслить не хотят. Но рад мужик тому, как Солнышко сияет. Ненастье как ему работать не мешает. Нет нужды знать ему число и ход светил... Считает зерна он, когда цепами бил Снопы, которые суша внутри овина Он вылез так не бел, как жженая свинина. О Вы, которые в прелестных нам чертах Жизнь представляете блаженной в деревнях. Вы, кои оседлав крылатого Пегаса, Взлетев на самый верх иль Пинда иль Парнаса Поете песни там в честь жителей полей. И пенье соловья, вид гор, лесов, ручей Катящийся среди долины испещренной Цветами разными, — вы кистию волшебной Прекрасно описав, пленили сердце в нас, И титло рифмачей достали вы тотчас. Час добрый! Господа поэты и софисты! Прошли те времена златые — и предметы Иные на полях встречают мысль и взор... Железной ныне век — мужик мошенник, вор. Обманщик, лицемер, хитрец и плут притворный, К обманам, к лести он соделался проворным. 13.2.1840 г. Письмо к Льву Полисадову (протоиерею с. Лежнева Ковровскою уезда, школьному товарищу) О Лев, почтенный благочинный! К тебе писать хочу и есть на то причины. Доселе я дивлюсь тебе, любезный брат. Как был ты у меня, /тебе я очень рад/, Что ты мне изъявил свои прискорбны чувства, Что нет уже в тебе сил прежних и могутства Противу бедствия, печалей и скорбей. А я тебя считал... божусь тебе: ей, ей! Так твердым, как сам Лев Державный. Среди зверей дубравных. Но что я узнаю? Ты скорбью отягчен, Лишась дрожайшия супруги, - Своей единственной подруги. Что власть над братией? что честь, почтенье их? Которые иногда столь лестны для иных? Лишь на мгновение тебя, мню, развлекают. Пускай блажат тебя заочно и в лицо: Но что хвалы людей? лишь дым, — сие словцо Поэтом сказано из русских превосходным. Конечно иногда отличия пригодны. Они краса заслуг, доброт души венец; Награды не для злых, для добрых лишь сердец. Их достоянье, мзда! Тебе они пристойны! Верь, право, брат, не льщу. Ты предостойный Того, чем жалован начальником своим; Награды дарствуют подчас и не таким. Как ты. Видал особ в глазах других почтенных. Видал! Но что они внутри? пустое; честь Есть их души кумир; для них еле — хитролесть Ты ж не прельщаешь! Ты властью не надмен; Дай Бог! я ведаю: ты скромен и умен! Ты твердо то дознал, сколь честь здесь не надежна. Сколь в жизни временной, как смерть, грусть неизбежна, Утешься ж в своей печали! и печаль И скорбь невечны здесь, пройдут. О брат! Как жаль, Что не могу тебя утешить я словами И видеться с тобой; и сердцем и устами Прижать тебя к себе и самому прижаться... Ведь бедствую и я! Позвал тебе признаться! И жизнь моя всегда лишь в суете течет. Не так, как я желал! Среди печалей, бед! Внезапно бедствия меня встречают: И сердце горестью, печалью поражает! Представь себе: отколь я ждал себе хвалы, Оттуда ныне вдруг наветы слышу злы. Донес сам на меня конторы управитель, Который прежде был мой сильный покровитель: Донес в пустом, за то меня оштрафовать Рублями десятью начальники велят. Мне кажется доселе страдал я предовольно! Злодей мой хитр и льстив; пречасто так он больно Язвит меня, что я и житию не рад: Из места своего желал уйти стократ! Лишь потому терпел, что бредет и терпенью Конец, конец бедам, сердечному мученью, Что вскоре отдохну я сердцем и душой. Что ж вышло наконец? по чаянью ль со мной? Игралище людей, предмет ненавиденья — Я должен и еще страдать от их гоненья. Ах! как желалось мне хоть на один часок От бурь сих спрятаться в твой мирный уголок! Средь сладостной с тобой беседы отдохнуть, — Сряжался для сего, приготовлялся в путь; Как требы и дела по церкви прилунились: И сладкие мечты мои все разрушились. Приятно, нужно мне увидеться с тобой И потому, что звал меня мой брат родной; Он близ тебя. О брат! ты знаешь... молодые Наклонны не всегда к добру, редки такие! Желал бы я, чтоб ты повысказал ему, Как должен весть себя он: можно одному Внушить под час, с кем он не должен спознаваться, Кого принять, к кому ходить, кого гнушаться. Но что я? ментором его тебе быть — бремя; При должности твоей едва ли есть то время, Чтоб и малютками своими позаняться. Я верю по себе и сам могу сознаться, Что времени и мне на все не достает; Что неуспешен я. Ах! Быстрое течет... Течет и к старости нас бедных приближает. Счастлив еще тот, кто покой вкушает под Старость лет своих! Завиден жребий таковых. Не радостей тебе желаю я в сем совете: Давно веселье ты не имел в предмете! Но бедствие терпя желаю, чтобы бед И горестей (уже) не знал хотя в преклонности лет. Чтоб в одиночестве своем покой в отраду И мир души имел своих трудов в награду! Желаю, наконец, чтоб ты ко мне писал, И тем свою приязнь мне так же доказал. На прибытие ревизора. Экспромт (1817 г.) Для выгод нынешнего лета Я видел диво — Филарета! На заданные слова: Когда как храпнет, фыркнет кошка Знак бурных дней, дождя приметы; Вот физики старух предметы! Кто верит им: ума в том крошка! Песнь надгробная. На смерть профессора философии инспектора архимандрита Иосифа (1818 г.) Всей вселенной Светило Светит, светит всем вещам, Светит ярко, но не нам, Свет от нас оно сокрыло! Солнце наше закатилось В бездну вечности от нас, Мудрый наш Отец угас! Сердце в нем отца лишилось! Музы плачут на Парнасе Испускают тяжкий стон При унылом, скорбном гласе Их оставил Аполлон. А питомцы просвещенья К праху все его текут. Не далек им дальний путь Их обдержит скорбь, мученье! Вот пришли — но он безгласен Он во гробе заключен. Им не внемлет больше он, И их слезы, труд напрасен! К ним он слов не простирает. Током знаний он своих Душ не напитает их — Се! Гроб с ним их разделяет! Мудрость в нем свой зрак сокрыла - Ожидал ли кто сего? Думал ли, чтобы его Горсть земли в себя вместила? Мало всей ему вселенной, Всю умом он обтекал! Скаль он многих просвещал! Но скончался незабвенный! И его век не был вечный! Скоро он оставил нас, Скоро в свете свет погас! С нами скорбь и плач сердечный! Прах почтенного почтенный! Мир тебе во веки мир! Возгласил со мною клир — Мир! Для нас ввек незабвенный! Ручей [1819 г.] Как прекрасны здесь места! В сей долине разноцветной Протекает ручей светлый Близ зеленого куста! Тихо веет ветерок. Чуть шумят древа зелены, И в лучах сих распещренных Чуть колеблется цветок! Близ березки я сажусь — Как приятными кудрями Я покрыт ее ветвями В тихий ручеек смотрюсь. В нем видны мои черты Образ мой написан живо! Это зеркало не лживо В нем природны красоты. Как в сей сладкой был мечте: Вдруг вид новый появился — Голубок изобразился В нем с голубкой на кусте. Ближе к другу друг прижмясь Вижу — страстно целовались И любовью наслаждались Крепко крыльями сцепясь. Все — природа! В стороне Тихо соловей порхает... Вдруг подружка прилетает: Радость в грустном соловье! Громко — весел — засвистал Обнимался с ней крылами, И порхая меж кустами Носик свой в ручье купал. Солнце встало из-за туч, Травку в поле осветило, Ручеек мой позлатило Брося в оный яркий луч. Мой объемлет дух восторг Быстро ручеек катится, Здесь все мило — веселится — Здесь со мной — в природе Бог! К богоматери (1841 г.) Тебя, Владычица моя! Тебя воспеть желаю я: К тебе моя душа стремится К тебе свой глас прострети тщится. Ты благо дней моих; в тебе Отраду нахожу себе В бедах, напастях и гоненьях, В печали, горе, в озлобленьи Ты мой покров, надежда, щит! Тогда как враг меня теснит; Когда злодей меня поносит, Мне бедствие, напасть наносит: Тогда лишь слезный взор к тебе Простру: отраду вдруг себе И помощь верну обретаю, И сладостный покой вкушаю! Тобой я всюду огражден Твоей десницей защищен. Владычица! Тебя народы Блажат и ублажать все рады. В Любце на берегу Клязьмы против рощи в пойме На рощицу свой взор Простерши, я мечтаю. Приятный, милый мой обзор: Густых дерев полна!.. лобзаю Приветствуя я вас, Растущи Божия творенья! Уже такого наслажденья Ни чувство, мысль моя и глаз Иметь не будут долго смочь. И пусть времен рукою Приходит все, как сей рекою И тихо так, как мрачна ночь. Все скроет; рощи вид Вечно зеленый улучшится, Как вся природа обновится... Все стихло в роще: стих молчит. На камне сидя гробовом писал в Коврове Мое прямое наслажденье О, ты — едина! Вдохновенье В минуты мне сии пошли И в душу томную всели Восторг небесный, чистый, ясный Как светлый неба свод прекрасный. Еще — я здесь люблю мечтать Люблю здесь отдыхать, вздыхать И солнце мне еще блистает! Светя, меня не ослепляет! Свой взор простря, я в небесах Люблю блуждать в своих мечтах Ища отрад и утешений Средь облаков, воздушных пений Еще я мыслью веселюсь Когда на сферы возношусь Встречая мыслью там родное. И бьется сильно ретивое, Лишь устремляю туда свой взор, Туда, где всех блаженств собор, Где лик Духов поют, играют!.. Как солнца луч средь бурь встречают В пути блуждающе земном: Так светлый мне блаженных сонм. На нас с кругов они взирают, И в дух мой сладость проливают И я живя среди скорбей Доволен — участью своей!
